«Мой маленький принц! Как же ты одинок в этой пустынной вселенной! Но в оазисе моего сердца для тебя одного расцвел розовый куст, и в каждом бутоне ты найдешь жемчужину от меня…»
Сильвия расхохоталась во все горло, Люси сдержанно рассмеялась, Удо подавился, Готтфрид вообще вышел из комнаты. А я произнесла тоном палача:
— Райнхард, это верх безвкусицы, хвастаться письмами, которые тебе написала больная женщина!
— Да мы же здесь все свои, чего там! — заворковала Сильвия примиряюще. — За эти стены ни словечка о душевных излияниях Имке не выйдет. Наоборот, было бы жаль, если бы Райнхард ничего нам не рассказал!
Удо рассмеялся до слез:
— Какой бред!
Тут Люси встала на мою сторону:
— Райнхард, мне кажется, Анне обидно, что ты так гордишься этими любовными посланиями…
Райнхард разозлился и вспылил:
— У вас с чувством юмора плохо! Да, ну конечно я не отношусь серьезно к бредням полоумной девицы, у которой половое созревание затянулось. И с чего вы взяли, что мне это льстит?! Да просто послушали бы, как она пишет, каждая строчка — конфетка!
Всем стало неловко, все замолчали. Наконец в гостиную вернулся Готтфрид, как галантный кавалер, наполнил наши бокалы и стал болтать с мужчинами о всякой ерунде вроде цен на недвижимость. Сильвия увела меня и Люси в спальню полюбоваться на новый персидский ковер, который стоил целое состояние. На самом деле он служил Сильвии только поводом продемонстрировать нам новинки своего гардероба. Мы с Люси из вежливости аплодировали.
— Слушай, ты бы занялась собой. — Сильвия была в своем репертуаре, безмозглая и бестактная. — У тебя фигура как у богини, а ты носишь какие-то мешки! — Она захихикала. Что-то новое послышалось в ее злорадном тоне, чего я раньше никогда не замечала.
Пришло время прощаться. Пьяная Сильвия особенно долго лобызалась с моим мужем, он, впрочем, выдержал ее напор как мужчина. «Знаешь что, принц ты наш сказочный, — замурлыкала она ему на ухо, но я, правда, все слышала, — принцам положено целовать спящих красавиц и будить их своими поцелуями».
Я выпила совсем немного, потому что мне предстояло вести машину. Я злилась и засыпала от усталости за рулем, разговаривать мне совсем не хотелось, но на одном из светофоров, остановившись на красный свет, я не выдержала, и как-то само собой у меня вырвалось: «Какая же ты свинья!» Райнхард молча вылез из машины и пошел домой пешком.
На другое утро он отрицал все: никаких писем от Имке он больше не получал, кроме тех, что видела я. Мне все это приснилось, я ослепла от ревности и ярости.
Йост, неутомимо игравший в футбол перед домом, рассказал, что Имке шестичасовым автобусом вернулась с работы домой и по пути завернула к нам. На этот раз ее встретила я:
— Вы же мне обещали — больше никаких писем!
— Нет, — твердо отвечала она, — если бы я обещала, я бы свое слово сдержала. Но мне никто не может запретить писать моему любимому хоть каждый день.
— Вы передавали ему когда-нибудь ваши письма лично? — спросила я.
Она бросала их в ящик у него в офисе, чтобы я не относила их обратно…
Девочка говорит правду, думала я, и вообще-то она абсолютно порядочна.
— Имке, скажите, вы когда-нибудь обращались за помощью к доктору?
Она помотала головой. Я хотела было объяснить ей, что имею в виду, но она повернулась и ушла, оставив меня одну.
Я позвонила Люси:
— Ты тоже считаешь, что я ношу не одежду, а мешки?
— Аннароза, дорогая, неужели тебе нравится эта безвкусица с блестками, в которую Сильвия втискивает свои формы? У тебя особенный вкус, особое чутье, ты носишь, что тебе нравится, и это всегда выглядит оригинально.
Я не совсем была уверена, что услышала в свой адрес комплимент. Сама Люси принципиально одевалась в черное.
— Ты с Готтфридом насчет Имке не говорила? Готтфрида на тему психических заболеваний лучше не трогать, у него брат шизофреник.
— Обратись лучше к психотерапевту, — был совет.
— Спасибо, легко сказать! Как я могу?
— Ну и ладно, пусть и дальше бредит на здоровье. Надолго ее не хватит. Если уж она тебя совсем до белого каления доведет, тогда и воюй с ней. Слишком уж ты, радость моя, серьезно ко всякой ерунде относишься, — отозвалась Люси.
Последняя фраза меня покоробила: Райнхард повторял мне ее каждый день.
В Готтфридовой книжке вслед за главой о любовном помешательстве шел рассказ о сумасшествии на почве ревности. Неужели я скоро стану такой же психопаткой, как Имке? Боюсь, она толкнула с горки камушек, за которым покатятся и другие, и камнепад уже не остановить.
Только мое рисование меня еще и утешало. Покойный Мальте появился на семейном портрете первым. На фотографии, что прислала мне мама, он одет в летние штанишки, под которыми угадывается подгузник. А я решила изобразить его в матросском костюмчике, так будет заметнее разница между ним и поколением моих детей. Разглядывая в лупу маленькое личико Мальте, я обнаружила призрачное сходство с детскими чертами Имке. У обоих были широко расставленные глаза, голубые, как небо, полные какой-то невыразимой мечты. От таких глаз мне всегда становится жутко. «Не от мира сего» называю я тех, у кого такие глаза. «Не от мира сего», — сказала я себе, глядя на Мальте, и чуть не расплакалась по своему потерянному брату.
Мне казалось, я рисовала минут десять, на самом деле пролетели уже два часа. Мне знаком этот феномен: стоит уйти с головой в воображаемый мир, и время несется, бежит вскачь, фантастически скоро, будто в сказке, вечность превращается в один миг.
Интересно, получила ли сестра моя Эллен снимок Мальте? Я сделала перерыв и позвонила ей. Эллен сказала, что также хотела позвонить мне сегодня, поблагодарить за фотографию.
— Эллен, а ты не знаешь, отчего он умер? — Я коснулась темы, которая в нашей семье всегда была табу.
Сестра задумалась на некоторое время, а потом отвечала, что, кажется, говорили о внезапной детской смерти.
Те, у кого есть дети, знают, о чем речь. Младенца между вторым и шестым месяцами жизни иногда находят мертвым в колыбели, хотя он ничем не болел, причин для внезапной смерти вроде не было никаких.
— Странно, Эллен, — засомневалась я, — мама, я помню, говорила о несчастном случае.
— Ну, сейчас-то мы ничего не выясним, — решила Эллен, — лучше как-нибудь осторожно снова выспроси у матери, что же случилось. И вот что я хотела сказать. Когда ты ко мне приедешь? Я вас жду всех четверых, места у меня много, приезжайте.
— Спасибо, может, когда у детей будут каникулы, — согласилась я.
День перевалил за середину, мое место теперь было у плиты. В голове стояла полная мешанина: любовные письма, живопись на стекле, какой-то обед, пожилая сестра, заново обретенная, маленький брат, умерший еще до моего рождения. Не соблазнить ли Райнхарда в новом платье, узком, обтягивающем, сексапильном?
— Не хотите навестить нашу тетю Эллен? — обратилась я к Йосту и Ларе, уминавшим рыбные палочки и жареную картошку с кетчупом.
— Кого?
Они забыли, кто это.
— А, это та, в сером, которая ножницами режет спагетти! — вспомнил Йост.
— Я поеду, если Сузи с нами поедет, — предложила Лара.
— И Кай, — добавил Йост.
Иногда меня, как потоп, переполняет любовь к моим детям, но порой я готова свернуть им шею. В теории, конечно, в действительности я пальцем их не трону. Временами на меня что-то накатывает, я порывисто прижимаю их к сердцу, покрываю поцелуями, душу в объятиях. Йост таких нежностей не выносит, Лара смущенно улыбается и тоже спешит от меня освободиться. Вот на Райнхарда никогда ничего не накатывает. И я при нем держу себя в руках. Мне так хотелось в детстве увидеть, как целуются мои родители — ну хоть раз, хоть как-нибудь проявили бы живые человеческие чувства, и я была бы счастлива. Мой муж умеет прятать свои эмоции очень глубоко, но на мою маменьку он, слава Богу, не похож.
Пока я самозабвенно и старательно корпела над изображением Мальте, я вдруг внезапно полюбила брата. Неожиданно, как вспышка молнии, меня пронзило к мальчику чувство, сравнимое с тем, что я испытываю к моим детям. Тогда же я, как ни странно, приняла в свое сердце и бедную Имке. Чудеса, думала я, мне впору эту барышню ненавидеть. Но вместо этого я испытываю к ней даже не симпатию, а какую-то материнскую доброту. Мне захотелось защитить ее, но я не могла, как не могла уже помочь и брату.
На семейном портрете Мальте получил одного из плюшевых медведей, сшитых маменькой. Конечно, это анахронизм: когда родился брат, мать еще не увлекалась пошивом мягких игрушек. Ну и пусть. Вся картина будет немного сюрреалистична. Прошлое, настоящее, сон и мечта будут перетекать одно в другое, как акварельные краски. Райнхарду, например, я дала бы в руку одну из папиных мухобоек, чтобы мой муж пристукнул одну настырную маленькую пчелку. Так и слышу, как его писклявый голосок произносит: «Да ладно тебе, ты-то уже давно не кусаешься!»
СВОБОДНА КАК ПТИЦА
В этот самый момент моя маменька объявила, что собирается нас навестить. Она сразу чует, когда у нас с Райнхардом что-то не ладно, поскольку уверена, что наш брак представляет собой такое же ленивое, скучное, однообразное, тоскливое перетекание изо дня в день, что и ее совместная жизнь с моим папенькой. Мать любила внуков, ей нравился зять, и она была убеждена, что ее дочь удачно вышла замуж и счастлива в браке. И я не стремилась ее разуверить, пусть бы она всю жизнь так и думала.
Когда я забирала ее с вокзала, первое, что она произнесла, было: «Мышка моя, ты выглядишь такой счастливой!»
А я как раз плохо спала ночью, меня опять мучили кошмары, напялила на себя с утра один из своих любимых мешков, скандинавский спортивный костюм в серую, темно-коричневую и бежевую полоску. Уже неделю я не могла избавиться от насморка, и мой ярко-красный нос, единственное цветное пятно всей композиции, был виден за версту.
Йост приветствовал бабушку словами, которые ему запрещено было произносить: