„Наш дом знакомых полон стай,
И математик Верещагин,
И Мравина, и Коллонтай…“
Это он и о тебе, внученька, даже не сомневайся, это — обо всех нас, о нашей могучей стае, летящей над своей страной, хранящей её границы, её культуру, её мысли, её божественное устройство.
Эми сначала собиралась письмо это печатать на пишущей машинке, под мою диктовку, так ей сподручней, но я настояла, чтобы написано было рукой, хотя и не моей: мне кажется, так получится родней, теплей, доходчивей. И мы станем ещё ближе друг к другу, хотя ни разу ещё не виделись, милая моя.
Отчего же ты не положила в конверт свою фотографию? Я, конечно, абсолютно уверена и так, что ты просто красавица и чудо, но всё же любопытство меня — не скрою — одолевает, так что поскорей, пожалуйста, явись ко мне и предъяви старушечьему взору ещё одну женщину Коллонтай. А то рискуешь не успеть.
Снова шучу.
Жду тебя, дорогая моя внучка, жду, и как можно скорее. Мой тел. Д-1-11-59.
Твоя родная бабушка,
P.S. А ФЭД и на самом деле имеется у меня в хозяйстве, хотя сама я, если честно, не очень увлекаюсь фотографированием. Однако уже теперь, после того как ты получишь его в полное своё распоряжение, я надеюсь, что и меня ты сумеешь вовлечь в это простое и, как бы сказал Паша наш, гармоничное дело».
Письмо, написанное заключённой Усышкиной-Коллонтай, матерью покойной бабушки Пола Коллонтая, проживавшей в Москве на ул. Остоженка вплоть до момента скоротечной кончины в результате острого сердечного приступа. Это письмо Павлу Андреевичу, деду Пола Коллонтая, было передано замначальника по режиму исправительно-трудовой колонии № 2467 г. Караганды после смерти упомянутой З/К в 1956 году.
«Пашенька, дорогой мой и любимый!
Скоро я умру, теперь уже это ясно, доктор сказал, что раковые метастазы во мне достигли невозвратной силы, и жить на свете остаётся мне при самом наивыгодном стечении всех дел меньше двух месяцев всего. Я подумала и решила для себя, что не стану беспокоить вас с Шуранькой своей смертью раньше срока, а чтоб вы жили и не знали ничего до того, как она меня заберёт уже совсем.
За жизнь свою я наделала много глупостей, и, наверно, поделом мне, что так всё получается у меня — не надо было красть лишнего, и не нужно было становиться бесчестной по отношению к другим людям, даже в том малом, какое я к ним допустила. У меня, если уж быть до конца, и раньше случалось, ещё в молодости, когда была я девчонкой, комсомолкой-синеблузочницей, выпускницей детдома в Тульской области трудилась в рабочей столовой при шахте № 3-Бис Суворовского района. Там в первый раз мы недовложили и после стали таскать из рабочего котла, не помногу, но всё же заметно для опытного проверяльщика.
Они и пришли через год моей работы на этом котле. Тогда меня простили, но наш комсомольский секретарь предупредил на вид и стал со мной насильно жить как с женщиной, чтобы не содействовать принятию строгих мер против меня по закону.
Потом повторилось, ещё года через два с того первого случая. И уже хотели сажать, но он снова спас за то, что я сделала от него аборт, хоть и не хотела. Так мне сделать пришлось, чтобы остаться на плаву жизни.
И уехала сразу в Москву, без ничего, пустая, с одной вещевой сумочкой, искать другой жизни.
Искала три дня, холодная и голодная, и так ничего и не нашла. А подобрал меня дядя Филимон, дворник с бывшей конюшни на улице Метростроевской. Он там жил в ней и имел одного брата управдомом, а другого паспортистом в милиции.
И в первый же день пригрел меня, накормил, и с того дня стал со мной жить, потому что одинокий и несмотря, что я этого не хотела. И работать помог, на соседнем участке.
А через год брат его комнату выбил мне в коммуналке той же конюшни нашей, но только я уже к этому времени от дяди Филимона была беременная Шуранькой моей. Он говорит, делай аборт, а я ни в какую, мне врач, какой меня в Суворове чистил, сказал, что больше детей не будет, если что. Потом узнала, что к брату дядя Филимон пошёл, который старший у паспортисток в отделении, а тот сказал, давай её с глаз долой ушлём подальше, чтоб не качала права насчёт ребёнка твоего.
И говорит, у меня знакомый в управлении делами посольств, по соседству тут сидят, они её куда-нибудь уборщицей ушлют, за границу, она ж у тебе комсомолка, детдомовка, синеблузочницей участвовала, а это самолучшая характеристика для ихних кадров. Дядя Филимон спрашивает, поедешь трудиться за рубежи? Говорю, с удовольствием, а только где рожать-то?
Он говорит, там и родишь, при посольстве, как сотрудница.
И, правда, получилось, как задумали, только испросили характеристику с прошлого труда.
Поехала на № 3-Бис, нашла секретаря, так и так, сказала. Говорит, сделаем, напишу тебе, но давай по старой памяти переспи со мной, а то откажу.
Переспала я, Пашенька, пришлось, хоть и Шураньку уже носила под сердцем. Но и он написал бумагу, расхвалил по-всякому, как трудилась я и участвовала. И ни слова там о проступках моих подсудных.
Потом стали оформлять буфетчицей в шведское представительство и заодно убирать жильё сотрудников миссии. И провели со мной беседы насчёт того, с кем и как можно и что делать кроме и для чего. Но об этом не стану распространяться, потому что взяли с меня посмертную подписку о молчанье, а я ещё живая. Да и совестно теперь, что повелась на такое.
Короче, поехала через время, когда уладили с бумагами и подготовили на место.
И сразу приступила.
Дали комнатку в пол-окна на улицу снизу верх, но чистенько всё. И питание там же. И почти невылазно из помещения миссии. С утра при буфете помогаю, режу, подаю, обношу, а после обеда по комнатам проживания, уборка и пылесос.
Часто и саму видала, Александру Михайловну, женщину интересную и властную, первую во всём заведении.
Сын бывал у нас, с Норвегии, кажется, соседней приезжал, торговал там паровозами для нашей страны и индустриализации. В буфете увидал меня и улыбнулся, а после я его ещё два раза обслужила. Спрашивает, не обижает тебя Шуринька моя? А я, какая Шуринька, Михаил Владимирович? Говорит, матушка моя, посол Советского Союза.
Удивил, честно. Сам простой, добрый, с вечной веселинкой по лицу. Тоже оказался Коллонтай, по отцу, как и она сама.
А меня, говорит, обижала в детстве, Хохлей дразнила, что был угрюмый и замкнутый мальчик. А теперь зато я развеселел и расхохлился обратно.
Шутил вечно про себя же.
Эх, думаю, вот бы такого Хохлю да к рукам прибрать, я б сама его так расхохлила, что только б и думал про меня без фартука и без синей блузы.
Так и сочинила я себе Хохлю этого. Иногда снился, а часто мечтался мне и днём, хотя даже не в курсе была, женатый сам или холостой.
А когда живот виден стал, уже в открытую, вызвал первый секретарь в кабинет и спрашивает, что, мол, от кого нажила, сучка такая, тебя сюда не для того прислали, чтоб ноги для кого ни попадя без ведома моего раздвигать. Я тебя, говорит, укатаю по статье за нарушение режима проживания граждан за границей, если не скажешь мне, кто тебя вербанул, паскудину, и в кровать затащил входы-выходы к посольству нашему подбирать.
Но и его понять можно, Пашенька, у него работа такая была, кроме дипломатской.
Я растерялась, заплакала и понимаю вдруг, что не убьют, если скажу такое. И говорю, что, мол, от Михаила Владимировича это дитя будет, так уж получилось у нас с ним, извините. Он в лице поменялся, помолчал и говорит, что ладно, иди, подумаю, что мне делать с тобой.
И больше не вызывал меня никто. На другой день услали обратно в Москву, а там уже уволили и с концами на четыре стороны света.
Дядя Филимон сказал, когда к себе вернулась, что тебя, мол, идиотину, на хорошее место брат пристроил, а ты не оправдала, вместо чтоб зацепиться. Обратно прискакала. Знать тебя больше не желаю и ребёнка твоего не признаю нагулянного, не мой это, а посольский, ихний, заграничный. А участок твой занят уже, иди сама трудоустраивайся теперь, а меня не тревожь больше, у меня работа. А рыпнешься, брату скажу управдому, он тебя на раз приструнит по линии прописки.
Вот после этого я и устроилась на галошку свою, тоже при буфете, на несколько месяцев до декрета, как с опытом после заграницы. Живот утянула под размахай какой-то, и они его под ним не обнаружили. Сказала им, что с мужем была там, Коллонтаем Михаилом Владимировичем, сыном Посла Советского Союза.
А кадровик фабричный тогда интересуется: а чего ж Усышкина-то, а не Коллонтай по паспорту?
Говорю, гражданские отношения, не успели по беременности, успеем, как вернётся с должности. И фотографию показываю рядом с вывеской посольства нашего. Стою, улыбаюсь.
Крупно.
Они и взяли меня за буфетную стойку, то ли с испугу, то ли за уважение, я сама не поняла. Стала работать.
Потом в декрет и Шураньку родила свою.
А как оправилась после родов, к брату Филимонову снова пошла и говорю, что про ребёночка от дяди Филимона, вашего родственника по прямой линии, молчать стану навеки, а только помогите мне через загс фамилию поменять на Коллонтай. Так и мне по жизни лучше будет, и Шураньке моей. Сделаете?
Говорит, раз так, поспособствую, но только придёшь ко мне сегодня вечером сюда, в паспортный стол, после закрытия. Иначе не возьмусь за это дело, понятно тебе?
Чего ж непонятного, Паша. И он такой, и все такие.
Прикинула и пошла, терять было нечего, где одни были, пускай и этот на мне отметится, может, за это не обманет потом.
И не обманул, выправил на Коллонтай. И отчество в свидетельство вместо прочерка проставили Михайловна, как я подсказала. И только потом узнала, что никаких трудов можно было не делать специально, просто сама меняешь, куда захочешь и на кого, с начала тридцатых годов такое разрешили уже всем.
А после, когда война началась, в эвакуацию нас отправили, ты уже знаешь про это, Павлушенька. Там и начала Шуранька моя про письма свои задумывать к бабке этой неродной. И мне отдавала, чтобы отправлять, а я вскрывала, читала и в ужас приходила от них, от того, что написано там и что будет с нами со всеми, если в чужие руки попадут. И так врала ей, и сяк: то про адрес, то про почту, то про другое. И тебя ещё просила, коль тоже не забыл, поспособствовать, чтоб никакой живой связи с бабушкой этой у неё не было никогда, ни туда, ни оттуда по случаю, а ты ещё спрашивал, отчего ж так-то, мол, а я не отвечала, и ответ свой всё время на потом заматывала, не запамятовал про такое?