А разве я должен был поступить иначе? Неужели ты хочешь сказать, что тогда я… открыл бы водопад… и все, что ты описываешь? Может быть, ты прав. Может быть, так и нужно было сделать… Ты не поверишь, но сейчас, в эту минуту я не просто чувствую — я знаю, что наш сине-зеленый мир далеко не единственный во Вселенной (глупо и дико думать иначе!); что где-то, и далеко, и близко, бесконечно далеко и совсем близко, жизнь и разум тоже одолели пустоту… и не в одном, а во множестве мест и множеством способов… и что там нас ждут и предчувствуют наше появление точно так же, как и мы их ждем… чтобы наконец убедиться, что все эти летящие с головокружительной скоростью капли, брызги и струи — частицы одного водопада.
Какие они, эти другие? Неужели это не просто множественная форма вопроса, который мы неизменно задаем себе, услышав незнакомый голос, увидев новое лицо или, согласно ритуалу, протягивая ладонь неизвестному человеку? И разве только в таких случаях задаемся этим вопросом? Разве я знаю тебя хуже, чем вахтера киноцентра, с которым уже много лет каждый вечер обмениваюсь приветствиями, а сам даже не помню, как его зовут… сейчас, когда я часами просиживаю в одиночестве, курю и думаю о невероятно прекрасном сценарии, который воспламенит меня; сейчас, когда не работаю, сейчас, когда не знаю, буду ли работать вообще… Да ведь я вижу тебя яснее, чем собственную потрепанную шкуру в зеркале! Веришь? Мне даже кажется иногда, что мы с тобой беседуем в тихом сумраке комнаты, и ты все так же неизъяснимо просто объясняешь мне нечто, во что я не могу вникнуть как следует. Слушай, давно хочу спросить: что ты скажешь, если я попробую сделать о тебе фильм?
Ага, удивляешься? Ты просто никак не хочешь поверить, что я ничего, совершенно ничего не умею делать, — кроме кино! Или ты считаешь, что твоя бесплотность — непреодолимая помеха! Ошибаешься, друг! В сущности, мы снимем вполне материальную историю, но такую правдивую, такую честную, что за ней можно будет уловить дыхание водопада, а вместе с ним — и твое дыхание. Как в том удивительном фильме, который я смотрел много лет назад, но и сейчас помню… там был человек в машине и огромный зловещий пыльный грузовик, который преследует его — неизвестно почему — по дорогам Америки. Такой зубастый грузовик, от которого никуда не убежишь, как от судьбы. Чего он только не пробовал — форсировал двигатель и прятался в боковых переулках, звонил в полицию и домой, спасался бегством… и знаешь, чем все кончилось? Над какой-то пропастью человек наконец-то решился и погнал свою покореженную машину прямо на отвратительное болотно-зеленое чудовище. Толчок — и обе металлические коробки покатились под обрыв. Еще долго по склону стлалась пыль, крутилось широченное колесо, виляя из стороны в сторону, а человек, успевший выпрыгнуть из машины, сидел на краю этой самой пропасти на фоне потрясающего заката и с глуповатой улыбкой кидал в нее камешки. Вот такой фильм. Чего бы я не дал, чтобы сделать такой фильм!
К черту! Зачем я отнимаю у тебя время? Ты же сам сказал, что неспособен чувствовать, и значит, не знаешь, каково человеку, когда на него летит огромный грузовик, не поймешь, как это страшно, когда он толкает тебя на переезде под поезд, не поймешь, какой это ужас, когда зеленое чудовище караулит за поворотом или мчится навстречу в темном туннеле… Хочу себе представить, как ты живешь там у себя… неподвластный эмоциям, желаниям, страстям, подсознательным побуждениям… полуночным кошмарам… ни тебе опухолей, ни ломких костей и страдающего от боли мяса… независимый от самих богов — Времени и Пространства; ты существуешь — великий, бесплотный и совершенный, а зачем? Для чего? Знаешь ли ты, для чего существуешь, раз так мало можешь сделать руками, которых у тебя и нет? Письмо в пять страничек, которое я накатаю за полчаса, отняло у тебя одиннадцать лет и семь месяцев, да еще три дня. Господи, да на твоем месте я бы просто повесился!
Извини меня, я опять не знаю, что говорю.
Постой, я отвлекся, а ведь я хотел тебе сказать, что чувствую, слышу, ощущаю, — правда, еле заметно — глубокую бездну гремящего в твоем письме водопада, бездну неожиданного, неподозреваемого, неоткрытого, чего и представить себе не могу… Неужели правда, что где-то есть и такой мир? Мир — совершенство… Вот тебе, например, не нужна еда, которую нужно добыть и приготовить; вода, которую надо дезинфицировать прежде, чем пить; воздух, который приходится вдыхать и выдыхать восемь раз в минуту, чтобы не умереть; не нужны деньги, одежда, квартира, машина, дачный участок, паспорт, служебное удостоверение, проездной билет… постой, посмотрим, что еще у меня есть в карманах… ага, ключи, пропуск в киноцентр, расческа, квитанция на заказное письмо, жевательная резинка, записная книжка с номерами телефонов (две трети зачеркнуты), блокнот для гениальных идей (пустой), второй блокнот, куда я записываю долги и книги, которые дал почитать; жировки за электричество, воду, паровое отопление, алименты… снотворное… да, и снотворное, плюс ко всему!.. позеленевший пятак на счастье — нашел на улице, смятый автобусный билет, на котором записан чей-то номер телефона… и особая пыль вроде ворсинок, которая копится сама собой… Все. Изо всей этой вавилонской башенки тебе ровно ничего не нужно. Счастливец! А счастлив ли ты в самом деле? Совершенен ли? Нет, этого я бы не сказал.
Знаешь, что нужно для полного счастья? Надо уметь примиряться, научиться прощать им всем — Феллини, Бергману, Михалкову, Бобу Фоссу, — что они создали фильмы, которые куда лучше, до отчаяния лучше, чем твои. И еще — уметь не завидовать (даже благородной завистью) какому-нибудь еще безбородому, несмотря на пышную растительность на щеках, и никому не известному режиссеришке за тот или этот кадр, за такой, а не иной взмах монтажных ножниц, за еще не изношенные борьбой и поражениями глаза, нервы, тестикулы… и, — что, наверное, самое трудное, — научиться не толкать себя к пропасти нового гибельного полета, не требовать от себя большего, чем можешь… не стремиться к тому, чего, может быть, тебе вовсе не дано… вот так, просто смириться! с тем, что многого тебе никогда не достичь… А кто на это способен? И можно ли этому научиться — где-нибудь, когда-нибудь; и надо ли вообще, чтобы было можно, или не надо? Эх, знал бы ты, до чего мне необходимо понять, каким образом вы решили этот мой последний злодейский вопросец… Как, в конце концов, на него ответили… потому что, признаться, сам я ответа не нахожу — и ныне, и присно, и во веки веков?
Твой Камен Васев
P.S.: Хочу еще раз напомнить: не заставляй человека ждать дольше, чем позволяют его силы и судьба, — на это он еще не способен.
К.В.
P.P.S.: А фильм о тебе я сделаю, вот увидишь!
ММПП 4-12-20-28
Я надеялся, что хотя бы старость моя будет спокойной. Что придет время, когда я уже не смогу крутиться на съемках, ночевать под открытым небом и забывать, в каком классе учится сын. Когда, наконец, научусь видеть, что небо синее просто потому, что оно небо, а не потому, что олицетворяет меланхолию; а трава зеленая потому, что она трава, а не потому, что вслед за кадром с лужайкой кто-то неизлечимо заболеет. Вот на что я надеялся… но — увы!
Проклинаю — и благословляю — тот день, когда увидался чуть ли не на улице со старым приятелем Генчо; я принадлежу к тем немногим, кто позволяет себе так его называть, для остальных он уже давно „товарищ Евгеньев“; и он внезапно — но совсем не между прочим — предложил мне написать книгу. Хорошо помню наш разговор; он даже не выждал, стану ли я торговаться, а тут же выложил самый сильный козырь. „Это твой долг перед нами всеми, — пробубнил он серьезным басом. — И совесть никогда тебе не простит, если ты ее не напишешь, помни мое слово!“. Не знаю, совести ли я испугался или что другое заставило, — но дал согласие. Работаю как каторжник: с восьми до двух стучу на машинке, потом готовлю материалы на следующий день. А конца все не видно.
Единственный светлый луч — и потому я снова напоминаю о себе — тоненькая стопочка полупрозрачных слипшихся листочков, которую я обнаружил в груде бумажного хлама, накопленного годами; трудно поверить, что весь этот хлам собирал я сам. Я вспомнил о Вас, но адрес Ваш давно затерялся, и хорошо, что в том же „авгиевом архиве“ нашелся черновик моего старого письма. Я испытал сильное и глубокое желание снова написать Вам; пожалуй, у меня нет большего долга, чем написать эту страничку…
Если бы не Вы, я не создал бы „Водопад“ — мой наверняка не самый глубокий, но самый любимый и успешный фильм! Если бы не Вы, я, конечно, умер бы от первого же инфаркта после премьеры, потому что так никогда бы и не узнал, что человек умирает не от сердечной — или мозговой, или дыхательной — недостаточности, а от иной, которую я бы назвал временной. Это — когда задыхаешься от нехватки чего-то необъяснимого, хотя все в тебе и вокруг тебя нормально… Знаете, Вы оказались удивительно правы. Дьявольская поверхность Мёбиуса, в которой — было время — заплуталась моя жизнь, разлетелась в пух и прах. Я снова встретил Камелию, снова влюбился в нее, мы снова поженились. Как все просто, правда? Как просто выразить одной фразой то, что отняло полжизни! Или больше жизни, потому что сейчас — поверите ли? — оба мы стали совсем другими! Мы наконец поняли, что по-настоящему нужны друг другу.
А Вы, друг мой, замолчали надолго. Почему? Может быть, я невольно задел Вас неосторожным словом? Или сердитесь, что нигде ни разу — ни в интервью, ни в статьях — я не упомянул, откуда, в сущности, пришла ко мне идея „Водопада“? Или на то, что, желая избежать чрезмерно прозрачной аллюзии, был вынужден в конце фильма убить Вас… то есть не Вас, а невидимого Пришельца? Если так, искренне прошу простить меня. Но нет, не верю, Вы не настолько мелочны, как люди. Скорее всего, не можете обеспечить себя материалом или что-нибудь в этом роде. Да-да, помню, там, у васэто очень трудно. Но ведь я не требую бог весть чего! Хоть несколько строк, даже несколько слов… лишь знать, что Вы существуете. Неужели за все эти годы Вам не удалось создать ни слова? Например, таких: „Человече, остановись и слушай: Время…“. Как это просто! Ах, как это просто… а Вы молчите… Почему?