„Только ведьма может такое придумать!“.
— Великолепно! Я вижу, вы уже свыкаетесь с названием, которое я вам предложила. А ведь в нем нет ничего обидного. Наоборот, даже лестно быть ведьмой. Ведь это слово сродни слову „ведать“, „знать“. Знать силы природы, управлять ими — это далеко превосходит возможности обыкновенных людей. А зависть порождает ненависть. В прошлом ведьм сжигали на кострах. Кто-то изучает анатомию человека — ну как тут обойтись без вскрытия, скажем, мертворожденного ребенка! — его тут же на костер! Кто-то стремится найти новое лекарство, собирает травы, пробует их свойства… — на костер! Кто-то делает простенькие химические или физические опыты — на костер! Кто-то пытается узреть будущее — на костер! Люди всегда расправляются с теми, кто толкает их вперед. Ленивый ум не может постичь целей впередсмотрящих. В сущности, человеческий прогресс — удел вещих, знающих людей. А прогресс, говорят, то же настоящее, на несколько лет опередившее сегодняшний день. Ныне никому не придет в голову судить за аутопсию мертворожденного или за химические опыты, не выходящие за рамки общепринятого. Но попробуй перешагнуть эти рамки — и тебя начинают называть ведьмой, кричать о гуманности и идеалах. И на каком основании берутся меня судить? Зато мне весело вспоминать, как я их провела. Обработала труп так, чтобы получилось полное сходство со мной, и оставила в лаборатории, инсценировав несчастный случай. И меня похоронили! Ах, как они торжествовали, как старались выглядеть опечаленными! А я, как настоящая ведьма, шла за собственным гробом и читала их мысли. И давилась от смеха над ничтожнейшими плодами усилий их старательно вышколенных мозгов. Я позвала вас за собой, потому что у вас красивые мысли. Я давно вас знаю, не раз вас слушала и удивлялась тому, как мастерски воскрешаете вы мечты композиторов, умерших столетия назад. Но я убеждена, что вы еще не знаете самого себя. Довольно вам ворошить мертвые мысли, пора вытащить на белый свет те, что дремлют в вашей собственной черепной коробке, задавленные теснотой. Этот прибор (она показала на осьминога), если вы пожелаете, будет записывать ваши мысли…
„Гм. Вот и я стал подопытным кроликом“.
— А почему бы и нет? Или вы считаете это ниже собственного достоинства? Как же надменны животные человеческого рода! Они вообразили, что во имя науки, служащей людям, можно истязать любое живое существо, кроме самого человека. Почему?
„Видимо, она проводила эксперименты на людях!“.
— Да. И на себе тоже. Во имя высшей гуманности. Я убеждена, что можно пожертвовать десятком человек во имя миллионов. Почему разным военачальникам дозволены эксперименты, то есть учения, на которых разрешаются потери — два процента личного состава, а ученым, видите ли, нельзя проводить совершенно безопасные опыты? Что важнее для человечества — учения, в которых будет взята какая-то там высота, или большая наука, служащая моральному прогрессу всего человечества? Не скрою, я этим занимаюсь. Хочу улучшить способность человека мыслить. Хочу, чтобы высокоорганизованная материя мозга перестала производить низкопробные мысли. Но, я вижу, вы устали и с трудом воспринимаете то, что я говорю. К тому же вас, наверное, угнетает обстановка. Я покажу вам вашу комнату, где вы сможете отдохнуть.
Часть стены отодвинулась, открыв сонное озеро. Пара огромных лебедей плавала среди лилий и водорослей. Плакучие ивы касались воды ветвями. Ведьма пошла по воде. Я последовал за ней, и у меня тоже получилось. Вода оказалась просто… полом. А лебеди — исключительно удобным ложем.
Проснулся я с приятным ощущением, что спал в лодке средь тихих вод. Оглядевшись, я увидел, что лебедь находится на другом краю озера, — значит, он и в самом деле качал меня.
Стена отодвинулась, и я оказался в саду. Под деревьями на огромной шляпке гриба-лисички был накрыт завтрак. Фрукты, мед, молоко, масло… Как только я принялся за еду, к столу подошел большой черный кот, любезно кивнул — по крайней мере так я истолковал его жест, — пригладил усы и уселся на соседний стул.
„Ну конечно, что за ведьма без черного кота! Не хватает только метлы со ступой!“.
— Она справа от вас, — раздался голос мадемуазель Ведьмы.
К стволу дерева была прислонена старая щербатая метла с длинной ручкой. Я засмеялся. Голос тоже.
— Реквизит. А кот воспитанный и вполне мог бы составить вам компанию.
Я поднес коту капустный лист, на котором лежали кусочки масла. Он взял лапой один кусочек и принялся лизать его, как дети мороженое. Забавное зрелище.
Я позавтракал.
„А что дальше?“.
Голос ответил:
— К сожалению, я занята и не могу уделить вам внимание, но я представлю вас одной даме, с которой вы давно хотите познакомиться. Идите за котом.
Кот привел меня в комнату, составленную старинной мебелью. Пока я рассматривал картины на стенах, в комнату вошла… Лусия Бермудес. Та самая. С портрета Гойи. Я не знал, что сказать загадочной и ироничной Лусии, но она искусно повела разговор, и за несколько часов я узнал о Гойе столько, сколько не каждый исследователь его творчества успевает узнать за всю жизнь. Мне вспомнилось, что я когда-то мечтал поцеловать загадочную Лусию, но теперь это показалось мне неуместным.
Мы вместе пообедали. Стол был накрыт по старинному испанскому обычаю, блюда щедро приправлены специями…
Когда же после обеда Лусия пошла отдохнуть, мне захотелось как можно быстрее выбраться на свежий воздух.
Вокруг ствола самого высокого дерева в саду вилась лесенка, а наверху, в самой его кроне, примостился домик, явно для наблюдений. Я поднялся наверх. С высоты ведьмин дом казался недостроенной дачей. Даже на бреющем полете с самолета нельзя было бы разглядеть его необыкновенную архитектуру.
Потом уже, спустя некоторое время, я спросил Ведьму, зачем ей понадобился такой ненормальный дом.
— В нем нет ничего ненормального. Он копирует природу, а в природе, как известно, все целесообразно и мудро. Природа не терпит абсолютно прямых линий и углов и разрушает их гораздо быстрее, чем созданные ею самой формы. В архитектурном отношении куриная лапа куда совершеннее самой изящной ионической колонны, а простой пшеничный колос затмит любую из гордых башен, воздвигнутых рукой человека.
В конце сада белела крыша мраморной беседки. Я поспешил туда. У маленького фонтанчика в беседке сидела Цецилия Леонардо да Винчи и держала горностая, как на знаменитом портрете. Эта дама тоже возбуждала когда-то мое любопытство, и я подумал, что если Ведьма решила перезнакомить меня со всеми давно умершими красавицами, которыми я восхищался, ей придется немало потрудиться. А если и Цецилия возьмется рассказывать мне о Леонардо да Винчи, я совсем стану похож на студента, изучающего историю искусств. Но Цецилия сказала:
— Я мало его знала. Он рисовал меня по заказу и на сеансах всегда присутствовали слуги моего возлюбленного, а при слугах не так уж приятно беседовать. Однако один из них…
И она рассказала мне грустную и бесконечно увлекательную историю о переодетом дворянине из братства святого Вема. Члены этого братства наказывали преступников, бежавших от правосудия.
Все было очень интересно, но когда она мне напомнила, что меня ждут к ужину, я простился с таким ощущением, будто покидаю музей. Спеша к дому, я подумал:
„Только бы не навязали мне в собеседники инквизитора Эль Греко“.
— Не беспокойтесь, эта опасность вам не грозит, — сказала Ведьма, приподнимаясь с дивана-осьминога.
Она была одета, как мачеха Белоснежки. Вы, наверное, помните „Белоснежку“ Уолта Диснея? Мачеха у него с головы до пят укутана в черный бархат, только лицо да золотая корона — два светлых пятна.
— Прогулка в прошлое вам не понравилась. А что вы скажете о сентиментальной обстановке вашей спальни? Удручает. Каждому человеку хорошо только в своем времени. А нам, ведьмам, — в будущем.
„Зачем это постоянное напоминание о том, что она ведьма?“.
— В тон вашим мыслям. Вы жили прошлым. А теперь увидели, что это не так уж привлекательно.
„Но откуда взялись эти портретные дамы? Или я был жертвой внушения?“.
— Нет. Дамы вполне настоящие. Насколько может быть настоящей реставрированная икона. Я реставрирую людей, для этого достаточно хорошего портрета. Лицо человека полностью отражает его мысли. Если кто-то ошибается, угадывая мысли человека по его лицу, то виновато не лицо, а неопытность наблюдателя. Абсолютно неправильны выражения типа „ангельское лицо“, „дьявольское сердце“. Просто наблюдателя подвела правильность черт, и он не сумел прочитать уродливые мысли, затаившиеся где-нибудь в уголках глаз, за презрительно сжатыми губами или в деформированных ушах. Итак, я беру не вполне удачный человеческий экземпляр, делаю ему пересадку мыслей, присущих, скажем, Периклу, и лицо его меняется, обретая черты Перикла. И если в каком-нибудь преступнике, приговоренном к смертной казни, я воспроизведу Джованни Бокаччо, и этот новый Бокаччо подарит человечеству новый „Декамерон“, то что тут плохого? Казалось бы, и преступник, и человечество должны быть мне благодарны! Так нет же! Оказывается, каждый человек, даже самый несовершенный, пропащий тип, хочет быть тем, кто он есть. И не желает, чтобы его подменили ни Шекспиром, ни Эйнштейном, ни даже Герой или Геркулесом. И я вынуждена действовать вопреки их воле. Потому что ни одна наука не может обойтись без жертв. А у меня их не так уж и много; иногда, закончив опыты, я возвращаю им прежний облик. Но и это не устраивает моих ревнивых соперников, которые не могут примириться с тем, что я способнее их. И они стараются связать меня по рукам и ногам разными законами гуманности, и это в тот самый век, когда немало ученых голов помогало некоему неуравновешенному типу перерабатывать на мыло миллионы человеческих трупов. Выходит, что перерабатывать людей вроде Гарри Бора на мыло дозволено, а сделать из преступника Якоба Вант-Гоффа — античеловечно. Звучит парадоксально. Правда, превращения, которым мои „подопытные кролики“ подвергаются в ходе эксперимента, могут укоротить им жизнь, но я убеждена, что лучше прожить год Эмилем Фишером, чем двадцать — узником или продавцом прохладительных напитков.