Нет, не так: всё же полагаю, письмо это следует начать не с этих слов, но с тех, которые, отсчитывая со вчерашнего вечера, уже успели поселиться в моей душе и рвутся теперь наружу.
Именно вчера Эми Генриховна Лоренсон, мой верный „оруженосец“, друг, вечный секретарь и поверенная в делах всей моей жизни, принесла с вечерней почтой этот безадресный конверт, непредсказуемо оказавшийся волей судьбы в моём почтовом ящике. Она и сейчас пишет эти слова под мою диктовку, поскольку состояние сердца, как и возраст мой, не дают мне больше прежней возможности держать в руках ручку и с лёгкостью водить ею по бумаге.
Быть может, такого письма я ждала всю свою жизнь — кто знает?
И потому — здравствуй, Шуранька, здравствуй, девочка моя, здравствуй, внучка!
Эту ночь я так и не сумела заснуть, всё думала о том, что случилось. Бессонница моя усугубилась ещё и тем, что так до конца не оправилась я от переживаний в связи с недавней кончиной на 76-м году жизни любимого друга моего Макса Балаха — он же известен как Максим Максимович Литвинов, — выдающегося деятеля партии, большого дипломата и замечательного человека. Подумала, его уже нет, а я всё ещё вот она, живу, небо копчу своей ненужностью. А тут — письмо. Бог мой, как же давно никто не называл меня так, моим смешным детским именем — Шуринька! Ты же — назвала, спасибо тебе за это. Это домашнее обращение лишний раз доказывает то, к чему далее поведу.
Признаюсь, разные поначалу мысли посещали меня, от самых неблаговидных и дурных до заведших меня в удивление и нежданную радость.
Представь себе, девочка — ведь я могу тебя так называть? — что на закате жизни ты вскрываешь конверт, где обнаруживается послание собственной внучки, о которой ты не знала ничего в течение двадцати долгих лет.
Я уже когда-то писала о том, что люди без фантазии сухи и скучны, что живут они только наполовину. Человек же с фантазией проживает сто жизней сразу, он умеет жить за себя и за других, в прошлом и будущем. Знаешь, я перечитала твоё письмо восемь, кажется, раз — четыре раза глазами и столько же раз восприняла его на слух, с помощью голоса Эмички, и сделала однозначный вывод, что оно совершенно не является плодом девичьей фантазии или чьего-то примитивного розыгрыша — мне даже не пришлось напрягать собственное воображение, чтобы развить в себе сомнительное и ненужное, не подпадающее под прямой ход вещей и обстоятельств. И всё же, невзирая на переполняющее моё сердце радостное чувство, я сделала попытку вдумчиво исследовать памятью то, каким образом всё это сделалось вдруг явью, а не стало продолжением одного из моих беспокойных снов последнего времени, когда сердечные недомогания практически перестали оставлять меня совсем.
Письмо твоё, Шуранька, от 23 февраля носит довольно странный характер, у меня складывается впечатление, что оно далеко не первое и не второе, а, скорей, очередное из перечня безответных.
Так кто ж ты всё же, девочка моя?
Как случилось, что жизнь развела нас с тобой по разным закоулкам, дав надежду на нашу скорую встречу лишь теперь?
Так о многом хочется тебя спросить — мне кажется, в тот самый момент, когда мы с тобой впервые увидимся, я просто вопьюсь в тебя глазами, в мою внучку, напрягу остатки своего увядающего слуха и буду говорить, говорить, спрашивать и снова говорить. Ты же станешь отвечать, подробно, с расстановкой, не упуская ни одной самой малой детали своей жизни без меня, без твоей Шуриньки.
Вероятно, эти мои слова могут обратить тебя к мысли, что ты вступила в общение с полубезумной старухой или выживающей из ума пожилой партийной одиночкой?
Это и так отчасти, дорогая моя, но и не вполне так. Не стану скрывать, что жизнь моя по возвращении на Родину в 1945-м, после долгих лет отсутствия, сложилась не самым безоблачным образом. Это я не о здоровье своём и не об инвалидном кресле, к которому привязана была уже тогда и остаюсь существовать при той же печальной необходимости и сегодня. И не о том, что дела мои, хотя бы та часть из них, которую сама же я считаю удавшейся, вполне заслуженной и принесшей пользу нашему народу, не оценены так, как бы мне того хотелось. И не в том, что я продолжаю жить в неудобной квартире с казённой мебелью, холодными стенами и равнодушными соседями. И не оттого, что едва не осталась я без более-менее приличной пенсии, которую мне же самой пришлось выбивать, поскольку мой партийный стаж с 1915 года оказался утраченным из-за потери негодяями нужных документов, что вынудило меня обратиться с личным письмом к товарищу Сталину. И не по той причине, что в определённый момент я вдруг почувствовала себя выброшенной из сегодняшней жизни, не нужным больше ни партии, ни правительству, ни Центральному комитету довеском: больной, неугомонной и надоедливой старухой с вечными поползновениями на внимание, какую-никакую память о себе и о своей многолетней работе на общее благо всего трудового народа, и отдельно женской части нашего в целом прекрасного общества.
Всё дело в моём человеческом одиночестве. И пусть не обижается на эти слова дорогая моя и самая надёжная подруга жизни Эми, которая в эти минуты старательно переносит буквами на бумагу мои к тебе слова, внучка. Всегда, всю свою жизнь мне не хватало подле себя душевной и всепонимающей кровиночки, девочки, девушки, дочки, внучки. Судьба так и не услышала меня, одарив единственным сыном, твоим отцом Михаилом Владимировичем. Есть и внук, приблизительно твоих лет, Шуранька, как я успела прикинуть по годам, но об этом чуть позже. Оба они замечательные, заботливые и родные. Не скажу дурного слова и о невестке моей, Ирине Романовне. Однако, как ты говоришь, это другое, а то другое.
О, как бы хотелось мне наблюдать за тобой, как ты растёшь, взрослеешь, умнеешь. Как впитываешь в себя мои уроки, мои ошибки, мои заблуждения. И как сама я, по мере возможности, нахожу способы исправить собственные ошибки на тебе же, моя родная и незнакомая пока ещё девочка.
Хотя знаешь, ночью я подумала, что я тебя знаю. Не удивляйся, моя милая, — именно так и подумала. Быть может, оттого и не смогла сомкнуть глаз до самого утра. Сегодня 8 марта, хорошо известный нам с тобой день женской солидарности. Только, знаешь, мне отчего-то не о мировой и общей солидарности думается теперь, не о международном движении женщин за свои права, а о нашей с тобой родственной связи, о простой человеческой солидарности единокровных бабушки и внучки, о тёплом и взаимном взгляде глаза в глаза, о том, что все эти годы тебе так, наверное, хотелось положить свою голову мне на колени и погреться о них ушком, откинув шерстяной ворсистый плед. Мне же — положить руку тебе на затылок, разгладить волосы на макушке и прижать к ней кисть правой руки, ощущая неземное тепло, исходящее от твоей кожи. Левая же кисть, должна признаться, уже довольно давно слушается меня плохо, болят суставы из-за отложения избыточных солей.
Знаешь, думаю порой, спрашивая самою себя, задержалась я на этом свете или же отпущенный мне срок давно по сути своей исчерпан и доживание моё есть всего лишь обуза для людей и пошлая в своей обычности, неприглядная картина для самой меня. А сегодня утром, когда ненадолго сомкнула веки, и тут же они, как по мановению волшебства, разомкнулись вновь, поняла, что сомнения мои были пусты, неверны и непотребны. И лучшее тому доказательство — ты, Шуранька, твоё письмо с этого света почти уже „на тот“ мой: скучный, иллюзорный и натужный в собственных попытках продлить его, оставляя себе лишь право на никому не нужный труд. И так я обманываю себя уже не первый год: пишу статьи, которые не публикуют и даже не читают, даю советы, которыми никто и никогда не воспользуется, просматриваю материалы съездов, анализирую, делаю выводы, подвожу итоги, которые, как и всё остальное, никого по большому счёту не заинтересуют тоже никогда уже.
Где же я заблуждалась, милая, и где, возможно, окончательно заблудилась?
Спросила тебя, и вроде бы стало чуть легче от того, что, когда мы с тобой увидимся, ты, думаю, поможешь мне разобраться в себе самой, в собственных сомнениях, родившихся во мне к закату жизни, в рефлексиях моих и ошибках моей же судьбы, глянув на это с вершин своего молодого, не до конца ещё оформившегося чувства любви ко мне, пускай даже и заочной.
Теперь я долго не умру, моя хорошая, с этого дня я обещаю тебе жить долго и счастливо, рассчитывая к тому же, что ты переедешь жить ко мне из своей „коммунальной конюшни“, как ты образно выразилась о собственном жилье, и мы с тобой будем наслаждаться друг другом, нашей близостью и взаимным интересом — ведь мы молоды, пока нас любят, не так ли? Мы будем медленно узнавать один другого, компенсируя тем самым годы неведения и простоя — ты так и будешь называть меня Шуринькой, я же тебя — Шуранькой; мы будем с тобой как два бережка, старый и юный, но у одной речушки Коллонтайки, берущей начало от общего истока Домонтович-Коллонтай.
Шучу.
Но, в то же время, и вполне серьёзно. Ведь ты приедешь, Шуранька, и станешь жить со мной, да? Тем паче, что, как я сумела понять из твоего письма, ты всё ещё находишься в поисках себя, своего верного для жизни пути, желая распорядиться своими способностями не по случайному, как ты уже пробовала не раз, предназначению, а по самой сути его, как это всегда и было принято в нашей семье, частью которой ты, как мне мечтается, уже становишься.
Это так?
Пенсии моей нам, думаю, хватит пока на двоих, а вскоре ты приступишь к настоящему делу, нахождением которого мы озаботимся теперь вместе. Еды хватит, я продолжаю получать обеды из кремлёвской столовки, причём потребность делить их с твоим отцом уже напрочь отсутствует — мне удалось, хотя и не без труда, выбить для него пенсию республиканского значения, и теперь он вполне неплохо себя чувствует. Думаю, тебе и приятно, и небезынтересно будет узнать такое про него и про его семью. О твоём единокровном брате Володеньке я расскажу тебе позже, когда увидимся, но уже теперь понимаю, что постараюсь сделать всё для того, чтобы вы сошлись и подружились как самые родные и близкие люди. Что же касается твоего папы, моего сына, то должна сказать следующее. Как только я прочла твоё письмо в первый раз, то, ещё не успев полностью прийти в себя, всё ещё находясь под впечатлением прочтённого, я набрала номер сына и озадачила его тем, что сумела сформулировать, исходя из скудных сведений предварительного порядка.