Итак, я никуда отсюда не уезжал. Возможности были, но я остался, как старая дева, засиделся, можно сказать и так. Полагаю, это действие домашнего магнетизма, слишком тяжелой городской гравитации.
А куда бы я поехал? Петербург, Буэнос-Айрес, Дублин существуют только в книгах. Правда, однажды я был в Сегедине, во времена первых дефицитов, поехал купить сыру и перченой колбасы. Но все это построено той же рукой, все эти центрально-европейские близнецы, словно я у себя в городе, но во сне, небольшие различия, их еще надо заметить, что непросто, как на сложных картинках из журналов с кроссвордами и ребусами, поэтому можно спокойно сказать, что тот отъезд не считается.
Но я люблю города. Я где-то храню фотографию Бразилиа, я сказал бы, что она меня опьяняет, если бы это не звучало странно, новый город посреди джунглей (в который еще долго забегали потерявшие ориентацию звери), фотография полна южного света, наверное, это полдень, на бесконечных проспектах ни души, и только в этом городском бездорожье, среди совершенного воплощения мечты архитектора, среди зданий из кинофильмов, прославляющих будущее, которое никогда не наступит, — только один, едва заметный случайный человек, и его тень, чуть длиннее, на длину грязного ногтя, как на пустом океанском пляже, которым завершается плоский мир.
Не бойся, мы никуда не едем. Только язык у меня опухает, как толстый путеводитель, пока ты стоишь и нюхаешь свои пальцы.
Вообще-то, лучше бы тебе ничего не показывать. Я же забываю, где что. Амнезия на нервной почве. Что поделать, хозяин — никакой. Ты даже не получил имя. Если тебя спросят, где ты был, скажи — нигде. Не ошибешься.
Прибавь немного шаг, становится прохладно.
Тебе могу сказать. Я, правда, привязан, заколдован. Заморожен. Словно я житель осажденного города, тот, кто толкается, ходит от одной тени к другой, нервными пальцами, тайком, приклеивает жевательную резинку к внутренней поверхности письменного стола, втягивает голову в плечи, подумав о сюрреалистическом снайпере, залегшем за громоотводом и палящим по толпе, не глядя, как солнце.
Оттуда дует. Дунай глубокий и спокойный, как забвение. Зимы уже давно страдают одышкой, и на реке едва-едва схватывается хрупкая ледяная корочка. Только какая-нибудь пенопластовая глыба (словно обломок стихийных декораций) тонет в сумерках, словно белый, грязный тромб.
Когда-то лед сковывал реку, и крестьяне из Срема приезжали на больших санях, запряженных лошадьми с окровавленными мордами, по воде, как факиры и апостолы, с полученными в дар перстнями. Лед был очень прочный, нужны были долгие часы, чтобы разбить его ломом, и, например, под него затолкать человека, или вымыть руки, если по такому морозу так уж необходимо.
Нови-Сад, наши дни
КАТАЛОГ(Где что)
МАЛЕНЬКИЕ ЦВЕТЫ (1941) холст, масло, 33 х 24,5
АВТОПОРТРЕТЫ (1937,1938) хост, масло, 70 х 56 (I) 31 х 23 (II)
СТОЯЩИЙ СВЯТОЙ,
КОПИЯ ФРЕСКИ
из монастыря Сопочани (1936) картон, темпера, 47 х 30
ЛЕЖАЩАЯ ОБНАЖЕННАЯ НАТУРЩИЦА (1937) холст, масло, 70 х 90
ДВОРЕЦ ВАГНЕРА (?)
неизвестно
СУМЕРКИ В ПОРТУ НА ДУНАЕ (1940)
картон, масло, 47,8 х 62,3
НАБЕРЕЖНАЯ ДУНАЯ (?) неизвестно
УРОК. ОБНАЖЕННАЯ НАТУРА ПРИ ВЕЧЕРНЕМ ОСВЕЩЕНИИ (1934)
линогравюра, 14,5x10
ПАРИЖСКИЕ СЦЕНЫ (7) неизвестно
ЭТЮД К НЕИЗВЕСТНОЙ КАРТИНЕ С БОСНИЙСКИМ ПЕЙЗАЖЕМ
черная тушь, 34 х 20,8
НАТЮРМОРТ С РЫБАМИ (1936)
акварель, 30 х 40
ЭТЮД К НЕИЗВЕСТНОЙ КАРТИНЕ С БОСНИЙСКИМ ПЕЙЗАЖЕМ (II)
черная тушь, 12 х 9
GARAGE DE BATEAUX(1939) холст, масло, 60 х 93
НАТЮРМОРТ С ЧЕРЕПОМ И УТКОЙ (1936) акварель, 36,2 х 25,1
ПРАВАЯ ЛАДОНЬ уголь, 23,3 х 30
ЦИРК (1938) холст, масло, 66 х 55
МАСТЕРСКАЯ,
УЛИЦА ЛУИ БАРТУ, ПЯТЬ (7) неизвестно
ИДИЛЛИЧЕСКИЙ ПЕЙЗАЖ. ТЕАТРАЛЬНАЯ ДЕКОРАЦИЯ
НА ДЬЯВОЛЬСКОЙ МЕЛЬНИЦЕ, в Германии (1941) крафтовая бумага, темпера уничтожено во второй мировой войне
САРАЕВО — ДЬЯВОЛЬСКАЯ МЕЛЬНИЦА (?)
неизвестно
ЗА КОЛЮЧЕЙ ПРОВОЛОКОЙ (1935)
черная тушь, растушевка, 33,7x21
ВИНОГРАДНИК ЙОВАНОВИЧЕЙ В КАРЛОВЦАХ (1937)
холст, масло
картина сгорела в пожаре
ДУНАЙСКАЯ (?)
неизвестно
ЧЕРЕПА (1939)
холст, масло, 64,1 х 94,2
ДЕВОЧКА В САДУ (1939) бумага, масло, 46,5 х 35,5
ЗАПРЕТНЫЙ ГОРОД (?)фильм
ПУТЕВОДИТЕЛЬ (?) продолжение фильма
ЛИТЕРАТУРА
Todor Manojlovic: Izlozba и Paviljonu „Cvijete Zuzoric",
Nova smena, br. 7, Beograd, 1938, 444-446
Bosko Petrovic: О Bogdanu Suputu, Letopis Matice srpske, VI 1953,451-456
Miodrag B. Protic: Melanholicno osecanje sveta, Dnevnik,
1.10.1972.
Petar Curcic: Ponovno otkrivanje Bogdana Suputa, Dnevnik,
10.10.1972.
Vera Jovanovic: Slikar Bogdan Suput, Spomen-zbirka Pavla Beljanskog, Novi Sad; 1984.
Портрет художника в истории
Проза Ласло Блашковича представляет собой выразительный голос в новейшей сербской литературе. В нескольких романах, опубликованных с середины 90-х годов, Блашкович продемонстрировал незаурядную языковую изобретательность и красочное воображение, обращаясь также к элементам наследия модернизма и сюрреализма в сербской литературе. В этом смысле поэтика Блашковича весьма любопытна, так как он в своей прозе сочетает опыт позднего модернизма с моделью постмодернизма, унаследованной от Данило Киша (1935–1989).
Ласло Блашкович начал литературную карьеру как поэт. Он интенсивно писал и публиковал стихи в восьмидесятые годы, тогда критика и распознала его как одного из лидеров новой волны в сербской поэзии. Поэзия Блашковича — пример современного выбора выразительных средств и тем — экзистенциальных с одной стороны, но и поэтического исследования литературной традиции, с другой. В этом смысле вклад Блашковича тем более значителен, поскольку его внимание направлено на периферийные области литературной традиции, которыми обычно пренебрегают, — той традиции, тематика и поэтика которой сформировались в сербской литературе в двадцатые годы XX века. Блашкович — один из самых щедрых производителей смыслов в современной сербской поэзии. Три первых поэтических сборника (Смотришь, 1986, Золотая эпоха, 1987 и Красные бригады, 1989) были созданы под знаком преображения сюрреалистических картин, но в них периодически улавливается то, что мы можем назвать сюрреалистической иронией. Этого поэта, тем не менее, мы лучше знаем по иронии, направленной на все: от литературы и традиции вплоть до реальности и доминирующих языковых механизмов. Этот тип исследования достигает своего максимального воплощения в сборнике Жизни бросающих игральные кости (1997).
В девяностые годы Ласло Блашкович посвящает себя написанию романов, наложивших мощный отпечаток на современную сербскую прозу. Он не отказывается от своего поэтического опыта, прежде всего, на уровне интерпретации языка, ассоциативной свободы и проникновенного воображения. В середине девяностых Блашкович публикует роман Тёзка (1994), в котором появляется необычный и тонкий прием преобразования поэтических картин в прозаический текст. Блашкович проявляет себя как автор, наделенный исключительным языковым чутьем, которому и то, что принадлежит истории, и то, что является частью внутреннего мира, и то, что свойственно серой и жестокой реальности удается преобразовать в литературу, картины и эпизоды которой убедительно преодолевают момент публикации и продолжают жить самостоятельной жизнью.
Следующий роман Л. Блашковича, Свадебный марш (1997) представляет последние годы существования «второй Югославии», передавая историю ее краха через историю литературной жизни. В этом романе в качестве героев появляются персонажи с известными фамилиями (наиболее известный из них, например, Эмир Кустурица). Эти фамилии нам известны из литературного и культурного контекста, но также не вызывают сомнений их связи с социальным, политическим и идеологическим контекстом. Используя такие детали, Блашкович, разумеется, не описывает реальных персонажей, но использует прием метафоризации действительности, деликатного исследования и пересмотра новейшей истории и причин социального краха. Благодаря провидческому дару автора, силе иронии и литературному мастерству, роман Свадебный марш, становится одним из наиболее интересных свидетельств о последних годах и днях существования СФРЮ.
Во многом исключительный в плане поэтики и владения языковыми выразительными средствами, автор романов Натюрморт с часами (2000), Ожерелье Мадонны (2003)[46] и Считалка (2014) отличается и заметной способностью обращаться к разным темам, поэтому диапазон его романов колеблется от картин индивидуальных судеб до фрагментарной картины современного хаотического мира, от героев с исторической и литературной идентичностью до личной и семейной мифологии, от панорам Нови-Сада, родного города писателя, где разворачиваются сюжеты некоторых его романов, до восторженных встреч с европейскими и американскими городами, как в романе Посмертная маска (2012).
Натюрморт с часами — это мастерски написанный роман о судьбе и творчестве художника Богдана Шупута, участника и свидетеля модернизма в сербском изобразительном искусстве. Полная ярких сцен, написанная блестящим языком, эта проза рассказывает о первой половине XX века и о девяностых годах, когда герой-рассказчик идет по следу картин художника и изучает его биографию.
Богдан Шупут родился в 1914 году, был убит в фашистской облаве в Нови-Саде в 1942-м, а поиск его картин и свидетельств о его жизни начинается в 1993 году, в эпоху социальной агонии в Сербии и на Балканах.