илот, истратив положенное количество сочувственных слов и объяснив пассажирке, что по законам космических путешествий каждый лишний пассажир подлежит уничтожению, дает обреченной поговорить по радио с потрясенным братом и написать письма родителям. Затем этот механический исполнитель долга и представитель неумолимой бесчеловечности твердо нажимает рукой красный рычаг и выбрасывает растерянную девушку с голубыми глазами, в маленьких туфельках с блестящими бусинками в космос… Насколько человечнее было бы то же неумолимое уравнение, если бы за скобками оказалось другое лицо, подлинно мужественный человек-герой, оставивший в ракете девушку и включивший автоматическую аппаратуру спуска! Но американский новеллист был заинтересован лишь в нагнетании ужаса, а отнюдь не в показе силы и благородства человека.
Привлекает внимание необычная для американской космической темы новелла “Универсальный язык”. Автор ее, Бим Пайпер, известен, в частности, и данью антисоветской теме, поэтому эволюция его творчества в какой-то мере отражает ныне общие сдвиги в сознании американского общества. Даже в нарисованной им несколько мрачной картине мертвого города по воле автора или помимо нее встает символ разума в виде “общего языка”, присущего всем мыслящим существам.
Полузасыпанный песком город на Марсе, где последний марсианин умер пятьдесят тысяч лет назад.
Земные археологи проникают в засыпанное красным песком двадцатиэтажное здание, оказавшееся марсианским университетом. Кто-то тщательно запер все помещения, стараясь уберечь ценности от одичавших обитателей умиравшей планеты. Загадочны надписи на стенах, непонятны книги… Как прочесть неизвестный мертвый язык? Ведь не найти надписей, где бы марсианская письменность сопоставлялась с любой другой, известной. И все-таки ключ нашелся. Он оказался таблицей Менделеева. Какой бы ни была цивилизация, каким бы языком и письменностью она ни обладала, но если она познала вещество, то таблица элементов будет точно такой же, как у нас на Земле или на неведомой планете далекого Лебедя-61, она будет общей для всех культур вселенной. Таблица элементов оказалась тем “универсальным языком”, на котором смогли бы общаться обитатели любой планеты, любой галактики. И эта таблица помогла разгадать загадку мертвого языка давно исчезнувших марсиан. Какие тайны откроют теперь марсианские книги?
Церковники и ханжи не оставили космическую тему без внимания. Некий мистер Люис написал трилогию: “Вне молчаливой планеты”, “Перельяндра” и “Эта странная мощь”. Главный герой трилогии доктор Ренсон попадает на Марс, счастливую планету, населенную полупризраками, полулюдьми. Жизнь там чудесна, ибо не было, оказывается, грехопадения, которое проклятием легло на обитателей Земли… И на Венере тоже, как выясняется, не знали грехопадения. Дьявол не успел еще соблазнить венерианскую Еву, видимо, слишком занятый на Земле…
Во втором томе трилогии доктор Ренсон по велению высших сил направляется на Венеру, где встречает прекрасную нагую женщину Перельяндру, тамошнюю Еву. Черт, спрятавшийся в самом Ренсоне, пытается искусить венерианскую Еву. Однако после положенной борьбы доктор Ренсон спасает Еву от грехопадения. Вернувшись на Землю — об этом повествует уже третья книга романа, — доктор Ренсон, умудренный опытом борьбы с дьяволом на Марсе и Венере, борется с темными силами на Земле.
Следующим шагом американских фантастов были уже телепатия, черная магия, мистика, питающие фантазию немалого числа писателей Америки.
Известно, что фантазия в Америке служит также и реакции. Помимо дешевых, пустых или заведомо мракобесных творений авторов-фантастов, в США выходит немало ярко выраженных антисоветских романов о войне и шпионаже, запугивающих, оглупляющих американского читателя. Такие книги не заслуживают сколько-нибудь серьезного анализа и разбора, ибо цель их ясна — отравлять ум людей ненавистью и злобой.
А между тем фантазия — качество величайшей ценности. Без фантазии нельзя было бы изобрести дифференциального и интегрального исчисления. Так говорил о силе фантазии Владимир Ильич Ленин.
Фантазия — это способность представить себе то, чего нет. Она лежит в основе всякого творчества, возвышающего человека над животным миром.
Фантазией обладает ученый, выдвигающий научную гипотезу, конструктор, мысленно видящий никогда не существовавшую еще машину, фантазией обладает поэт; но фантазией порождены также представления о сверхъестественных силах, аде, привидениях, чертях и прочем.
Мечта делает фантазию светлой. Но далеко не всякая фантазия может подняться до уровня мечты. Мечта — это фантазия, направленная желанием. Однако любая фантазия, поднялась ли она до мечты или просто переносит нас в мир, отличный от действительности, неизменно отталкивается от действительности, отражает ее, становясь своеобразным зеркалом этой действительности.
Свойство фантазии отражать действительность, подчеркивая те или иные ее стороны, неоценимо для литературы, призванной протестовать против существующего порядка, гневно обнажать мрачные стороны современного ей общества.
Свойством фантазии остранять обычное, чтобы с бичующей яркостью показать его, пользовались многие выдающиеся писатели. Свифт сталкивал своего героя с лилипутами и великанами, позволяя ему видеть в них остраненные черты знакомого общества, или с разумными лошадьми, и тогда еще более беспощадно обнажались человеческие пороки, или, наконец, переносил его на фантастический, висящий в воздухе остров Лапуту и смешил читателя уродливо преувеличенными, но столь знакомыми ему чертами его современника.
Именно к такой фантастике прибегал в своих социально-критических романах Герберт Уэллс. Он отнюдь не мечтал о нашествиях бездушных, безжалостных, питающихся кровью марсиан, а переносил их на Землю с целью показать современную ему, гнилую в своей основе капиталистическую Англию в минуты острых катаклизмов. Он вовсе не мечтал всерьез о человеке-невидимке, но, создав его, он смог показать обреченность гениального одиночки-ученого в условиях капиталистического общества. Тем более не хотел видеть Уэллс грядущее биологическое разделение людей на ушедших под землю морлоков, продолжающих, как их предки-рабочие, производить материальные ценности, и на беспомощных, изнеженных, но скотоподобных элоев, потомков тех, кто жил за чужой счет, и годных теперь только для того, чтобы поставлять морлокам свое нежное мясо… Уэллс не мечтал об этом, но он отразил в своем “зеркале фантазии” разделение современного ему капиталистического общества на эксплуататоров и угнетенных и, доведя это разделение до предела, произнес тем приговор капитализму, отрицая его как систему, способную привести лишь к вырождению, скотству, каннибальству…
Обличающая фантазия Карела Чапека населила мир мыслящими саламандрами, сначала безобидными, смешными, милыми, а потом страшными, равнодушно-бесчеловечными, захватывающими мио, холодно уничтожающими населенные материки для создания нужных им отмелей… В этом наступлении на человечество новой человекообразной, но звериной в своей сущности расы узнаются знакомые, античеловеческие стремления современного Карелу Чапеку фашизма, который он с такой ненавистью обличал в романе “Война с саламандрами”, предостерегая человечество об опасности погибнуть под фашистским “саламандровым” сапогом…
Как мы уже видели, американская научная фантастика опирается не на мечту, не на направленную светлым желанием фантазию, а на фантазию, переносящую читателя в мир, не похожий на действительность, или вводящую в знакомый мир устрашающе преувеличенные достижения техники, вызывающие необыкновенные ситуации. Наука, ее задачи, терминология, гиперболизированные достижения техники привлекаются лишь для создания умопомрачительных конфликтов и внушения читателю безысходности, обреченности.
Однако неверно по одним только пустым или пугающим книгам судить обо всей американской научно-фантастической литературе, как это делалось у нас одно время.
Русский перевод книги Бредбери “451° по Фаренгейту” показал, что в Америке есть научно-фантастическая литература уэллсовского направления. Пусть это не литература светлой мечты, но это литература вольного или невольного отрицания капиталистической действительности, нежелания мириться ни с террористическим мракобесием Маккарти, ни с авантюристической политикой скачки по краю пропасти войны.
Фантазия Рэя Бредбери сделала его книгу “лупой совести” честного американца. “Смотрите, куда мы идем!” — говорит он. Великая техника достигнет умопомрачительных высот и скоростей, телевидение окружит нас со всех сторон абстрактным изображением, отгородит от реального мира и забот; покрытые огнеупорным слоем, наши дома не смогут гореть, но… пожарные останутся, чтобы по первому доносу мчаться на воющих саламандрах к месту происшествия, судорожно разматывать пожарные рукава и направлять в огонь струю… керосина! А сжигаемые пожарной командой незаконно хранимые книги — все равно, Шекспир ли это или библия, — охваченные огнем, будут разлетаться, словно стая диковинных птиц, пламенея красными и желтыми перьями… И пепел грязным снегом покроет все вокруг, а сажа трауром ляжет на потные лица молодчиков, у которых в современной Америке найдутся достойные коллеги, не так давно сжигавшие книги Маркса, Горького, Твена…
Бредбери, наблюдая действительность, показывает своеобразные ножницы между возможностями развития техники и культуры, уже сейчас ощущаемые в США. Техника еще более разовьется, поднимется, а культура человека, оглушенного, ослепленного телевидением и радио, оставшегося без книг, постыдно падет, увянет. И читатель воскликнет: “Так дальше не может продолжаться!”
Бредбери, подобно Уэллсу, не придает значения реальности описываемых им научных или технических усовершенствований и открытий, — они нужны ему лишь для выражения замысла. Но обстановку и характеры героев Бредбери рисует с предельной реалистичностью даже в том случае, когда прибегает к фантазии, далекой от науки. В новелле “Детская площадка” Бредбери с гневным, бичующим преувеличением показывает, как уродуется в США юное поколение. С отвращением видит он, что в США, начиная с колыбели, с детских площадок, воспитывают в детях жестокость. И дело не в безу