И чем, собственно говоря, должно быть спасение, — задается вопросом наш безответственный схоласт, готовый пуститься в подсчеты, сколько ангелов, например, может уместиться между его стиснутыми зубами. И не перестает удивляться, насколько та же самая дорога, тот же пейзаж, выглядят иначе, когда возвращаешься, словно начинаешь рассказ с последнего слова.
Автобус останавливается рядом с церковью в районе Текие по одну сторону дороги и на расстоянии вытянутой руки от «Маленького рая» по другую, Коста втягивает голову в плечи, дрожит. Скажем так, сила человека ничтожно мала, узки его глаза, но, говорят, кошка с этого места могла бы увидеть другой автобус, закопанный в холм, без колес, двигателя и живой души, переоборудованный в дачный домик. Оттуда, кто знает, с какого зеноновского пути, сегодня утром сошла женщина, он ее очень хорошо видел, она бежала вниз по склону, теряя тапочки, махала шоферу, кликуша, полиэтиленовым пакетом, из которого выглядывали лопатка, грабельки и прочий инструмент для игры в песочке или ухода за могилой.
Она вошла, протиснулась мимо колен юноши на свободное место у окна, села, запыхавшаяся, обернулась к попутчику спросить про погоду, помрачнела, расцарапала ему лицо.
* * *
Сейчас из темноты никто не выходит. Три двери медленно и со скрипом закрываются, автобус едет дальше, объезжая свернувшихся в клубок ежей.
Оглушенный неравномерными ударами сердца, молодой человек выпрямляется, готовясь выйти, бежать.
Кладет руку на грудь под рубашку, нажимает на грудину.
И так, полусидя, на полусогнутых ногах, с холодными пальцами (хотя сердце само по себе прекращает бесноваться), замечает, что один из семинаристов, с бычьей шеей, ловко ей-богу, и незаметно вытаскивает кошелек из кармана человека, сидящего на колесе, расставив ноги, между которыми сгрудились дети.
Карманник двумя пальцами опустошает кошелек, шуршат немецкие марки и динары в завалах нулей. Прячет их в свой карман, с кислым выражением лица. Потом искоса смотрит на ограбленного, и после небольшой паузы и размышления постукивает бедолагу тем же самым бумажником из «чертовой кожи» по плечу: алё, сосед, это не вы уронили? Тот поворачивается, сжимает пакет, сквозь который сочится кровь, спасибо тебе, сынок, говорит, заглядывает в кошелек.
И только тогда Коста узнаёт Ш., его лицо нервно подрагивает. А деньги, — спрашивает человек, глотая слюну, — какие деньги, — как бы удивляется семинарист, — ничего не знаю ни про какие деньги. — Тут были деньги, — пытается Ш. умоляюще, оборачивается, мальчик слезает с его коленей. Заглядывают под сиденье.
Он тут просто лежал, — семинарист показывает человеку под ноги, — я его поднял, вернул, вы же не думаете, что это я? — Ни в коем случае, — Ш. его успокаивает, наверное, выпали… У меня здесь была вся зарплата.
У семинариста оскорбленное выражение лица. Поможешь человеку, а потом… Повышает голос, оборачивается к свидетелям. Двое или трое опускают головы, один заговорщицки усмехается, всегда один такой найдется, как раз для отличного цирка. — Окажешь кому-нибудь услугу, а получается, что я виноват, лучше бы отвернулся… — Нет, нет, — напрасно уверяет его Ш.
У меня только мои гроши, — достает украденные деньги из кармана и показывает сначала тому человеку, а потом и Косте, под нос, и Коста слышит себя, как говорит: да, да.
Мне надо было потребовать вознаграждение, такой порядок, я хочу вознаграждение, — трюкач хватает человека за лацкан пиджака и протягивает руку. — У меня нет ни гроша, — оправдывается Ш., хлопая себя по карманам. — Какое мне дело, такой порядок, что тут поделаешь. Дай десять процентов, и разойдемся, как люди, по рукам, мы же не турки какие-нибудь…
Отстань от меня, у меня нет, — пискнул человек. — Хорошо, можно и по-другому… Что это у тебя, — отнимает у Ш. пакет. — Свинью закололи, — простонал человек, пытаясь удержать пакет с другого края.
Это что? — уже всерьез орет семинарист, сквозь дырочку в пакете кровь капает на его ботинки. — Смотри, что ты мне сделал. — Сует руку в пакет и достает крупное свиное сердце со свисающими сосудами, словно его только что вырвали из груди вепря. Сердце выскальзывает, вырывается, начинает прыгать по полу, обливая пассажиров кровью. Кто-то вскрикнул, кто-то выругался, а сердце пульсировало, желудочки сжимались, трепетали клапаны, которые легко можно было имплантировать в человеческую грудь.
Смотри, что ты натворил, — заорал семинарист, — и вытер окровавленные пальцы о лицо Ш.
Папочка, папочка, — кричал мальчик, — пожалуйста, оставьте в покое моего папочку.
Автобус резко остановился на повороте после моста, пассажиров занесло. — Откройте двери, — все повыскакивали вон. Отец и сын остались в пустом автобусе, до конечной остановки.
Сдав смену, водитель автобуса после двух стаканчиков виньяка в станционном буфете «Ковиль» клялся официантке (с набухшими венами и силиконовой задницей), как, закуривая, он взглядом проводил мужчину, опиравшегося на мальчика, тот обеими руками сжимал дрожащее сердце свиньи, а когда они вышли на открытое место, в сторону Косовской улицы, мужчина выпустил сердце из рук, и оно, мама дорогая, взлетело, как птичка из фотоаппарата.
Сцены из жизни Богдана Шупута (VIII)Сараево — Дьявольская Мельница— сангина, крупный формат — бумага, масло, 58,5 х 48,5 -
В тысяча девятьсот сороковом, в феврале, в Павильоне «Цвиета Зузорич», Шупут с группой «Десяти» выставляет свою «Девочку в саду». С ноября его призвали в армию, он пехотинец, в одной из казарм, откуда открывается панорама Сараево. Место словно нарочно придумано для прицела, весь город на мушке, никто не промахнется.
Той зимой солдата навестит Девочка, точнее, Миле, который приедет в Боснию по каким-то отцовским делам. Свидание было кратким и нервным, им едва удалось перекинуться парой слов, только общие места и сплетни. В конце они даже слегка поспорили. На безобидное замечание Миле, что картины Богдана кажутся ему слишком неспешными, тот, возбужденный общим беспокойством, ответил слишком грубо и пренебрежительно, что, мол, Миле врач, а все они полуинтеллигенты (мы умолчим о том, что и большинство художников тоже).
Но, ослепленный какой-то желчностью, Шупут продолжал: ты сейчас обвинишь меня в том, что я реакционер, потому что тот мой «Улцинь» весной купил Драгиша Цветкович, за три тысячи, а кое-что от него перепало и самым бедным участникам выставки. Но не все буржуйчики, не у каждого есть всё.
Выплескивая злость, Шупут знал, что ошибается, но какая-то сила не давала ему остановиться, прикусить язык, гнойник лопнул, яд должен был истечь. И ни на мгновение он не взглянул на Девочку, хотя именно из-за нее и петушился, что-то в нем надламывалось, из-за этого поношенного обмундирования, из-за обритой головы, из-за живота, в котором бродили газы от вареной капусты.
Девочку, однако, все это мало трогало. Вообще-то, она была в восторге от города, едва удерживалась от того, чтобы лечь в снег. Сначала ее немного подташнивало с дороги, но она быстро отдышалась. Молодые девушки легковерны и трогательны, а Восток так чарующ, что она не сопротивлялась бы, похить ее кто-нибудь и преврати в рабыню, танцовщицу, исполняющую танец живота, звезду, которую косит серп полумесяца. Это было видно по ее глазам.
По правде говоря, она Богдана и не слушала. На нее вообще не произвела никакого впечатления его фривольная похвальба, как он выходит в город только для развлечения и удовлетворения некоторых потребностей гражданской жизни. Миле был огорчен, что друг так низко пал, не понимал его, и на резкий вопрос, что нового, едва промямлил, что на фоне всех прочих новостей, со всех столбов на дорогах убрали знаки, абсолютно все, что бедный Богдан воспринял как презрение и иронию, и опять схватился за сердце. Вот так, их последняя встреча закончилась плохо. Ну, и ладно, оскалился Богдан, good bye, mister Chips, только без ссоры, но искренне, а теперь я отправляюсь к моим клопам и артиллеристам, и хотя время увольнительной еще не истекло, он бродил по городу один, опоздал и был наказан нарядом вне очереди.
Я им напишу, — обещал он себе, отдраивая уборные и натирая колени.
Мы не обнаружили следов того, что он свое слово сдержал.
(Это «Сараево» должно было быть нарисовано сангиной, тонкими штрихами, на внешней стене летней виллы, как знак узнавания и искупления, пока его не смоет первый сильный дождь.
Потому что мой ящик с красками, мой этюдник, — горячо объясняет Богдан, — все кто-то украл в Сараево из казармы, все. С 5 мая 1941 года Шупут в плену у немцев).
На картинах из неволи трудно рассмотреть лицо Шупута, заслоненное штабелями изуродованных тел, которые он переносит на руках, шатаясь на ходу. Хотя хороший знакомый узнает его по походке, и, разумеется, по ладоням, которые на первом плане. Мы могли бы побиться об заклад, что у него на ладонях мозоли, потому что это так естественно для человека, которому и ложку в руках удержать трудно, а он непостижимым образом становится работником на лесопилке. Но Шупут об этом не рассказывает, а вечерами дует на полураскрытые ладони (поднося их клицу, словно собираясь умыться), легонько дует в ладони, как на миску с кровяной колбасой, только что снятой с огня.
Они из разных мест. В его бараке тихо похрапывает какой-то учитель из Шабаца, свет лагерного прожектора, проникая сквозь решетку, падает на темя Мошоринаца Чеды Павлова, лицо Благомира Доганджича очень подходит, чтобы его нарисовать углем, он красиво курит в сумерках, но охотнее всего Богдан общается с уроженцами Нови-Сада, Эмилем Шошбергером, Рашей Радуйковым и Георгием Яйчинацем, и еще с неким молчаливым Палом Блашковичем, мастером по починке обуви. Так, наверное, он ближе к дому.
Фрицы с ними обходятся скверно. Инженер Шмидт, директор завода, их истязает. Они думают, что мы дикари, фовисты, причитает про себя Шупут, вытирая окровавленные ладони о кору дерева. Смотри-ка, он оставляет после себя чистый цвет.