Восьмого декабря 1992 года в научном разделе the New York Times появилась статья под заголовком «Растущая цена современности: депрессия». Она рассказывает об опубликованном журналом Американской медицинской ассоциации отчете, где приводятся результаты долгосрочного международного и межпоколенческого исследования депрессии. Главное открытие: у людей, родившихся после 1955 года, в три раза больше шансов пострадать от депрессии, чем у их дедушек и бабушек. Оказывается, если говорить об американцах, рожденных до 1905 года[370], лишь 1 % из них пережил эпизод депрессии до 75 лет, в то время как среди рожденных после 1955 года 6 % испытали депрессию до 24 лет. Похоже, что это глобальный тренд, и исследования, которые проводятся в Италии, Германии, Тайване, Ливане, Канаде, Франции, Новой Зеландии, дают схожие цифры. И хотя считается, что у женщин вероятность депрессии в 2 или 3 раза выше, чем у мужчин, статья приходит к выводу, что «разрыв в количестве случаев депрессии у мужчин и женщин становится меньше у представителей молодых поколений, и существует риск, что статистика по молодым мужчинам может сравняться с количеством заболеваний у женщин». В конце статья признает, что возросшие показатели депрессии могут частично объясняться тем, что мы стали более открыто говорить об этой проблеме, но статистика настолько тревожна, что эксперты не думают, что дело лишь в публичной честности.
Тем временем, судя по историям отовсюду, многие переживают настоящую депрессию или, во всяком случае, им так кажется. И многие думают, что прозак – правильный ответ. Все мы слышали истории о грабителе, который не тронул компьютер, видеомагнитофон и стереоаппаратуру, но сбежал с банкой прозака, а может, вы, как и я, попадали в неприятнейшую ситуацию, когда сидишь на заднем сиденье такси, а водитель признается, что несколько месяцев назад пытался покончить с собой с помощью сотни таблеток валиума и стакана виски, но теперь он принимает прозак, и жизнь не могла бы быть лучше. Может, вы узнаете, что слесарь, работающий в вашем доме, принимает прозак, что ваш гинеколог принимает прозак, что ваш босс принимает прозак, что ваша мама тоже принимает прозак и, возможно, даже бабушка. Даже если прозак каким-нибудь образом не просочился в вашу личную жизнь, многие известные и неизвестные люди признавались в том, что принимают его. Гэри Харт какое-то время принимал прозак, Джим Баккер тоже пробовал, Розанна Арнольд сидит на нем, Джеффри Дамер[371] только что слез.
Как такое вообще может быть – что столько людей несчастны?
Я знаю, что некоторых такие штуки забавляют. Они записываются в группы двенадцати шагов, чтобы найти других людей, которые борются с теми же демонами: алкоголизмом, наркоманией, пищевыми расстройствами и кучей других воображаемых болезней, вроде чрезмерного шопинга, влюбленностей или секса[372]. Но, мне кажется, что в мире, где в ходу все эти таблетки, где они насыщают атмосферу, подобно распространяющемуся вирусу, или негативной информации, или злым сплетням, что-то не так. Я не могу утверждать этого с точностью, что это так, но, мне кажется, далеко не все пришли к прозаку такой же сложной и извилистой дорогой, как я. Сейчас многие врачи общей практики, не задумываясь, выписывают своим пациентам прозак. В 1993 году исследователи из Rand Corporation[373] обнаружили, что больше половины опрошенных терапевтов ставили печать на рецепте, поговорив со своими пациентами менее 3 минут. Иногда во мне вспыхивает ненависть к легкости, с которой врачи теперь прибегают к этому трюку. К тому времени, когда меня посадили на прозак, я испробовала все возможное и невозможное, мой мозг был сожжен и притуплен кучей других лекарств, я провела больше десяти лет в состоянии клинического отчаяния. А сегодня прозак превратился в панацею по запросу.
И все же я не могу проигнорировать убедительные доказательства, приведенные в статье the New York Times, которая предполагает, что, возможно, все эти рецепты – не чрезмерно агрессивная, но, наоборот, адекватная реакция врачей на толпы людей, чье повседневное существование полно острого несчастья. Если верить исследованию, проведенному Журналом клинической психиатрии, только в 1990 году 290 миллионов рабочих человеко-дней было пропущено из-за депрессии. То же самое исследование утверждает, что депрессия ежегодно обходится этой стране в 43,7 миллиарда долларов; эта цифра включает стоимость психиатрического лечения и убытки, вызванные пониженной продуктивностью и отсутствием персонала на рабочем месте. Если мы добавим стоимость ненужных лабораторных исследований, которые доктора запрашивают, потому что ошибочно принимают депрессию за какое-нибудь другое заболевание, или приплюсуем к этому еще и стоимость лечения второго ряда – например, реабилитации зависимостей, – цифры будут даже значительнее. Более того, в Национальный день осведомленности о депрессии по всей стране устанавливаются временные медицинские пункты, где можно пройти обследование на наличие симптомов депрессии, и 50 % из тех, кто обращается за диагностикой (предположительно все они приходят за помощью сами), оказываются клиническими случаями. С учетом всей этой статистики, пусть даже субъективной, кто может утверждать, что прозака слишком много? Может быть, его, наоборот, недостаточно. Может быть, этот мир слишком сложен для того, чтобы жить в нем без химической буферной зоны.
Хотя депрессия представляет собой проблему для людей любого возраста, тем, кому сейчас чуть за 20 или за 30, свойственно ощущение депрессии как нормального состояния, как привычной части повседневной жизни, как всех этих жизнь-отстой-а-потом-ты-умираешь. Есть у беспросветной депрессии, царящей в молодежной культуре, какое-то ощущение фатализма, смирения, которое делает ее пугающе банальной. Неудивительно, что такая скучная вещь, как прозак, препарат, который не приносит счастья, но смягчает несчастье, приобрела всеобщую любовь. Все остальные вещества рядом с ним кажутся опасными.
Когда я читала журнал Lear’s, греясь под солнцем в Майами-Бич, я наткнулась на статью «Тошнит от сюжета», где Фэнни Хоу, инструктор по академическому письму, говорит, что за 21 год преподавания она не видела ничего мрачнее и пессимистичнее текстов, что сдают сейчас ее студенты. «Если почитать, что они пишут, можно подумать, что это поколение, которое морили голодом, били, насиловали, арестовывали, подсаживали на наркотики, и все они как один страдают от зависимостей и воспоминаний о войне. Необъяснимые вторжения случайных трагедий разрушают в остальном благополучную жизнь их персонажей, – пишет Хоу. – Герои их рассказов – сплошь жертвы чудовищного случайного насилия; они совершают преступления, но только лишь для того, чтобы нарушить закон; они ненавидят, не понимая причин своей ненависти; их любят, или обижают, или доводят до депрессии, и причин они тоже не знают… Всем управляет случайность».
Похоже, Хоу удивлена этими текстами. Но для меня и для всех моих ровесников такие истории кажутся нормальными и даже в каком-то пикантном смысле заурядными. В мире, где мы живем, случайность управляет всем, и это отсутствие порядка сбивает с ног, связывает по рукам и ногам. Может быть, то, что без разбора запихивают в категорию депрессии, это на самом деле самозащита, тревожность, недоверие к близости, любые из многочисленных и вполне естественных реакций на опасный мир, лишенный самых базовых гарантий, которых ожидали наши родители: крепкого брака, стабильной работы, секса, который не приводит к смерти. Упоминать экономическую и социальную нестабильность, характеризующую группы людей, которых объединят под названием «поколение Х» или «двадцать-с-чем-то-летние», – это уже клише, но очевидно, что именно это поколение так несчастно, и я не могу винить журналистов, социологов и прочих наблюдающих за попытками понять этот феномен, найти его причины.
Беда в том, что когда мы доходим до решений, все всегда сводится к прозаку. Или сертралину, или пароксетину. Глубокая клиническая депрессия – это болезнь, которую не только можно, но, наверное, даже нужно лечить с помощью медицинских препаратов. Но полускрытая общая аномия, чувство отчуждения или отвращения и отрешенности, коллективный страх перед лицом мира, где все, кажется, пошло не так, должны лечить не антидепрессанты. Беда в том, что большие проблемы, с которыми сталкиваются многие люди, более или менее неразрешимы: если разводиться можно, люди будут разводиться; падение американской экономики необратимо; СПИД невозможно вылечить. И попытка найти себе обезболивающее кажется вполне резонной. Мне бы хотелось сказать, что прозак лишает многих людей, у которых на самом деле нет клинической депрессии, возможности найти настоящее противоядие тому, что Хиллари Клинтон назвала «спящей болезнью души», но как решить эту проблему? Я имею в виду, было бы неплохо иметь медицинскую страховку и воинскую обязанность, но ни то ни другое не спасет нас от нас самих. И подобно тому, как наши родители успокаивали нас, сажая перед телевизором, когда мы слишком сильно шумели, мы взрослые учимся успокаивать сами себя прозаком.
И все же каждый раз, когда я сижу в машине, полной людей, я не могу избавиться от противного ощущения, что все здесь, за исключением водителя, сидят на прозаке. Я не могу избавиться от ощущения, что после долгих лет и попыток заставить всех воспринимать депрессию всерьез – и говорить я болею, мне нужна помощь, – что теперь, когда ее действительно признали проблемой, она стала совершенной банальностью. Для меня одним из самых страшных моментов оказалось то, что 6 миллионов американцев принимают прозак. Будучи еврейкой, я всегда ассоциировала эту точную цифру с чем-то совершенно иным. Как теперь мне интерпретировать 6 миллионов[374]