, ассоциировать их с чем-то другим, статистикой, что должна быть пугающей, но отчего-то становится нелепой?
Я то и дело ловлю себя на желании ненавязчиво объяснить всем вокруг, что я принимаю литий, а не только прозак, что я правда психичка с депрессией куда более высокого порядка по сравнению с ничем не примечательными печалями тех, кто при первой необходимости закидывается таблетками. Или же я ловлю себя на желании напомнить всем, что я принимаю прозак с тех пор, как ФДА только-только одобрило его использование, что я принимаю его дольше всех на Земле, за исключением парочки лабораторных крыс, загнанных в клетки, но тем не менее счастливых. Я не уверена, что должно беспокоить меня больше – моя попытка единолично присвоить себе прозак или тот факт, что мои опасения по этому поводу далеки от паранойи. В конце концов, феномен прозака заключается в его способности превратить серьезную проблему в шутку, чего на самом деле быть не должно: по самым разным подсчетам 2/3 людей, страдающих от тяжелой депрессии, не получают нужного лечения. А ведь именно их легче всего не заметить за пустыми разговорами.
По мере того как прозак все больше превращается в глупую таблетку для плакс, в инструмент косметической фармакологии, как назвал ее доктор Крамер, те, кому прозак действительно мог бы помочь, – те, кому он нужен, – начинают думать, что прозак им не поможет. В нынешних дискуссиях об изнасиловании многие феминистки утверждают, что отсутствие точного определения изнасилования – результат того, что настоящее изнасилование не принимают всерьез; другие же говорят, что любой, кто считает, что над ним совершили насилие, пережил насилие, – и за всеми этими криками и ором мы забываем, что говорим о реальных людях, которые через это прошли и которые до сих пор страдают. С учетом тональности многих статей о прозаке я не буду удивлена, если мы забудем о том, насколько тяжелой, обезоруживающей и страшной может быть депрессия.
И, похоже, это пугает не только меня. Eli Lilly and Company[375], те самые, что пожинают плоды всеобщего увлечения прозаком, недавно запустили в медицинских журналах рекламную кампанию под названием «Превращая серьезную болезнь в шутку». Реклама впервые появилась в «Психиатрических новостях» с цитатой, высмеивающей «недавнее беспрецедентное внимание медиа», которое получил прозак, и утверждает, что «чрезмерное внимание отвлекло нас от серьезности заболевания, лечить которое был предназначен прозак, – клинической депрессии». В статье, опубликованной Wall Street Journal, доктор медицины Стивен Пол, глава отделения изучения центральной нервной системы в Eli Lilly, говорит, что реклама была создана для того, чтобы те, кому нужен прозак, могли о нем узнать. «Любая двусмысленность, связанная с прозаком и любыми другими антидепрессантами, может отпугнуть людей от их использования, а возможно, и терапевтов от их назначения», – цитируют доктора Пола. Он добавляет, что все эти дискуссии о том, можно ли назначать прозак в случае мельчайших личностных изменений, «мешают» попыткам обеспечить лекарством пациентов с глубокой депрессией.
И хотя во многих комментариях к этой статье пишут, что рекламная кампания – это попытка Eli Lilly перестраховаться на случай судебных исков об ответственности компании за несчастные случаи, связанные с прозаком[376] и слишком частым его назначением, и хотя компания обеспокоена тем, что прозак исключат из национальной программы медицинского страхования, потому что его выписывают всем подряд, я все равно хочу верить, что дело не только в этом. Два-три доллара за таблетку, 2 таблетки в день 6 лет подряд – и вот я уже чувствую, будто выплачиваю Eli Lilly ипотеку. Отдав компании свои 11 тысяч долларов, я бы хотела верить, что они делают все это ради общественного блага.
Иногда я думаю, что секрет в том, что я одна знаю всю правду о прозаке. Конечно, я могу так говорить и все равно верить, что прозак чудодейственным образом спас мою жизнь и вытащил меня из серьезной депрессии, – и, наверное, для большинства людей этого будет достаточно, чтобы воспринимать его как манну небесную, но после 6 лет на прозаке я знаю, что эта история еще не разрешилась, а только начинается. Душевное здоровье сложнее любых лекарств, что могут изобрести люди. Любой препарат, будь то прозак, тиоридазин, старомодные средства вроде опия или уличные наркотики вроде героина, все они могут сделать столько, сколько им позволит наш мозг, и со временем глубокая, тяжелая депрессия всегда сможет перехитрить любую химию. И хотя прозак помог мне в первые месяцы, когда я только начала его принимать, прошло не так много времени, и вот я уже ругаюсь со своим бойфрендом в Далласе под Рождество, а затем передозировка тразодоном, антидепрессантом, который мне прописали, чтобы заменить прозак, и я снова оказалась в некогда столь знакомой мне атмосфере отделения «скорой помощи». Мне не удалось себя отравить (я приняла таблеток 10, не больше), и родителям бойфренда разрешили забрать меня домой. Когда я вернулась в Кембридж, доктор Стерлинг назначила мне литий, чтобы усилить действие прозака и выровнять перепады настроения. Хотя мне уже диагностировали атипичную депрессию, она стала задумываться о том, нет ли у меня циклотимии или биполярного расстройства, потому что я слишком легко переходила от шумного разгула к суицидальным жестам.
Когда я начала принимать литий, я перестала пить тразодон, но все мои попытки понизить дозу прозака приводили к тому, что старые симптомы возвращались. Время от времени я пыталась насовсем бросить литий, потому что это ужасно изматывающий, тяжелый препарат, но и эти попытки неизбежно вели к сценам вроде той, где я распласталась на полу в ванной вся в слезах и черном шифоне после той самой грандиозной вечеринки. Иногда даже с литием и прозаком я впадала в страшную депрессию, и моим друзьям приходилось всю ночь сидеть, склонившись надо мной, когда я отказывалась подниматься с пола на кухне, отказывалась успокаиваться и не плакать, отказывалась отдать им нож для грейпфрута, который я держала в одной руке, нацелившись на запястье другой. После всех этих неприятных сцен я наконец обращаюсь за медицинской помощью, и, конечно же, психофармаколог решает или снова назначить тразодон, или добавить препарат вроде дезипрамина, или даже спросит, не станет ли мне легче, если я буду время от времени принимать тиоридазин.
Подобно тому, как многие микробы перехитрили антибиотики, а болезни вроде туберкулеза, что мы когда-то могли держать под контролем, вернулись к нам в новых, более агрессивных штаммах, так и депрессия легко меняет свою форму, и дело не в пониженном уровне серотонина. Как пишет Сюзанна Кейсен[377] в книге «Прерванная жизнь», мемуарах о времени, проведенном ей в больнице Маклин: «Путь от недостатка серотонина до мыслей о никчемности и бессмысленности окружающего мира довольно долог; еще более долгая дорога ведет к написанию пьесы о человеке, охваченном подобными мыслями… Вот где раздолье для разума. Должен же кто-то заняться переводом всего этого бормотания нейронов»[378]. Конечно, любая интерпретация сама по себе может быть плодом неврологической активности, но бывают и случаи, когда научное вмешательство не поможет. Может, это и суеверие, но я считаю, что клетки мозга перехитрят любые медицинские молекулы, и мой опыт полностью это подтверждает. Если у тебя хроническая депрессия, ты можешь утонуть в любой момент.
Если говорить о моей собственной депрессии, то за годы меня бросало от уверенности в том, что все дело в неудачной биологии, до более гибкого взгляда – что однажды в моей жизни накопилось столько отвратительных событий, что я в них застряла, а молекулы мозга с этим согласились. Невозможно узнать, что из этого правильно, не существует такого анализа крови, который смог бы определить психический дисбаланс, в отличие от мононуклеоза или ВИЧ. Все личные истории ведут лишь к вопросам вроде тех, про курицу и яйцо: конечно, депрессия передается генетически, но, может быть, все дело в том, что нас воспитывали депрессивные родители? Возвращаясь к моей депрессии, сам факт того, что прозак в комбинации с другими веществами неплохо мне помогал, приводит к мысли, что как бы ни начиналась история моих страданий, к тому времени, когда я обратилась за помощью, проблема определенно перешла на уровень биохимии. Многие люди не понимают, что когда дело доходит до психических расстройств, причинно-следственные связи становятся двухсторонней дорогой: дело не только в том, что изначальный психологический дисбаланс может привести к депрессии. Нельзя забывать годы и годы экзогенной депрессии (болезни, вызванной внешними факторами), которая может перевернуть всю твою гребаную внутреннюю химию вверх тормашками, так что без лекарств ее не восстановить. Если бы меня с самого начала лечил компетентный врач, то колебания настроения могли бы и не перейти в жуткий психофейерверк из ночных кошмаров, и десять лет спустя я бы не оказалась в ситуации, когда я даже встать с утра не могу без таблеток.
Честно признаюсь, первые пару лет после того, как я начала принимать лекарства, уехала из Кембриджа и вернулась в Нью-Йорк, я избегала психотерапии. У меня был фармаколог, который, в общем-то, просто толкал наркотики, прикрываясь степенью по медицине. Он выписывал мне рецепты, я считала, что этого достаточно. После доктора Стерлинг я не могла представить, что можно найти другого терапевта, который мог бы сравниться с ней. К тому же, не считая незначительных сбоев время от времени, лекарства на самом деле помогали. Но затем, осознав, что я разрушаю любые отношения, отпугиваю работодателей и всех, с кем работаю, слишком часто ловлю себя на депрессивных провалах в памяти, что могут продлиться несколько дней и принести с собой не меньше отчаяния и беспросветности, чем та черная волна, от которой я бежала большую часть жизни до прозака, – я поняла, что мне нужна терапия. Годы и годы плохих привычек, влечение не к тем мужчинам, переходы от плохого настроения к импульсивному поведению (вроде того, чтоб