Говорит, спал когда с мамой, то в мыслях рисовал только меня: углём, карандашом, акварельной отмывкой и маслами всевозможных оттенков и кистей. И лепил, лепил, лепил…
А мама умерла, Шуринька, год тому назад. Разом. Завтра отметим с Пашей годовщину. У неё в шее образовался рак железы щитовидки — не зря ей чернилами тогда про здоровье шеи замазывали, помнишь? Скрутило в считаные сроки, и не помогла даже операция по удалению из шеи лимфатических раковых узлов. В центральной клинике резали, в Караганде. Только везде после этого остались метастазы и дали распространение по всему телу и даже в печень. А нам сообщили, когда уже было только забирать и увозить.
Ездили мы оба, заняли на билет, но отдали после. Только пришлось оставить маму там же, в Караганде, а место мы на городском кладбище получили, только-только распаханном, — всё равно у нас с ней в Москве своего участка не было и нет, а везти гроб в столицу и всё тут устраивать получилось не под силу. Ни по средствам не потянули бы, ни по Пашиной ноге проблематичной. В общем, как-то так всё невесело произошло, даже не хочется больше про это излагать.
На этом прощаюсь, бабушка, и шлю тебе воздушный поцелуй. Надеюсь, он тебя там найдёт на небесах или где и прикоснётся с приветом и любовью от меня, твоей внучки с твоей же фамилией. Хотелось бы обняться как всегда, но теперь больше не получится даже заочно. Просто знай, что я тебя не забываю всегда и продолжаю гордиться тобой даже мёртвой.
P.S. Забыла! Ходили с Пашей к тебе на Новодевичье, люди там подсказали, где лежишь. Памятник сидячий белого камня тебя молодой мне понравился, но про лицо твоё всё равно мало понятно, какая была и какой сделалась потом. Причёска тоже пришлась по вкусу, с короткой чёлкой и бочками — необычно. И обе брови крутыми излучинами впечатляют, хоть и тёсанные с камня. Про изваяние само Паша сказал, что скромно, но прибавил, что это же и хорошо, есть достоинство, хотя маловато выразительности. Он думает, что ты, как фанатичный и прожжённый деятель мировой профанации, должна претендовать на более живое прочтение камня, порывистое и натуральное, а не обмертвелое, как вышло по твоей скульптурной наружности. Про это он тоже не сдержался, хотя и не хотел при мне, я так поняла. Ведь сам по себе фактор нашего прихода через пять лет после убытия тебя из выдающейся жизни был грустный и торжественный, и мой супруг не планировал портить его своей художественной оценкой. Но он скульптор, ему видней, хоть и натурщик. А когда вернулись на Метростроевку к себе, пояснил, что в такой манере подачи он был бы готов принять Надежду Константиновну Крупскую, похожим образом, и это было бы совершенно для неё по заслугам и по правдивости облика верной жены и соратницы Ильича.
P.S. 2. А что такое профанация, я от него так и не добилась. Добьюсь после. И ещё как тебе нравится, что Сталин этот оказался сволочью и мучителем народных интересов по разоблачению 20-го съезда партии? Я думаю, ты с ним была всё-таки не очень близка при вашей совместной жизни, так ведь, бабушка?
22 апреля, 1960
Шуринька, не знаю, как и начать даже, я в шоке! Здравствуй! Это я, твоя Шуранька, пишу как обычно, но с сильным и противоречивым чувством.
Начну с главного, что заставило меня сесть за бумагу, которую теперь уже не буду никуда отправлять по понятным объяснениям, но заведу специальную папочку, чтобы вышел дневник, как заведено у всех известных фамилий и делалось ещё с древних времён, став впоследствии доброй традицией в хороших семьях.
Я пишу тебе простые обычные письма, зато от всей души, в надежде, что силы добра и справедливости, за которые ты боролась всю свою жизнь, ознакомят тебя с моими посланиями неведомым мне путём, и ты будешь в курсе моих жизненных чаяний и происшествий.
Сразу скажу, чтобы больше не упоминать эту часть, как обидную и удивительную для меня, — была на улице и в доме, где ты проживала всё твоё время после возврата на Родину и работы шведским послом Советской страны. Посетила этаж перед лифтом у твоей квартиры № 57 этого очень неплохого здания на Малой Калужской улице. Оказывается, как дали её тебе, так ты никуда больше и не сдвинулась оттуда, только мы с мамой об этом не знали, а куда она писала тебе от меня, осталось загадкой, потому что все адреса после маминого ареста и последующей смерти пропали безвозвратно, и я не могу уже сличить образ и факт отсылки.
А я всего-то и хотела узнать для себя, стоит в твоей квартире тот стол с ящичками и зелёным верхом, про какой я сама для себя придумала в детские годы, или нет его там и не имелось никогда. Скажешь, блажь сплошная это всё. Может, и так, но как вспомню свои же детские мечтанья про тебя, то хочется потрогать рукой хотя бы что-нибудь твоё, к чему сама ты прикасалась и на чём работала по ночам, когда писала книги и статьи.
Однако уже неважно, несущественно теперь.
Спросишь, как узнала про адрес? Отвечу — по случаю. Но об этом не сейчас, это требует отдельного рассказа, который расскажу тебе потом как-нибудь, мне надо ещё разобраться в факторах, которые меня столкнули лицом к лицу с тем случайным рассказчиком.
Спросила у тамошних, кто, мол, проживает теперь в нашей квартире. Сказали, племянник товарища Кагановича жительствует, а больше не знаем. Сам он тут бывает редко, а свет вечерами больше не светится, не горит.
Знаешь, мне от этого известия даже немного стало легче: это я про то, что наша квартира, если уж не мне досталась по переходу жилого имущества, то, по крайней мере, такой же знаменитой фамилии, из наших, из деятелей партии и правительства, а не какому-нибудь уроду с комиссионного магазина меховыми изделиями. Паша таких ненавидит, говорит, они воры по такой же самой пересортице. Не по крупе и мелочовке, как сортировала мама, и не по рядовому недовесу, а по самим мехам и изделиям. Оно легко, говорит, лапы за спинки переворачивают, а кусочками выдают за целое. Его мама покойная, сказал, скорнячила с малого возраста и всё ему показала на руках, как ложь и обман потребителя мехов происходит. И, поняв такое, он с детства на неправду завёлся, удивился, что вот так вот просто, без затей, внаглую, можно людям предъявлять одно, а швы класть совершенно в другом месте и маскировочно замотать поверху подкладочными шелками. Говорит, что с того дня, как узнал про шубные изделия, у него стало повышенное чувство справедливости и неприятие всех видов двойной человеческой природы. Так и посейчас у него, я уже, если честно, начинаю постепенно уставать от его пронзительной честности и бескомпромиссного подхода к правдолюбию и беспорочности.
Смотри сама, Шуринька. Позируем с ним, уже давно дело было, в пятьдесят седьмом, года три как минуло. Ну и совпало по классам и по времени: он в соседнем, я в соседнем. Он три класса подряд, и я три класса, идём ноздря в ноздрю, по-семейному, и домой потом должны вместе, хотя редко совпадает. Только он сидит, облокотившись об картонный куб, а я — поджав ноги под себя, в полной обнажёнке, и голову на плечо с затуманенным взором, так они меня просили.
Ну, закончили, звонок. Я за ширму, всё на себя, выхожу, и к нему, через стенку, забирать, домой двигаться, макароны кипятить. А он как сидел облокоченный на кубатуру свою, так и продолжает, будто не звонили. И все рисуют его, Пашу моего.
К преподавателю подхожу, интересуюсь, что, расписание, мол, поменяли, на четвёртый час уехали? Он головой мотает, шепчет, что нет, не успели просто, а Паша мой предложил ещё час попозировать, поскольку поза ему по душе пришлась очень, и он пожалел тех, кто не успел.
Говорю:
— Бесплатно, что ли, за так?
Он:
— Да, так получилось.
И глаза отводит от меня.
Я:
— А вам не совестно, что калеку используете в собственных интересах?
Он:
— Оплатой ведает бухгалтерия. Лично я такой же заложник прекрасного, как и ваш муж, Александра. Вы уж, пожалуйста, поймите нас, он и сам большой художник, и по духу и по самоей сути своей, и если желает того сам, то никто не вправе ему в этом отказать.
Ну, тут я завелась, честно скажу, разволновалась. Можно подумать, живём как баре с ним, поза лишняя туда, поза добавочно сюда — пользуйтесь, люди добрые, рисуйте, пишите, лепите, а мы стерпим, мы такие.
А мы-то другие.
Зубы сцепляю.
Я:
— А вы хотя бы в курсе, что мы Коллонтаи? Что с нами так вот нельзя просто, поди сюда, поди туда, кончил — пошёл вон? Вы понимаете, что мы — фамилия и что — имя?
Он в лице меняется и делается испуганным, смущённым. И я понимаю, что попала в самую верную точку, что представилась по полной программе и по значению и дала ему понять, как с нами можно, а как нельзя. Потом голос понизил, головой сокрушённо покачал и говорит, с виноватым видом, с сочувствием.
Он:
— Вы уж бога ради извините, Александра, что так вышло. Я не знал, клянусь, не ведал даже, что у вас горе сейчас такое. Я бы, разумеется, никогда бы не осмелился дать согласие на предложение вашего супруга, коли был бы в курсе вашей беды. Давайте прервёмся, милая, сейчас же. И ещё раз, примите мои глубочайшие соболезнования по поводу вашей невосполнимой утраты.
Я глаза вылупливаю, вообще перестаю чего-либо понимать; это он, думаю, про утрату доверия ко всему заведению, что ли? Или к Паше моему, раз поймала его на бесплатном леваке. И интересуюсь, но уже в лёгкой тревоге на всякий случай.
Я:
— А вы о какой утрате, я извиняюсь? Про неоплаченный час?
Он:
— Александра, я просто знаю это по случайности, от знакомых своих. Если вам это неприятно, тем более что, как вижу, вы вынуждены работать вместо того, чтобы заниматься скорбными мероприятиями, то считайте, что этого разговора не было. А Павла Андреевича я тотчас же освобожу от нашего класса.
Ну тут я уже вообще ничего не понимаю.
Я:
— Какие скорбные ещё мероприятия? Насчёт чего?