Прежде всего нужно было выбрать чайный сервиз. Перед ним дефилировали чашки из металла, стекла, фарфора. То не нравилась форма, то звон ложечки о стенки, то рисунок, то размеры. Все летело в распахнутую дверцу, билось, крошилось и тут же возвращалось в модифицированном виде. Потом начались муки творчества с чаем, булочками, повидлами.
— Черт-те что! — рассердился на себя Хенек. — Скоро день кончится, а я еще не смог ничего поесть кроме жалких булочек! Неужто у меня вовсе нет воображения? Подать мне кабаний бифштекс, нет, — черепаху на углях, нет, лучше форель, нет-нет, панированного кальмара! Подать кресс-салат, спаржу, цыпленка в меду, копченые почки, соловьиные язычки.
Сыпались блюда всех эпох и народов, всякие трогательные сочетания, вроде дроздов, начиненных конфетами, или конфеты с начинкой из икры. Джордан Хенек пробовал и швырял назад, откусывал, нюхал, рассматривал — и бросал обратно.
— Внимание! Вторую премию получает доктор Хенек из башни номер 15225 за изобретение пятидесяти четырех видов мыла! Поздравляем вас, доктор Хенек! Шлите УНИМО как можно больше заказов. В ходе удовлетворения ваших растущих потребностей великий УНИМО будет непрерывно совершенствоваться. Скоро вы сможете поверить ему свои самые сокровенные мечты, и они будут исполнены!
В стене напротив появилась еще одна пластмассовая дверца. Рог изобилия удвоился.
Радостная новость прибавила ему творческого вдохновения. И он с еще большим упоением выкрикивал названия кулинарных чудес, но, едва успев попробовать, требовал новых, наслаждаясь вихрем молниеносно сменяющихся ощущений, пока, наконец, не почувствовал вполне закономерное пресыщение. Это чувство было необъяснимо, казалось, что он ел сахарную вату, которая мигом тает во рту, оставляя после себя воспоминания о чем-то сладком. Но он знал, что ел, и чувствовал себя сытым. Хенек собрал всю посуду, разбросанные объедки и, немного поколебавшись, сунул все это в новый канал. „Ну, что же дальше?“, — сказал он себе, чувствуя готовность к новым приключениям.
— Мы установили, что некоторые наши заказчики — послышался несколько поблекший к вечеру голос, — вопреки установленным правилам, не возвращают приобретенные вещи. Спрашивается, почему? Почему вы не возвращаете УНИМО полученное от УНИМО? УНИМО представил вам все необходимое в великолепном исполнении. И вы видели все эти предметы, трогали их, пробовали на вкус, то есть, в самом ценном смысле понятия — ощутили их. Так зачем же они вам далее? Почему не возвращаете их на общий склад, где они будут модифицироваться в другие товары?! Зачем умерщвляете эти богатства? Ведь не сегодня-завтра вам понадобится новая одежда, мебель, цветы и прочее? Ваш дом, ваш ум, ваша нервная система будут перегружены, если скапливать все это у себя. Что может быть лучше совершенно свободной комнаты с дверцей УНИМО! Вы немедленно получаете все, что пожелаете, а после употребления тут же возвращаете. Таким образом у нас будет сырье для всех заказов и всех заказчиков. Уважаемые коллеги, все на борьбу за экономию ресурсов! Пусть каждый возьмет себе за правило и напоминает своему ближнему немедленно возвращать все полученное от УНИМО, чтобы получить еще больше!!!
— Можешь совершенствоваться сколько угодно, — мешочки под глазами Хенека живописно сморщились, — но ты что-то много болтаешь. Я с тобой вполне согласен. Однако же каких только типов не бывает на свете!
И тут он вспомнил костюмы Хорхе. Пора бы и самому подумать об одежде. Сможет ли запрограммированный маг предоставить ему одежды, столь ярко описанные любимыми классиками?
Хенек принялся лихорадочно примерять старинные модели. Цилиндры и шляпы сменяли друг друга и тут же исчезали в отворах каналов. За окном простиралась вечерняя синева, которую УНИМО еще не удосужился включить в свой ресурсный арсенал, а может, это попросту плод каприза какого-нибудь чудака.
Раздался несколько извиняющийся голос:
— Недавно мы предупредили тех клиентов, которые по рассеянности или ввиду трудно объяснимых причин задерживают при себе продукты УНИМО. К сожалению, число нарушителей постоянно растет и УНИМО вынужден прибегнуть к решительным мерам. Первым будет наказан студент Жюль Хенек из башни номер 15225. Данное лицо уже 10 часов 45 минут держит у себя черешневое дерево, доставленное ему в безупречном виде. Отличительные черты дерева: молодое, цветущее, с двумя неидентифицированными до настоящего времени птичками и тремя десятками пчел.
— Я так и знал, — вздохнул доктор. — Ему осточертел Лем, и он поддался былым мечтам о природе. Что с ним ни делай, человека из него не выйдет.
— Конечно, — продолжал монотонный голос, — в данном случае потери невелики, более того, они настолько ничтожны, что не поддаются математическому исчислению. Однако сам факт весьма симптоматичен, и потому наше решение окончательно: немедленно лишить Жюля Хенека собственного канала, а дерево передать ему в собственность, чтобы он, сопоставляя его аромат с тем, что будут иметь окружающие его люди, мог оценить свой проступок. Еще раз обращаемся…
Джордан элегантным жестом, с полным пониманием дела метнул очередную шляпу в отвор дверцы. Возвращаешь шляпу — получаешь новую. Так и должно быть: верни ложку или, скажем, сад, чтобы получить новый, совершенно свежий, еще более нужный товар. „Жюль сам виноват. Пусть довольствуется теперь своей черешней со всеми ее цветочками, птичками и прочими атрибутами!“ — махнул рукой отец провинившегося. Жюль опростоволосился, что и говорить, теперь бы только Хорхе и Пентелея не подвели.
Ночь уже объяла планету, когда наш доктор от литературы кое-как оделся. Ровно четырнадцать часов кряду он провел на ногах, бодрый, вдохновенно импровизирующий. За такое короткое время он успел умыться, позавтракать, одеться, порассуждать на различные темы — разве этого мало в эпоху УНИМО?
Взгляд Хенека упал на книжные полки, уставленные томами классиков XIX и XX веков. „Всю жизнь копался в книгах, — горько усмехнулся Джордан Хенек, — а чего добился? Да если б я тысячу лет материализовывал свои мысли, и тогда вряд ли придумал бы что-либо, подобное УНИМО. А впрочем, как знать! Ничего, что теперь все проблемы решаются самым великолепным образом. Моя работа теряет всякий смысл. Теперь я могу сидеть перед этими двумя дверцами и жить себе припеваючи. Выходит, все годы общения с отшумевшими веками прошли впустую?“
И Джордан принялся опустошать полки. Клейст, Чапек, Ибсен, Верн, Толстой, Павезе, Станев, Диккенс, Лорка, Ивашкевич исчезали, превращались в сырье для новых товаров.
В руках зашелестели пыльные тома Флобера. „Вот и его, — чихнул литератор — я, наверное, не смог понять до конца. Не разобрался, почему так бывает: тебя нет, а ты направляешь ход вещей“.
Внезапно его обуяла новая волна пароксизма:
— Хочу стать Гюставом Флобером!
— Спустя плюс минус семь часов УНИМО сможет исполнить это ваше желание, — пообещала установка.
Джордан почувствовал усталость. Сначала надо поспать, а уж потом превращаться в руанского отшельника. Уже не было настроения выдумывать пижамы, он кое-как перекусил и заказал:
— Когда будешь готов преобразить меня во Флобера, разбуди!
И приснился ему просторный кабинет мастера. Окна смотрели на Сену; единственным украшением служили книги да дюжина предметов, напоминающих о путешествиях: янтарные безделушки, нога мумии (простодушная служанка надраила ее ваксой, как сапог); позолоченный Будда наблюдал за Хенеком-Флобером, склонившимся над грудой рукописей. Во сне Хенек улыбнулся мягкой, всепрощающей улыбкой.
Наутро раздался голос:
— Джордан Хенек, проснись! — и снова и снова: — Джордан Хенек, проснись! Гюстав Флобер, проснись!
Наш литератор потянулся, смачно зевнул, натянул на себя одежду девятнадцатого века, выпил бокал сидра. Его распирало чувство торжества. Шутка ли сказать, он воплотился в самого Гюстава Флобера! Ему не терпелось выйти на люди, показаться им, поболтать. На лице у него сияли глубокие синие глаза, под носом красовались седые усы, как у викинга, в походке чувствовалась солидность классика.
Лифт спустил его на первый этаж жилой башни, в асфальтированном парке перед которой стояли скамейки, автоматы для соков и разной галантереи. Здесь собирались когда-то в страстном ожидании эпохи УНИМО жрецы искусства из башни номер 15225, делились проектами. Хенек пренебрежительно относился к такому времяпрепровождению, считая его совершенно бесполезным; сегодня же, однако, его потянуло в скверик, так как он был убежден, что встретит там подобных себе.
Пока лифт опускался, со всех сторон в башне раздавался металлический голос УНИМО:
— Йозеф Паличка, проснись! Оноре де Бальзак, проснись!
— Иван Бунин, проснись! Чарльз Спенсер Чаплин, проснись! Петр Милков, проснись! Маэстро Паганини, разбуди Марию! Просыпайся Джонни Смит! Эсмеральда, проснись! Братья Гонкур, проснитесь! Ефремов, проснись!
Имена благостно струились, взрывались, низвергались, звенели капелью, пускали пузыри, благоухали хлебом, морем, мокрыми парусами, смазкой космических кораблей. На разные голоса УНИМО демонстрировал безупречную дикцию.
На девяносто шестом этаже лифт остановился, вошел Бернард Шоу, на семьдесят втором к ним присоединился Акутагава с дымящей сигаретой, на сорок седьмом — Торвальдсен, на тридцать третьем — Рильке, на двадцать восьмом — Гершвин. Тщедушный Рильке гордо изнемогал под тяжестью аккуратных томиков своих стихов в переводе на разные экзотические языки.
Кроме светил, в кабине лифта жалось еще четыре человека, которые ошеломляюще походили лишь на самих себя или, быть может, пожелали превратиться в личности малоизвестные. Во время головокружительного спуска в кабину попытались втиснуться трудно идентифицируемые личности, однако Флобер, Шоу, Акутагава, Торвальдсен, Рильке, Гершвин и четверо неизвестных не впустили их, потому что лифт был рассчитан на десять человек и не больше.
Не успела компания произвести рекогносцировку обменом репликами, как лифт остановился и все высыпали наружу.