За всё, в общем, хорошее и настоящее в прошлом.
А в комнате он пусть живёт, в нашей.
Я уйду пустой, без ничего, только с личным и одеждой.
Говорит:
— А если б не пустой, чего бы унесла с собой?
Об этом я не подумала, если честно. Действительно, что? Шкаф разваленный платяной? Топчан из-под обуви? И поставила б на место ампирного сидячего полубарокко?
Дура, одно слово. Встала, за руку взяла его через мокрую морду свою от залитых слезами глаз, и на кровать пошли мы, в последний раз. Оба понимали, что делаем это на взаимное прощанье.
Он ни переубеждать меня не стал, ни отговаривать, ни доказывать обратное от моего поступка. Даже не спросил, кто он будет, следующий, какого роду-племени и достатка.
Он:
— Я знал, что рано или поздно случится такое, Шуранька. Странно, что всё это вообще настолько затянулось. При твоей женской привлекательности и человеческой беспринципности ты бы уже давно могла выпорхнуть в большую и бездарную жизнь, без аннексий твоих и контрибуций. Надеюсь, ты, по крайней мере, подобрала себе что-нибудь помоложе? И с полным набором конечностей?
Зло сказал, обидно, не удержал в себе, выплеснул краем так и не упрятанного до конца раздражения, хотя вижу, старался задавить в себе гадину несогласия своего с моим поступком.
Я:
— Моложе, но ненамного. И условия проживания лучше. И рядом с нами. Буду тебя навещать, если ты не против.
Не против?
И подумала ещё, что если с Лео по мужской линии будет затыка, то тут всегда выручат, тоже неподалёку, как ни крути, тем более что детей всё равно придётся навещать.
Паша не ответил, ушёл.
Это было утро.
А ближе к вечеру я уже перебралась напротив, там ждали, как обещано, и стол был накрыт по всей науке, даже икра от белуги тускло поблёскивала зеленоватыми шариками и обложена ледком по кругу, как в знаменитой пищевой книге с картинками; имелись и баночные камчатские крабы, сладкие на необычный вкус.
А подавала женщина специальная, не старая ещё совершенно, вполне себе с телом и с лицом, лет под сорок с чем-то, наверно, плюс-минус туда-сюда, в крахмальном буфетном фартуке и с не нашим именем Есфирь — приходящая прислуга для одинокого дипломатического вдовца Леонтия Петровича. Чёрненькая, аккуратная вся, носик с горбинкой, глаза спокойные, с расстановкой, не похожа на домработницу. Молчунья больше, чем слова произносит, только по нужде излагает.
И расправлена на вечер постель.
И дали постоянный ключ в жильё.
Жить.
Шлю тебе, родная, приветы мои и пожелания в воздух небесных далей.
12 октября, 1965
Милая добрая Шуринька, бабушка моя небесная, приветствует тебя твоя земная Шуранька, внучка.
Здравствуй!
Сейчас октябрь, а это значит, что в этом месяце Мишеньке моему будет два с половиной годика, вот-вот, сынку.
Но всё по порядку, если то, что теперь имеет место в жизни моей, можно обозначить таким словом. Хотя как посмотреть, с какой точки приложения и подхода к самой теме.
В общем, когда ушла я от Паши моего к Лео, то уже через две недели или три выяснилось, что я беременная.
Раньше я Паше такого не позволяла никогда, и он слушался, хотя и не соглашался, но тем не менее мне удавалось избегать зачатия в самом плохом и неожиданном для меня смысле этого события. Хотя он и доводил меня часто до ручки, в самом хорошем и приятном значении этого выражения, вместе с тем в моменты наивысшей близости с ним я уберегалась в сторону и уклонялась от дальнейших объятий по нежеланию покамест заиметь продолжение нашего с ним совместного рода.
Но в тот удивительный день словно чёрт меня дёрнул — сначала днём, у Леонтия Петровича на полудиванчике и тазиком с припаркой, а потом уже дёрнул при прощальном расставании с Пашей, в нашей келье, напоследок и накануне моего ухода к Лео.
И там и тут не удалось ни сказать «нет», ни принять необходимые защитные меры по избеганию последствий.
Они и случились.
Не стану врать, перепугалась насмерть.
Первым делом начала мысленно прокручивать в себе насчёт необратимых гормональных изменений. Ну помнишь, если всё вразнос пойдёт? Попа, груди, ляжки, тонкие места, шейный отдел, оладьи по бокам торса и всё такое.
Это сейчас я уже успокоилась окончательно, по истечении больше полтора года после родов. Как была, так и есть, всё при мне, всё старое, своё. Не в том смысле, что стало старым и закоренелым, а просто осталось неизменённым против нового гормонального статуса организма. Это мне в женской консультации слово такое подкинули, и оно мне сразу пришлось по душе.
Дальше.
Ну, я поначалу к Лео, к первому по событию из двоих.
Говорю:
— Жду дитя. Ты рад?
Он:
— С ума сошла, у тебя же двое! Зачем тебе?
Я:
— Так вышло, и обратной дороги нет.
Он:
— Чьё дитя? Ты же со мной без году неделя, у нас с той и было-то за всё время раз-два пока и обчёлся.
Я:
— Честного ждёшь от меня?
Он:
— Разумеется, честно, милая моя. Но только если это моё дитя, то всё равно я своего решения не иметь детей не изменю. Мне уже не до пелёнок, я тебе говорил, кажется. Можешь уходить с ним обратно к себе напротив.
Я:
— Так вот, если совершенно честно, это дитя от моего расписанного мужа, случившееся напоследок наших совместных дней непосредственно перед тобой. И у меня будет полная возможность, чтобы он проживал совместно с его родителем, как и другие мои дети.
И смотрю, как эта версия сработает по нему.
Сработала как миленькая.
Он:
— Это совершенно меняет дело, Шуранька. Вынашивай, рожай, я и ему помогать стану, где два, там три, ничего, справимся. Но только живи со мной, а к нему просто посещай. И, если надо, Фиру нашу в няньки ему могу отправить, в помощь по уходу его отцу. Чтобы ты меньше имела хлопот и головной боли от этой проблемы. Так ты согласна?
Ну как я на такое могла быть не согласна, сама подумай, Шуринька! Содержание буду иметь на двоих выдуманных плюс одного настоящего, за просто так. Останется только с отцом его договориться, что маленький будет жить с ним и с прислугой, всё как у дворян прошлого века. А я пришла, грудь подала и вернулась напротив к себе, в сказку, к Лео.
Вечером к Паше иду, так, мол, и так, говорю, такое дело предстоит, буду ребёнка рожать по залёту.
Говорит:
— Чьё дитя?
Я:
— Честно?
Он:
— Странный вопрос. Мы с тобой не вместе уже три недели, здравый смысл подсказывает мне, что такой вопрос я просто не могу тебе не задать. Однако, если это ребёнок от меня, я буду самым счастливым человеком на свете вне зависимости от того, вместе мы с тобой или уже нет. Даже несмотря на всю твою человеческую глупость и поразительную душевную ограниченность, ты способна зачать и родить прекрасное дитя. Ты и сама не понимаешь, Шуранька, что то, кем ты стала, во многом обусловлено обстоятельствами, заложником которых ты и твоя несчастная мама сделались вне своего к тому желания. Это система наша проклятая сделала вас обеих такими, наша негодяйская власть, наше общее бескультурье и повальное плебейство советского разлива.
Ну, к таким речам его мне не привыкать, сама знаешь. За годы нашей совместной конюшни приходилось слышать от него и похлеще. Я уже, начиная с какого-то момента, перестала вслушиваться, вникать, пропускать через себя и через уши вообще. Всё равно нет во мне столько разумности и анализа, чтобы согласиться или отвергнуть его выводы насчёт социализма и прочих дел. Я понимаю, только когда он про позирование или про искусство. Этого у меня не отнять: люблю, чувствую, загораюсь, поддерживаю любое начинание и продолжение, как и готова к любым экспериментам с обнажённым телом, в смысле рисования его, лепки и письма. Или понравилось ещё, когда сказал про меня, что я совершенно особый случай, когда можно соблюдать в себе и поддерживать внешние пропорции, не чувствуя потребности к более глубинной красоте, которая обычно придаёт прелести каждому жесту и поступку.
И то правда, живя с Пашей, я ведь никаких дурных деяний не совершала вплоть до подвёрнутой ноги и по случайности вытекших из этого последствий. Но только кто бросит в меня за это камень? Не ты же, правда, бабушка?
И на этот раз я прослушала его вполуха, отбросила всё лишнее и перешла к делу на основе услышанного.
Говорю:
— Так вот, если честно, он твой и больше никакой.
И смотрю, как эта версия сработает по нему.
Сработала как миленькая.
Глаза его загорелись гармоничным пламенем, руки заметались туда-сюда, то есть рука и перчатка: встал, сел, снова встал.
Подошёл, притянул, поцеловал в лоб.
Он:
— Я буду отцом?
Я:
— В самом полном смысле слова. Будешь жить с ребёнком, а я напротив. Не против?
Получилось почти стишком, мы даже оба улыбнулись друг дружке.
Он:
— Господи, да за что же мне такой подарок! Неужели отдашь?
Я:
— Можешь даже не сомневаться. И в придачу тётенька будет ходить, от мужа моего Леонтий Петровича, нянчить и выхаживать. А я грудью кормить до поры до времени, если молочко будет. По рукам, Пашенька?
Он не выдержал-таки, снова подошёл, притянул к себе как прежде. Я даже ощутила на себе, как у него дрогнуло там, снизу вверх, и толкнулось в меня. В этот момент, видно, неприятие ко мне всех трёх недель последнего времени преодолелось в нём силой радостного известия про наследника. Я почему-то была уверена, что будет мальчик, Мишенька.
Кстати, тут же, пока горячо, добавляю.
Я:
— Только есть условие. Фамилия у него будет наша, Коллонтай, не твоя. Идёшь на неё?
Он потупился, но согласился, куда деваться счастливому отцу. Но и говорит тогда, чтобы скомпенсировать последнюю малорадостную для него неожиданность.
Он:
— Может, отметим наш договор? Закрепим известным способом?