«Так каковы же экспериментальные доказательства того, что Бог вреден для вас? Докинз исходит из предположения, что в научном сообществе принято считать, будто бы религия ослабляет людей, снижает их потенциал выживания и сохранения здоровья. Однако недавние эмпирические исследования указывают на в общем положительную взаимосвязь религии и здоровья. О существовании патологических типов религиозных верований и поступков хорошо известно, однако это никоим образом не отменяет в целом позитивную оценку влияния религии на психическое здоровье, выявленного на основании результатов исследований»[737].
Под громогласные фанфары директор Центра когнитивных исследований при Университете Тафтса Дэниел Деннет опубликовал труд «Развеянные чары: религия как природный феномен» (2006). Его публичные выступления, посвященные эволюционной психологии и мемам, сопровождались типичным рекламным ажиотажем[738] и разоблачениями. Но было и любопытное отличие – от того, что могло произойти десятилетие назад. Разумеется, его критиковали не без причины. К примеру, литературный редактор Адам Кирш возразил ему в New York Sun:
В сердце организованной религии, независимо от того, признаем мы это или отрицаем, находится истина: метафизический опыт – неотъемлемая часть жизни человека. Любое приемлемое объяснение религии должно начинаться с этого феноменологического факта. Поскольку мистер Деннет игнорирует его, относясь к религии как в лучшем случае времяпрепровождению для слабоумных, а в худшем – как к карцеру для фанатиков, в действительности он вообще не сталкивается с предметом, о котором, как ему кажется, он пишет[739].
Но произошел неожиданный поворот событий, и усилия Деннета привлекли критику из того источника, которому следовало быть союзником. Его упрекнули и слева. Леон Уизелтир, литературный редактор The New Republic, пренебрежительно оценил его опус как «эволюционный психотрёп»: «В конечном счете его отрицание религии – это отрицание философии… Если эта поверхностная и самодовольная книга и убеждает в чем-либо, то скорее в том, что необходимо рассеять еще много чар»[740].
Аналогично британский защитник материализма Ричард Докинз снял в 2006 году специальный телевизионный выпуск в двух частях для британского четвертого канала, посвященный религии, – «Корень всего зла?» Докинз признался, что его удивляют успехи религии в XXI веке, и приписал их тому факту, что родители и учителя внушают детям собственные убеждения относительно высшей реальности.
При схожих условиях на Докинза вновь напали и слева, и справа. Как и следовало ожидать, Роджер Скратон взялся распекать Докинза в The Spectator, отмечая, что
сам скачок веры – готовность посвятить нашу жизнь служению Богу, – это скачок за грань разума. Это не значит, что он иррационален – не более, чем иррациональна любовь. Напротив, это подчинение сердца идеалу, просьба о любви, мире и прощении, к которым стремится и Докинз, поскольку он, как и все мы, создан именно таким[741].
Но Мадлен Бантинг из левого Guardian, была не так снисходительна, как Скратон. Пренебрежительно отзываясь о телепередаче Докинза как о «ленивой в интеллектуальном отношении полемике, недостойной великого ученого», она отмечает:
Чувствуется скрытое беспокойство о том, что атеистический гуманизм потерпел фиаско. За весь XX век атеистические политические режимы написали устрашающую (и ни с чем не сравнимую) историю насилия. Атеистический гуманизм так и не породил притягательные и популярные хроники, повествующие о том, что значит быть человеком и каково наше место в космосе; там, где отступила религия, зазор был заполнен потребительством, футболом, «Танцами со звездами» и бездумным потаканием мимолетным желаниям[742].
Почему с материализмом связано так много сомнений, дискомфорта и неприязни? Неужели вопросы, которые так долго приходилось сдерживать, начали наконец всплывать на поверхность? В неоднозначном, опубликованном в 2003 году обзоре предыдущей книги Деннета «Свобода эволюционирует», психолог Дэвид П. Бараш пишет:
Подозреваю, что все мы, вплоть до самого закоренелого материалиста, живем в невысказанном лицемерии: даже если мы подразумеваем детерминизм в наших интеллектуальных стремлениях и профессиональной жизни, на самом деле мы ощущаем свою субъективную жизнь так, словно в ней господствует свобода воли. В самой глубине души мы знаем, что в большинстве отношений, которые действительно считаются (и во многих, которые не считаются), мы с избытком обладаем свободой воли, как и те, кто нас окружает. Непоследовательно? Да, в самом деле. Но как и отрицание смерти, это полезная непоследовательность, и, возможно, даже необходимая[743].
В этот момент, по Уизелтиру, раввины древности могли бы спросить: «А твои уши слышали, что сказал твой рот?» Решение дилеммы Бараша – ошибочность материализма. То, что мы знаем в самой глубине души, на самом деле правда. Свобода воли реальна, неважно, отрицают ее или подтверждают.
По сути дела, на протяжении всего существования материалистского проекта проблема с ним заключалась в том, что хотя материализм требует, чтобы его признавали единственной истиной, многие неоспоримые факты человеческого опыта имеют смысл только в том случае, если принять, что материализм не является истиной. Один из этих фактов, которому лишь недавно начали уделять заслуженное внимание, – то, что люди, развивающие свою духовность, обычно отличаются лучшим физическим и психическим здоровьем.
Связь между духовностью и здоровьем
«Обращаясь к недавним гипотетическим работам сторонников теории эволюции, мистер Деннет набрасывает панораму возможного возникновения религии как адаптации естественного отбора к среде, в которой существовали люди в древности. Возможно, предполагает он, легковерные Homo sapiens имели более высокую выживаемость, потому что оказались более восприимчивыми к эффекту плацебо, и, таким образом, легче «исцелялись» от заболеваний в результате шаманских обрядов»[744].
«Следуя за этим скачущим мячиком веры, как мы делали на протяжении всей истории, человечество чуть более чем за 150 лет обошло полный круг – к отказу и последующему возвращению верований, способствовавших выживанию мужчин и женщин с самого начала»[745].
Как мы уже видели, в материалистском окружении наука предлагает два базовых подхода к духовности. Один рассматривает духовность как случайный побочный продукт развития человеческого мозга, поэтому любая связь между духовностью и здоровьем случайна. В сущности, многие ученые предполагают существование обратной связи без веских оснований – точнее, без каких бы то ни было оснований. Другой подход рассматривает духовность как благо для людей, поскольку она помогает эволюционной приспособленности. Однако такие взгляды проблематичны, поскольку, как мы уже видели, специфическая эволюционная приспособленность[746] – не обязательно либо цель, либо результат духовности. Беда в том, что материализму недостает основополагающей теории, которая вмещает, но не искажает свидетельства духовной природы человека и ее влияние на физическое и психическое здоровье.
Доктор Герберт Бенсон, который на протяжении всей своей карьеры работал в учебных больницах Гарвардской школы медицины, – один из нескольких исследователей в сфере медицины, основавших то, что сегодня носит название психосоматической медицины. Доцент Гарвардской школы медицины, он основал Гарвардский институт психосоматической медицины в бостонской Больнице диакониссы. Наблюдая за тем, как выздоравливали – или не выздоравливали – пациенты, он пришел к убеждению, что
наш организм запрограммирован извлекать пользу из упражнений не только для наших мышц, но и для нашего глубокого, внутреннего человеческого ядра – наших верований, ценностей, мыслей и чувств. Я не питал особого желания исследовать эти факторы, поскольку философы и ученые на протяжении веков считали их нематериальными и неизмеримыми, а любое их исследование – «ненаучным». Но мне хотелось попробовать, поскольку я раз за разом видел, как прогресс и выздоровление моих пациентов зачастую в значительной степени зависели от состояния их духа и воли к жизни. И я никак не мог избавиться от ощущения, что у человеческого разума – и верований, которые у нас так часто ассоциируются с душой человека, – есть физические проявления[747].
Бенсон сосредоточил усилия на эффекте плацебо, который мы рассматривали в главе 6, предпочитая называть его «запомнившимся здоровьем» или свойством организма превращать ментальные убеждения в физические указания. Изучив научную литературу, доступную в 70-е годы XX века, он пришел к выводу, что этот эффект для многих заболеваний гораздо сильнее и значительно превосходит традиционные 30 % по первоначальным оценкам Генри К. Бичера в исследовании 1955 года, которое до сих пор служит эталонным. Бенсон рассмотрел множество случаев, в которых эффект плацебо достигал 70–90 % совокупного эффекта лечения[748].
Бенсона заинтриговал один из полученных результатов: лечение таких заболеваний, как стенокардия или бронхиальная астма, зачастую действует успешно до тех пор, пока пациент и врач верят в него, даже если в дальнейшем, после систематических исследований, это лечение было признано бесполезным с медицинской точки зрения. И действительно, в случае стенокардии лечение теряло эффективность, когда врачи переставали верить в него. Несомненно, неуверенность врача опосредованно или напрямую передается пациенту[749]. В одном исследовании, сведения о котором были опубликованы в журнале Lancet (1990), пациенты, не принимавшие регулярно свои плацебо, умирали с большей вероятностью, чем те, которые принимали их[750].
Бенсон не пренебрегал медикаментозной медициной и хирургией, но и не спешил принять на вооружение ненаучную медицину, успехи которой приписывал в основном «запомнившемуся здоровью» (эффекту плацебо). Напротив, в качестве аналогии для оптимальной медицины он использовал трехногий табурет, для устойчивости которого к медикаментам и операциям прибавлен третий научный инструмент – намеренное и эффективное применение эффекта плацебо. В медицинской практике эффект плацебо зачастую используется бездумно и неэффективно. Иногда по случайности достигается обратное действие, вредный эффект ноцебо, в чем Бенсон убедился лично.
В начале XX века медицина решительно выступала против идеи влияния разума на организм и стремилась проследить развитие болезни вплоть до единственного конкретного источника. И действительно, к 30-м годам в библиографическом указателе Index Medicus не содержалось ни одного упоминания о влиянии психических состояний на физиологию[751]. Но в 40-х годах появилась «психосоматическая медицина», чтобы способствовать лучшему пониманию и регулированию связи между разумом и телом в сфере здоровья. Однако тенденция воспринимать тело как машину, а разум как нечто не относящееся к нему, препятствовала значительным успехам в этой сфере. В «Медицине вне времени» (1996) Бенсон показывает, каким глубоким было влияние этого механистического подхода на медицину. От женщины, которая страдала возобновляющимися периодическими приступами онемения и слабости в различных частях тела, поначалу отмахнулись, считая, что она просто выдумывает свои симптомы. Но новый врач провел масштабное обследование и выявил рассеянный склероз – неизлечимое неврологическое заболевание, которое сначала сделало пациентку немощной и в конце концов убило ее. Как она отреагировала? «О, я так рада, а я-то думала, что это все у меня в голове»[752].
К 60-м годам XX века материализм стал настолько вездесущим в медицине, что Бенсону с трудом удавалось убедить своих коллег в том, что эмоциональный стресс способен внести свой вклад в повышение артериального давления. Наставники предостерегали его, говорили, что он рискует карьерой, когда он приступил к изучению физиологии медитации в попытке понять, как разум влияет на тело[753]. Тем временем врачи сообщали первым исследователям эффекта плацебо, что их коллеги в три раза чаще применяют этот эффект, чем они сами.
Врачи никого не пытались обмануть; вероятнее всего, они даже не понимали, что тоже пользуются эффектом плацебо, хотя и замечали его применение другими врачами. Как мы видели в главе 6, эффект плацебо – неотъемлемая часть нормальной практики клинической медицины. Но плацебо не относится к тем аспектам практики, которые легко обсуждать врачам. Ведь медицинская система не предусматривает наград за эффективную работу с психическими состояниями пациента. Врача, сообщившего: «Мистер Y последовал моему совету и начал медитировать, когда стресс на работе становился невыносимым; в результате его приступы язвы желудка уже не имели прежней остроты, и ему удалось снизить дозу лекарств», могли обвинить в применении «ненаучных» методов и даже во «втягивании в религию». Тот факт, что подход этого врача подействовал, не имел бы значения в среде, где все внимание уделялось прописанным медикаментам, процедурам или операциям.
Безусловно, в последние десятилетия был достигнут значительный прогресс в понимании влияния разума на организм. В 2000 году Национальные институты здравоохранения провели конференцию, посвященную этому вопросу. Несмотря на то что научные исследования психических состояний по-прежнему вызывают у некоторых людей беспокойство[754], влияние психики на повышение артериального давления, к примеру, уже не вызывает споров[755]. Более того, недавнее исследование показало, что одиночество[756] значительно увеличивает риск высокого артериального давления, особенно у людей старшего возраста. Ричард Сазмен, глава программы социально-поведенческих исследований при Национальном институте старения (NIA), выразил удивление по поводу «масштабов связи между одиночеством и гипертензией в этом тщательно контролируемом межгрупповом исследовании»[757].
Чтобы лучше понять, какой дискомфорт причиняли медицине XX века любые психические влияния, не говоря уже о РДМО, следует признать, что медицина XIX и XX веков одержала победу во многих областях, игнорируя психические состояния. Антисептики, очищенная вода, прививки, антибиотики, инкубаторы, капельницы и дефибрилляторы значительно снизили уровень смертности без обращения к психическим состояниям и даже без придания им важности. Как и следовало ожидать, многие ученые восприняли как единое целое игнорирование психических состояний и улучшение результатов лечения. И сделали ошибку. Все тенденции достигли пика, и постепенно стало ясно, что многие заболевания сопротивляются эффективному лечению, если психическими состояниями пренебрегают. К примеру, можно вспомнить о том, как недавно были развенчаны уверения в эффективности многих некогда восхвалявшихся антидепрессантов[758].
Бенсон побуждал своих пациентов повторять про себя фразы, помогающие им расслабиться, и тем самым избегал прерываний нормального процесса исцеления. Его заинтриговал тот факт, что 80 % пациентов выбирали молитвы, будь то еврейские, христианские, буддийские или индуистские[759]. Но когда в 1992 году Роберт Орр и Джордж Айзек изучили 1066 статей в семи крупных американских журналах, посвященных неотложной медицинской помощи, лишь в 12 из них (1,1 %) упоминался РДМО[760]. Аналогично Дэвид Ларсон обнаружил, что из 2348 эмпирических исследований, данные которых опубликованы в четырех крупных журналах по психиатрии, только в 2,5 % содержались результаты адекватной количественной оценки[761]. Несмотря на это, росло количество свидетельств связи РДМО с улучшением состояния физического и психического здоровья.
Влияние духовности на здоровье
«[РДМО – это]… регресс, бегство, проецирование на мир примитивного инфантильного состояния»[762].
«Возможно, в этих негативных мнениях о влиянии религии на психическое здоровье удивительнее всего бросающееся в глаза отсутствие эмпирических данных, подкрепляющих упомянутые взгляды. В сущности, те же ученые, приученные принимать или отвергать гипотезы на основании достоверных данных, полагаются, похоже, исключительно на свое мнение и предубеждения, оценивая влияние религии на здоровье»[763].
«Подходы к лечению, не учитывающие духовную восприимчивость, могут оказаться структурой с чуждыми ценностями… Большая часть населения предпочтет, вероятно, ориентироваться на консультации и психотерапию, сочувствующие концепции духовности или, по крайней мере восприимчивые к ней»[764].
Вдобавок к таким эффектам, как эффект плацебо, – то есть к силе психических состояний, благоприятных для лечения как такового, – существует немало свидетельств того, что РДМО ассоциируются с более крепким физическим и психическим здоровьем. Эпидемиолог и психиатр Эдвард Б. Ларсон (1947–2002) рассматривал этот вопрос под несколько иным углом, нежели Бенсон. Точно так же, как Бенсон был озадачен отсутствием в медицинской литературе упоминаний об огромных масштабах эффекта плацебо, набожный христианин Ларсон был озадачен тем, как в литературе избегают упоминаний об РДМО или проявляют враждебность к нему.
Одна из проблем вытекала из выбранного метода проведения исследований. К примеру, когда пациентов для истории болезни спрашивали о религиозной принадлежности, различий между «внутренней» и «внешней» верой никто не делал. Один из основоположников религиозной социологии Гордон Олпорт определял «внутреннюю» веру как интернализированный опыт, а проявление «внешней» веры – как принадлежность к группе. Когда речь идет о здоровье, это – важное различие, поскольку польза для здоровья исходит в основном от внутренней веры, из тех, что ассоциируются с РДМО[765]. Кроме того, сложные инструменты для оценки взглядов в исследованиях РДМО применялись редко, а исследуемые образцы групп населения зачастую оказывались нерепрезентативными[766].
Но Ларсон обнаружил также существенную предубежденность. В «Диагностическом и статистическом руководстве по психическим болезням», 3-е издание (DSM-III), приведено много примеров случаев, в которых религиозные пациенты были охарактеризованы как имеющие «психозы, неадекватность, бред, отсутствие логики и галлюцинации»; подразумевалась общая психопатология[767], представляющая в ложном свете клинический опыт[768]. Когда это издание руководства было в ходу, лишь в 3 из 125 школ медицины в США предоставлялись те или иные инструкции о связи между здоровьем и РДМО – и это в стране, где примерно треть населения утверждает, что получила РДМО! До своей внезапной и безвременной кончины в 2002 году Ларсон играл ключевую роль в пересмотре и исправлении DSM-III. Отчасти благодаря его работе с Фондом Джона Темплтона почти две трети школ медицины в настоящее время предлагают курсы, имеющие отношение к РДМО[769].
В 80-х годах XX века Ларсон вместе с Джеффом Левином и Гарольдом Кёнигом приступил к разработке основанного на свидетельствах подхода к взаимосвязи между здоровьем и РДМО. Если в обзорах многих исследований обычно рассказывалось в целом о статьях, на которых хотел сделать акцент автор обзора, то Ларсон разработал «систематический» метод, исключающий ошибку выборки и рассматривающий все статьи с количественным анализом, опубликованные в одном журнале за определенный период. Этот метод дает всеобъемлющее исследование результатов, объективное и воспроизводимое[770]. В публикации «Фактор веры: аннотированная биография клинических исследований духовной тематики» Ларсон, Дейл Мэтьюз и Констанс Барри представили подробный обзор 158 медицинских исследований влияния религии на здоровье, в 77 % которых был продемонстрирован положительный клинический эффект[771]. Таким образом, неудивительно, что пациенты Бенсона обычно выбирали для медитаций молитвы: вероятно, они располагали личной или общеизвестной информацией об их ценности.
Аналогично в перспективном исследовании почти четырех тысяч человек в возрасте от 64 до 101 года, не имеющих инвалидности, но живущих в доме престарелых в 1986–1992 годах, выяснилось, что частная религиозная деятельность – такая, как медитация, молитва, изучение Библии, – ассоциировалась с ростом выживаемости. Исследователи пришли к выводу, что «пожилые люди, участвующие в частной религиозной деятельности до того, как нарушается их возможность выполнять повседневные задачи самообслуживания, по-видимому, имеют в вопросе выживания преимущества по сравнению с теми, кто не участвует в религиозной деятельности»[772].
Но вера пожилых людей не всегда позитивна. Среди верований есть и ноцебо, оказывающие негативное влияние на здоровье. В одном исследовании выяснилось, что пожилые пациенты с большей вероятностью умирали при наличии конфликтных отношений с их религиозными верованиями. Ученые наблюдали за 595 пациентами старше 55 лет в Медицинском центре Университета Дьюка и Медицинском центре Дарема. Им удалось держать под наблюдением 444 пациентов, из которых 176 умерли. Пациенты, которые при опросе соглашались с такими высказываниями, как «гадаю, действительно ли Бог покинул меня; чувствую, что Бог наказал меня за недостаточную преданность; не знаю, чем я заслужил наказание от Бога; сомневаюсь в любви Бога ко мне; не знаю, оставила меня моя церковь или нет; считаю, что случившееся – дело рук дьявола; сомневаюсь в силе Бога», умирали со значительно большей вероятностью (смертность выше на 19–28 % за двухлетний период после выписки из больницы). Авторы пришли к выводу: «Определенные формы религиозности могут увеличить риск смерти. Пожилые больные мужчины и женщины, ведущие религиозную борьбу против своей болезни, по-видимому, сталкиваются с возросшим риском смерти, даже в случае контроля таких проблем, как общее состояние физического и психического здоровья, а также с учетом демографических факторов»[773].
Очевидно, значение имеет то, что именно вызывает вера – надежду или отчаяние. Но есть ли разница, какому Богу молиться? Дейл Мэтьюз, врач и коллега Ларсона, отмечает: «Исследования показали, что набожность приносит больше пользы здоровью, чем ее отсутствие, однако ничем не подтвердили, что быть набожным христианином гораздо полезнее для здоровья, чем быть набожным буддистом»[774]. Разумеется, это не значит, что теология не имеет к этим вопросам никакого отношения: скорее, предполагается, что влияние РДМО на здоровье обусловлено верой в их причины в меньшей степени, чем возникающими в итоге психическими состояниями.
Конечно, эти результаты не означают, что «разум исцеляет все» или «вера лечит», а тем более что медицинское вмешательство избыточно. Они показывают только, что и психическое состояние, и выбор, которому уделяется внимание в психическом отношении, важны для поддержания и восстановления хорошего самочувствия – эта роль только начинает удостаиваться давно заслуженного внимания.
Вообще-то в последние годы эта полемика стала гораздо более направленной. То есть вопрос «играет ли духовность хоть какую-нибудь роль?» сменяется другим – «при каких условиях духовность играет роль?» К наиболее примечательным недавним исследованиям относятся следующие:
• Свидетельства того, что пациентам зачастую хочется, чтобы врачи знали об их духовных убеждениях и принимали их во внимание. В исследовании 2004 года с участием 921 взрослых, посещающих клиники семейной медицины, 83 % выразили желание, чтобы врачи интересовались их духовными верованиями «по крайней мере в некоторых случаях», чтобы добиться большего взаимопонимания между врачом и пациентом. Болезни, угрожающие жизни (77 %), серьезные медицинские состояния (74 %) и потеря близких (70 %) заняли, как и следовало ожидать, первые места в списке случаев. Опрошенные пациенты надеялись, что в итоге врачи смогли бы «способствовать реалистичным надеждам (67 %), дать врачебный совет (66 %) и изменить подход к лечению (62 %)»[775]. Но вместе с тем пациенты сообщают, что такие разговоры происходят редко. Врачи признают, что избегают подобных тем по ряду причин: из боязни навредить, из-за вторжения в частную жизнь, недостатка опыта, трудностей с определением, кто именно из пациентов хочет поговорить. Но упомянутые затруднения возникают и при обсуждении любых других болезненных вопросов (например, секса или насилия в семье); возможно, ключевой вопрос должен звучать иначе: чем потенциально грозит отсутствие подобных обсуждений?
• Свидетельства того, что сами врачи имеют духовные верования с большей вероятностью, чем ученые-теоретики или практики. В недавнем опросе более чем 1100 американских врачей 55 % согласились с высказыванием «мои религиозные убеждения влияют на мою врачебную практику». Семейные врачи и педиатры оказались наиболее религиозными, психиатры – наименее[776]. Эти результаты поднимают примечательную тему: если больше половины врачей сообщают, что их религиозные убеждения влияют на их врачебную практику, пациенты, возможно, хотели бы узнать, во что верит их врач, – точно так же, как и врач мог бы пожелать узнать, во что верят его пациенты.
• Дальнейшие свидетельства того, что некоторые конкретные религиозные взгляды и практики снижают постоперационный стресс, а другие усиливают его. Исследователи опросили 202 пациента, которым предстояла операция на открытом сердце, сначала до операции, а также после нее; исследование проводилось в Медицинском центре Университета Мичигана в 1999–2002 годах. Молитвы, обращенные к некой «надежной высшей силе» ассоциировались со снижением стресса после операции, а субъективный религиозный фанатизм в сочетании с сомнениями в доброжелательности высшей силы, – нет[777].
По мере того, как влияние разума на здоровье получает все более широкое признание, ученые продолжают прояснять детали, поскольку ответы на уже имеющиеся вопросы неизбежно приводят к возникновению новых вопросов. Один из этих вопросов, к которому мы пока не обращались, – ходатайственная молитва (молитва об исцелении другого человека). Насколько она эффективна? И если уж на то пошло, можно ли вообще определить ее эффективность?