– Богдан, – укоризненно произносит мама.
– Что? Не отрицай.
На ее губах появляется улыбка, она берет Миру под руку, и они скрываются за дверями, ведущими к оранжерее. Я слышу, как мама начинает задавать вопросы.
– Как думаешь, сколько минут понадобится нашей матери, чтобы смутить Миру?
– Двух вполне хватит.
Я оглядываюсь в сторону гостиной и плотно закрытых дверей.
– Мне пойти с тобой?
– Группа поддержки? Не смеши меня. – Я закатываю глаза. – Все или ничего.
Я направляюсь к кабинету отца.
Я не стучу в дверь, как это делает Вика, – что очень странно, учитывая, как она любит нарушать мое личное пространство, – а сразу вхожу. Отец сидит за большим письменным столом из красного дерева, заваленным сметами, схемами и чертежами. Он даже не слышит, что я здесь, продолжая сосредоточенно рассматривать бумаги. Его брови сведены к переносице, в руках простой карандаш. Он перечеркивает несколько чертежей и резкими движениями проводит другие линии.
Поднос с кружкой чая и бутербродами стоит в стороне совершенно не тронутый. Насколько я помню, мама всегда приносила ему что-нибудь перекусить, так как он мог настолько заработаться, что забывал про ужин, до ночи проверяя каждый штрих.
Кажется, что это было целую вечность назад.
– Я сейчас выйду. Наверняка они задержатся. Дай мне еще пару минут. – Не отрываясь от бумаг, отец прикладывает пальцы к переносице. – Похоже, Вика была права, и нам следовало найти других подрядчиков.
– Думаю, если она услышит эти слова из твоих уст, тебе точно придется ее повысить. – Я подхожу к кожаному креслу.
Шаги заглушает мягкий ковер.
Отец вскидывает голову, и в его взгляде столько искреннего удивления, будто он не ожидал меня увидеть.
– Сколько времени? – Он смотрит на наручные часы и хмурится. – Уже семь. Не думал, что так засижусь. А где твоя сестра?
Я пожимаю плечами и сажусь в кресло. Замечаю, что манжеты его белой рубашки испачканы грифелем карандаша, и почему-то хочу улыбнуться. Я будто вернулся на много лет назад.
– Наверняка ищет повод свести с ума официантку своими вопросами.
– Вы одни?
– Нет, Мира с мамой в оранжерее.
– Значит, Мира…
Голос отца звучит так, будто он пробует эту новость на вкус и не может определиться, нравится она ему или нет.
– Так что с чертежом? – Я киваю на стол.
– Тебе интересно?
– Почему нет? Раньше ты рассказывал о работе.
Отец слабо кивает.
– Раньше…
Он опускает взгляд на бумаги и крутит между пальцев карандаш. Через пару мгновений он встает, подходит к маленькому бару в углу кабинета и, поставив два стакана, кидает в них кубики льда. Наливает виски, подходит ко мне и протягивает стакан. Лед позвякивает о стекло. Отец возвращается на свое место, делает глоток и слегка хмурится. Я тоже пригубляю напиток и прикладываю пальцы к губам. Приятный, терпкий, с древесным послевкусием – виски обжигает горло, и по телу разливается тепло.
До того как мы отстранились друг от друга, отец рассказывал об ошибках в сметах, приводил примеры и учил нас с сестрой составлять собственные чертежи. Я мог часами сидеть в его кабинете и слушать разговоры о несущих стенах, балках и материалах. Я рисовал собственные конструкции, показывал их отцу, а потом он указывал на ошибки. Я упрямо перерисовывал, мог не спать всю ночь, а потом отключиться под утро с карандашом в руках и лицом в альбоме. И вставал до отъезда отца, чтобы показать новый эскиз.
Потом чертежи перестали занимать так много времени в моей жизни, а отец все меньше интересовался моими рисунками.
Сейчас он рассматривает бумаги, а на его лице четко видно, что он раздумывает – показывать ли мне их снова.
– Я улетаю через неделю, – внезапно говорю я.
– Надолго?
Пожимаю плечами:
– Все зависит от того, как пройдет выставка.
– Ты все еще настроен ее провести? – сухо уточняет он и отводит взгляд, перебирая бумаги.
– Да. От этой выставки многое зависит, и я не намерен бросать свое дело на полпути. Кажется, именно этому ты учил нас с детства. Несмотря на трудности, не смей отступать.
Эта фраза стала моим девизом.
Отец качает головой и вновь берет карандаш:
– Что ж, надеюсь, выставка пройдет отлично.
Его пальцы впиваются в край бумаги, и лист заламывается. Губы отца сжаты в тонкую линию, а глаза больше не выражают никаких эмоций. Ничего не меняется. Отец упрямо придерживается только своего мнения.
Из груди едва не вырывается горький смех, я встаю из кресла и направляюсь к двери. Скорее всего, этот ужин пройдет так же, как и всегда. Не знаю, на что надеялись мама с сестрой, раз думали, что из этой затеи хоть что-нибудь выйдет.
А самое главное: на что надеялся я?
Ему совершенно плевать, как пройдет выставка, что я уезжаю и что происходит в моей жизни.
Хватаюсь за ручку и распахиваю дверь.
– Я был бы не против, если бы ты взглянул на чертежи, – ровным голосом произносит отец, и его слова цепями сковывают мне ноги. – Если, конечно, у тебя есть время.
Время словно поворачивается вспять, и мы возвращаемся на много лет назад. Когда мое мнение, пусть и детское, хоть что-то для него значило.
Обернувшись, я вижу все тот же сосредоточенный взгляд, только на этот раз отец положил напротив кресла, в котором я сидел, карандаш. Мне все еще кажется, что я ослышался. Или просто виски ударило в голову? Десять лет вечных ссор, упреков, рухнувших надежд не дают до конца поверить в услышанное.
– Ты же сам прекрасно видишь каждый изъян и без моей помощи.
– Как оказалось, не каждый, – хрипло отзывается он и откидывает свой карандаш в сторону. – Твоя мать утверждает, что я безбожно слеп и не хочу замечать очевидного.
– Например?
Челюсть отца напрягается, он делает глубокий вдох:
– Что ты талантливый фотограф. Что я настолько погряз в работе и собственных целях, что теряю своих детей. Что я могу упустить момент, когда тебе больше не нужен будет отец и ты прекрасно справишься со всем сам. И что я пожалею об этом, но будет слишком поздно.
Отец поднимает голову, и впервые за столько лет мы смотрим друг другу в глаза без желания что-либо доказать.
– И, судя по всему, с парой пунктов я действительно опоздал.
Я все еще стою на месте и с бешено колотящимся сердцем сжимаю дверную ручку.
– Ты стал мужчиной, которому давно не нужны отцовское одобрение и помощь. Ты был рядом с сестрой, когда я воспринимал ее поведение как обычный бунт против меня. Ты помог ей подняться и поддержал. Ты не просил денег, когда тебе было трудно, а я был слишком горд, чтобы предложить помощь.
Отец невесело усмехается и складывает руки в замок.
– В этом мы с тобой и правда похожи. Я знаю, что нам предстоит долгий разговор, но я был бы не против начать с малого и приехать на твою выставку.
– В Нью-Йорк? – глупо переспрашиваю я, вытаращив глаза.
– Если еще не поздно, то да.
Его голос звучит ровно, но взгляд выдает нервозность и опасение. Похоже, отец тоже не знает, чего от меня ожидать. Это первый наш разговор за много лет.
– Нет. То есть да, приезжайте.
Отец кивает и вновь берет в руки карандаш:
– Тогда вернемся к чертежам.
Глава 46
Мы с мамой Богдана проходим в застекленную оранжерею, и я чувствую, что готова выпрыгнуть из собственного тела. Сейчас я бы даже не возражала против компании Вики и ее вечной болтовни, лишь бы рядом оказался хоть кто-нибудь.
– Ты любишь цветы, Мирослава? – Анна Сергеевна нежно касается листьев неизвестного мне растения и оборачивается.
– Не могу сказать, что люблю, но и ничего против не имею. Дома у меня есть парочка цветов, уход за которыми вписывается в рабочий график.
Господи, что я несу?!
Анна Сергеевна улыбается.
– Присаживайся. – Она подходит к круглому стеклянному столику в центре помещения и указывает на стул.
Мы устраиваемся рядом, и мой пульс начинает зашкаливать.
– Понимаю, ты неуютно себя чувствуешь. Когда я была на твоем месте, то так нервничала, что показала себя не с самой лучшей стороны. Бабушка Богдана очень любила коллекционировать фарфоровые кружки. Надо ли говорить, что я была так взвинчена, что разбила сразу три? – Она смеется и откидывается на спинку стула.
– То есть, если я что-нибудь разобью, вы войдете в мое положение? – со смешком спрашиваю я.
– Безусловно. Несмотря на то что я люблю свои цветы и никого сюда не пускаю, видеть улыбку сына для меня гораздо важнее.
Чувствую, как к щекам приливает румянец, но мне становится легче.
Богдан описывал свою маму как милую и добрую женщину, которая сразу же похитит меня и не отстанет, пока не выведает все подробности нашей встречи. Он рассказывал о детстве и передрягах, в которых они с Викой побывали, и как мама всегда их защищала. Но все же я дико боялась этой встречи. Я привыкла к своим родителям, привыкла к их шуткам, поэтому находиться здесь, в совершенно новой обстановке, чертовски странно.
Глядя на этот большой дом, фарфоровые сервизы, хрусталь и дорогие машины, я понимаю, насколько наши с Богданом миры отличаются. Здесь на семейном обеде присутствует официантка, а на десерт, скорее всего, будет что-то из высокой кухни. Я же привыкла к шумным разговорам на кухне, яркому смеху и разговорам до рассвета.
Пусть мама Богдана с улыбкой на губах и теплым взглядом смотрит на меня, но я отчего-то съеживаюсь и хочу прикрыть татуировки, хоть и решила не притворяться.
– Знаешь, здесь я нахожу умиротворение. – Анна Сергеевна обводит взглядом растения. – Сколько себя помню, я всегда любила ковыряться в земле, пересаживать цветы, подбирать нужный грунт, но иногда они, к сожалению, погибали. Сначала Богдан с Викой отнимали все время.
– Представляю, – вырывается у меня, и я тут же захлопываю рот.
– Они даже близко не были ангелочками. Вечно ругались, спорили, что-то ломали. Да и сейчас ничего не изменилось.