Я вдруг почувствовал себя словно в школе, пойманным на невыполненном домашнем задании, вынужденный оправдываться. Вот только годы уже не те. Не хотелось оправдываться, но и грубить не хотелось тоже — я помнил, что это Маринкин день. Надо просто станцевать этот танец, как я делаю нелюбимую работу. Перетерпеть.
— Невеста!
Маринка, которая сидела на своём столе ниже травы, тише воды вытянулась в струнку. Толстяк склонился перед ней в изящном пируэте, а потом под ручку потащил к двери.
— Этим двоим нужно уединение. И мы дадим им это.
Марина и слова не успела сказать, как её выставили в коридор.
— Снимайте свою кольчугу, — скомандовал толстяк и ткнул пальцем в её кардиган.
Она развязала поясок и сбросила его. Под ним оказалась лёгкая майка на тонких бретелях. Блядь.
— А вот теперь мы будем танцевать, — сказал толстяк и довольно потер руки.
Заиграла музыка, которая была слишком, слишком чувственной для вальса. Щёки Мышки порозовели, глаза толстяка коварно сверкали, я с тоской покосился на дверь. Чувствовал себя, словно в ловушке.
— Станцуем? — хмыкнула Мышка и сдула с лица упавшую прядь волос.
Шагнула ко мне. Я положил руку на её талию, майка не была особенно целомудренной, я коснулся кожи.
— Теперь ты меня трогаешь, — улыбнулась она.
Сучка, подумал я и дёрнул её на себя. Сейчас я тебе станцую.
— Белиссимо! — воскликнул увлекшийся толстяк. — Больше страсти!
Он был так счастлив, что, казалось, сейчас снова пустится в пляс, но уже вокруг нас. Но смотреть на него не было времени. Я смотрел на Мышку.
— Что ты хочешь доказать? — спросила она, запыхавшись. — Затанцевать меня до смерти?
— Скорее ты в усмерть меня затопчешь, — ответил я, стараясь не сбиться с шага.
Вальс был какой-то неправильный. Куда делся толстяк? Мне стало казаться, что он ушёл химичить с музыкой, надеясь, что мы увлечёмся до такой степени, что устроим ему сеанс бесплатной порнушки. Нет уж, маэстро, наша страсть существует только в вашем воображении.
Тело Мышки было тонким и гибким, послушным. Я был удивлён, но она терпеливо позволила мне вести себя в танце, не пытаясь перетянуть одеяло на себя. И даже почти не наступая на мои ноги. Словно ей и вправду нравилось со мной танцевать. Однако правдой это быть не может, слишком много лет эта фифа презрительно кривила нос при одном моём виде.
— Мне кажется, или это не вальс? — дошло наконец до неё. — Куда ты меня крутишь?
— Молчи, женщина, — ответил я. — Хоккеист — это почти фигурист. Молчи и наслаждайся танцем.
Мои товарищи убили бы меня за эту фразу лет пять назад. Но их сейчас рядом не было, а для меня было делом принципа показать ей, что я в силах станцевать этот долбаный танец. Доказать себе, Маринке в конце концов. Аньке. Зачем? Если бы я мог ответить на этот вопрос.
Музыка вела себя совершенно неприлично и мало того непредсказуемо. Я чувствовал себя героем какой-то американской мелодрамы — спортсмен со сломанной ногой и жизнью должен станцевать и всех нахрен победить. Смотрели мы такое кино с Анькой. Правда, не до конца. Сейчас я испытывал настоятельную потребность подбросить Мышку к потолку, и чтобы она покрутилась вокруг своей оси минимум раз пять. Мышка, похоже, тоже это чувствовала. Тем более сама музыка шептала — видишь, как я нагнетаю? Я готовлю, подвожу вас к пиковому моменту, к этакому оргазму танца. Смотри, какая Мышка лёгкая. Сейчас шаг в сторону, притянуть её к себе. Она послушно подалась вперёд, почти прижалась ко мне, чуть скользнув своей грудью по ткани моей футболки, я остро почувствовал это лёгкое прикосновение.
Теперь надо резко выпрямить руку, позволив Мышке продолжить моё движение по инерции. А затем просто подбросить наверх. В моём воображении картинка смотрелась просто превосходно. Я уже представлял, какими глазами будут смотреть на толстячок и Мышка, как на бога танца.
— Не смей! — вдруг вскрикнула Мышка, словно почувствовав, что её ожидает. — Ты меня уронишь!
Поздно. Движение было не остановить. Мышка и правда была лёгкой, как пушинка. В последнюю секунду я понял, что бросать её было бы очень не благоразумно, и решил просто поднять её на вытянутых руках, что и сделал. Мышка словно тоже заигралась, раскинула руки в стороны и засмеялась даже. В ушах бились музыка и кровь, мешая слышать, но я представил, как мне рукоплещет пораженный в самое сердце толстяк.
Все это длилось доли секунды. А потом колено пронзила острая боль, оно подломилось, я подался вперёд, роняя Мышку, стараясь в последней, безумной попытке её удержать, но понимал, что поздно.
Мышка упала с таким грохотом, словно весила тонну.
Упала и осталась лежать. Честное слово, на какой-то момент у меня даже сердце оборвалось. Некстати подумал — достойное завершение нашего двадцатилетнего знакомства. Мышка попадёт в больницу со сломанной шеей, а я в тюрьму за нанесение тяжких телесных повреждений.
Прошло от силы пару секунд, а мне казалось, что они тянутся бесконечно.
И неловко, и страшно. Мышка все не шевелится, все так же бьёт по ушам музыка. Я не выдержал, шагнул, прихрамывая, к музыкальному центру и, не тратя время на множество кнопок, просто выдернул его из розетки. Упала тишина, плотная, идеальная. Я поймал себя на том, что пытаюсь уловить Мышкино дыхание, и разозлился сам на себя. Трагикомедия, блядь.
— Эй, Мышь, ты живая? — произнёс я наконец в тишину.
Подошёл к ней, сел рядом на корточки, не обратив внимание на резь в колене. Она лежала, неловко раскинув руки и ноги, и не шевелилась. Я протянул руку к её шее, пощупать пульс, когда она распахнула глаза.
Большие, цвета пасмурного неба. Светлые, а вокруг тёмный ободок. Неправильные, слишком выразительные для её лица. Я задержал дыхание. Боже, я не чувствовал себя таким идиотом уже давно, хотя неудачником ощущаю регулярно. Смотрел на неё, лежащую у моих ног, такую, блядь, молчащую, — какого хрена вот молчит? — и ждал.
— Я тебя ненавижу, — наконец сказала она.
— Знаю, — вздохнул я с облегчением. — Жить будешь?
— Иди на х*й, — это грубое слово совсем с ней не вязалось, оно было скорее из лексикона Аньки.
И, застонав, села. Я встал рядом с ней и потерялся в своих мыслях и сомнениях. Что делать? Надо ей помочь. Как? Хотя бы руку дать. Она попыталась встать сама, но вскрикнула, она явно что-то себе сломала. Сегодня точно самый лучший день в моей жизни.
Решившись, я склонился и подхватил её на руки. Мышка вскрикнула, видимо, не ожидала, колено скрипнуло, но сейчас оно волновало меня меньше всего.
— Если ты уронишь меня, то я тебя убью, — предупредила Мышка. — Или просто помру тебе назло, и тебя посадят в тюрьму. А ты слишком красивенький, тебе придётся там несладко.
— Спасибо за комплимент, — процедил сквозь зубы я, спускаясь по лестнице и стараясь не обращать внимания на боль в колене.
Спустился на самый первый этаж, когда она дернулась в моих руках, едва не выпав второй раз.
— Сумка! — проверещала она. — Мы забыли мою сумку! Пошли обратно!
Интересно, издевается ли она, подумал я, поднимаясь, а потом спускаясь обратно, уже с Мышкой и сумкой.
Вышел на улицу, в солнечный свет, в люди, можно сказать, и сразу почувствовал, насколько неуместно выгляжу с ней на руках. Казалось, все на меня смотрят. Хотя ни один из тех, кто сейчас мог меня видеть — рабочий в заляпанных краской штанах и с сигаретой во рту, бабка с авоськой, идущая на остановку — не мог даже и догадываться о самом главном. Самом страшном. Держать Мышку было приятно, даже несмотря на боль в колене. Она была такая лёгкая и тёплая, пахла солнцем, и если бы я скосил взгляд вниз, то увидел бы грудь, чисто символически прикрытую тонкой маечкой, чуть сбрызнутое веснушками декольте. Но этого я, разумеется, не делал, ещё не хватало поймать понимающий Мышкин взгляд, которая с одной идиотской ночи десять лет назад, видимо, решила, что обладает властью над моим телом.
— Куда ты тащишь моё бренное тело? — поинтересовалась Мышка.
— В зависимости от степени повреждений. На кладбище, судя по всему, рановато. Значит, в травмпункт. Что болит?
— Нога. Пульсирует.
Моя нога тоже пульсировала. И я ещё помнил, с каким хрустом ломаются кости, ломая заодно и мою жизнь. Мышка жить будет. И танцевать, возможно, тоже. Я вспомнил про танец и застонал. Маринка меня убьет. Медленно и мучительно.
Я усадил Мышку на бетонный поребрик задницей и пошёл к своему мотоциклу.
— Только не говори, что мы на этом поедем, — возмутилась она. — Ты просто решил добить меня до конца? Окончательно и бесповоротно?
— И самоубиться заодно, — ответил я и нахлобучил ей шлем на голову.
Застегивая его, коснулся нежной кожи под подбородком, но мало ли было этих касаний сегодня? Осталось только облобызаться на публике всем на радость в знак нашей вечной дружбы. Хотел было привычно ехать без шлема, но решил не доводить Мышку до истерии.
Подал ей руку, помог устроиться позади себя.
— Держись крепче.
Она вцепилась в мою футболку обеими руками. Я не мог её видеть, но готов был поклясться, что она и глаза зажмурила. Это было так странно — осознавать, насколько я хорошо её знаю.
Я тронулся с парковки медленно, осторожно, буквально почувствовав, как Мышка расслабилась, радуясь, что все не так страшно, как ей казалось. И что-то, что обитало внутри меня вот уже двадцать лет, стало подначивать — давай же, напугай её. Это так просто. И скорость мотоцикла начала расти.
— Руслан, хватит, — проорала Мышка в моё ухо.
И обхватила меня обеими руками. Судорожно, крепко. Прижалась своей грудью к моей спине. Хлестал, не щадя, ветер, а от её прикосновений было так горячо. Мне стало настолько хорошо, что было больно. Больно где-то в самой глубине естества, настолько, что эта боль причиняла наслаждение. Хотелось ехать на этом мотоцикле так долго и быстро, насколько это возможно, наслаждаясь каждой мучительной секундой, а потом просто повернуть в стену.