, то эта надежда стала теперь безумно модной. Я получил несколько оттисков на эту тему из разных источников, в том числе статью С. Вейнберга (это препринт Техасского университета, поэтому не даю ссылки, достать её в библиотеке вряд ли можно, потом надеюсь прислать). Что касается меня, то у меня возникла мысль, что, возможно, радиус компактификации устанавливается на некотором постоянном значении с учётом квантовых эффектов, подобно радиусу атома водорода. Как решается проблема лямбда-члена (название "тяжёлой" энергии вакуума, нулевое, либо, как было недавно установлено в астрофизических наблюдениях, — экстремально малое, значение которой, — одна из главных загадок современной физики. — Б.А.), я, конечно, не знаю (суперсимметрия?)… 25 июня 83 г.".
"…Мне очень радостно, что ты в курсе, в русле великих событий нашего времени — суперструн, Калуца-Клейна и т.п. Я с очень большим трудом стараюсь войти в курс этих дел — и восприимчивость уже не та, и пробелы в образовании ужасные, и авторы, торопясь "застолбить идею", пишут в расчёте на читателя, который сам работает в этой области и знает всё, кроме данной статьи. Раньше писали не так (хочется сказать — в наше время — но на самом деле что такое наше время?). Мне кажется, что работы Полякова по струне и последующие работы Фрадкина и Цейтлина очень важны, но многое по неграмотности мне не ясно… 6 января 86 г.".
"…О науке. Спасибо за консультацию у Фрадкина и Цейтлина. Я тогда знал меньше, чем сейчас, но и сейчас знаю крайне недостаточно… 9 марта 86 г.".
Цитировать Сахарова всегда приятно, в том, что он говорит, всегда есть вертикаль, масштаб, выход за рамки конкретной обсуждаемой темы:
"необычайно интересные времена", "великие события нашего времени", "на самом деле, что такое наше время?", "Будущее покажет, кто прав, покажет всем нам и многое другое. К счастью, будущее непредсказуемо, а также (в силу квантовых эффектов) — и не определено".
В последней цитате весь Сахаров: предсказывать будущее — пустое дело, а будет оно таким, каким мы сами его сделаем. Случится или не случится национальная катастрофа — преждевременная гибель Пушкина,[11] выживет ли человечество или сгорит в самодельном термоядерном огне — возможность реализации того или иного варианта критическим образом зависит от наших действий или нашего бездействия сегодня. У Арсения Тарковского есть такие строки: "Грядущее свершается сейчас / И если я приподнимаю руку / Все пять лучей останутся у вас". Сахаров в каждый момент чувствовал свою ответственность за это будущее и действовал в соответствии с этой ответственностью. "Если не я, то кто?" — это сказано и про него.
А как неравнодушно, с эмоциональной наполненностью говорит он о физике. Елена Георгиевна вспоминала, что как-то в 1970-х в Жуковке они прогуливались вечером под звёздным небом. И Андрей Дмитриевич говорит ей: "Знаешь, что у меня самое любимое?". И сам ответил: "Реликтовое излучение" (обнаруженное в 1965 году равномерно заполняющее всю Вселенную электромагнитное излучение миллиметрового диапазона — реликт давнего горячего состояния Вселенной, доказывающий справедливость теории "Большого взрыва"). А сравнительно недавно интервьюер попросил Елену Боннэр охарактеризовать Сахарова одним словом, и она ответила чистую правду: "Он был физик".
Прежде чем представить сферу научных интересов Сахарова и его научную деятельность, уместно сказать о нем как учёном, мыслителе и человеке, умеющем воплощать в жизнь свои замыслы. Об этом немало в его собственных воспоминаниях, воспоминаниях друзей и коллег, в работах о нём.[12] В целом метод Сахарова в науке, в конструировании ядерных зарядов, в защите прав человека, в формировании новой системы международной безопасности был один и тот же: во всех случаях он оставался человеком точных наук, физиком, конструктором-разработчиком. Результатом усилий могли быть точные цифры в конце насыщенной формулами статьи либо освобождение из заключения узника совести — во всех случаях это был результат определённого "научного исследования", тогда как особый способ мышления Сахарова предлагал совершенно неожиданные шаги к решению проблемы, зачастую не понимаемые современниками и даже многих шокирующие. Я часто слышал от него фразу "Нереализованная идея — ещё не идея". Чтобы реализовать идею, довести дело до конца нужно ещё сто дополнительных идей и много работать, "Не разбрасываться и доводить дело до конца", — слова в конце приведённой выше цитаты Сахарова из его "Дневников".
О важнейшем свойстве ментальности Сахарова ёмко сказал его учитель Игорь Евгеньевич Тамм:
"У него (Сахарова) есть прекрасное свойство. К любому явлению он подходит заново, даже если оно было двадцать раз исследовано и природа его двадцать раз установлена. Сахаров рассматривает всё, как если бы перед ним был чистый лист бумаги, и, благодаря этому, делает поразительные открытия".[13]
Вот эта диалектика зримо проявлялась в стиле его общения, беседы. Андрей Дмитриевич почти никогда не спорил, но, слушая собеседника, как бы заново, "с чистого листа", переосмысливал свои позиции с единственной целью лучшего уяснения истины. Удивительно точно написал об этом Бенедикт Сарнов под впечатлением встречи с Сахаровым:
"Заглянул я однажды вечером на огонёк к Саше Галичу. Он был тогда уже в сильной опале, старые друзья и приятели постепенно отдалились, но появились новые. Я был — из новых. Из новых был и сидевший в тот вечер у Саши Семён Израилевич Липкин. Они были соседи, жили в одном подъезде, но сблизились и даже подружились совсем недавно… Мы сидели вчетвером (с нами была ещё Сашина жена — Нюша) и пили чай. И вдруг — нежданно-негаданно — явился ещё один гость. Это был Сахаров. Он вошёл с холода, потирая руки, поздоровался, присел к столу. Нюша налила ему чаю. Внимательно оглядев собравшихся, он спросил: "Ну, что нового?" Кто-то из нас сказал, что никаких особых новостей нет. Вот разве только то, что израильтяне опять бомбили Ливан. Лицо Андрея Дмитриевича сморщилось, как от боли. "Ох! — прямо-таки вырвалось у него. — Зачем это они!". "А что им делать? — сказал я. — Вы можете предложить им какой-то другой вариант?". Андрей Дмитриевич не успел ответить: раздался тихий голос Семёна Израилевича Липкина. "Я, — сказал он, — могу предложить другой вариант… Вернее, — он тут же уточнил, — я могу сказать, что бы сделал на их месте". Все мы вопросительно на него уставились. "Я бы, — спокойно продолжил он в мгновенно наступившей тишине, — взял Дамаск".
"Ну, сейчас он ему даст!" — подумал я, предвкушая немедленную реакцию Андрея Дмитриевича. Если даже известие о том, что израильтяне в очередной раз бомбили Ливан, заставило его так болезненно сморщиться, легко можно было представить, как он отреагирует на это безмятежное предложение начать новый виток кровавой арабо-израильской войны.
Но Андрей Дмитриевич не спешил с ответом. Он задумался. Сперва мне показалось, что он подыскивает слова, стараясь не обидеть собеседника чрезмерной резкостью. Но потом я увидел, что он всерьёз рассматривает "безумную" идею Семёна Израилевича, как-то там проворачивает её в своём мозгу, взвешивает все возможные последствия её осуществления. И только покончив с этой работой, тщательно рассчитав все "за" и "против", он наконец ответил. Но этот его ответ был совсем не тот, которого я ожидал, который подсознательно считал даже единственно возможным. "Что ж, — спокойно сказал он. — Пожалуй, в сегодняшней ситуации это и в самом деле был бы наилучший вариант".
Это был шок. Шоком тут была не столько даже поразившая меня неожиданность ответа, не столько несовпадение вывода, к которому он пришёл, с тем, которого я ожидал, в котором не сомневался. Гораздо больше тут поразило меня совсем другое. Такого человека я в своей жизни ещё не встречал. Все люди, которых я знал, с которыми мне приходилось общаться, вели себя в подобных ситуациях совершенно иначе. Я уж не говорю о себе… А тут передо мною сидел человек, для которого просто не существовало мнения, которое не нуждалось бы в том, чтобы рассмотреть его самым тщательным образом. Он считал для себя обязательным внимательно вдуматься в любую мысль, кем бы она ни была высказана и какой бы безумной или даже глупой она ни казалась. Я сказал, что он считал это для себя обязательным. Да нет! Он просто не умел иначе. Это было органическое свойство его личности, его человеческой природы.".[14]
Одну из своих статей о Сахарове я назвал "Способность считать до двух" — так сказать, видеть сразу две стороны медали. Специфический холизм мышления Сахарова отмечали многие его коллеги. Он действительно видел рассматриваемую проблему "в целом", во всей её сложности, с учётом всевозможных деталей и, что наиболее существенно, в динамике. Логическая картина возникала сразу и с ожидаемым ответом в конце. И всё это, включая действия уже совершенные или только планируемые, обдумывалось и переосмысливалось снова и снова.
Почему я говорю об уникальности способности "считать до двух"? Потому что мало кто это умеет, обладание такими "внутренними зеркалами" — талант редкий. Действительно, половину XX века половина человечества восхищалась советским социализмом с его идеями социальной справедливости, не будучи способна заметить террор, ГУЛАГ, государственное крепостничество в деревне и т.п. Идея конвергенции, выдвинутая Сахаровым в 1968 г., хотя, возможно, и весьма спорная сама по себе, была многими и многими воспринята со вздохом облегчения. Недаром этот его Меморандум был издан на Западе общим тиражом около 20 миллионов экземпляров.
Ещё пример сахаровской диалектики. Огромные слои влиятельной западной интеллектуальной научной элиты были вовлечены в борьбу за ядерное разоружение, требуя этого, в первую очередь, от правительств своих стран (и, правда, — возражать против борьбы за мир было бы нелепо, мир лучше войны, мир это высшая гуманистическая ценность). Но на практике, к сожалению, в какой-то мере эта деятельность "подталкивала" человечество ближе к краю термоядерной пропасти, поскольку "элита" не видела другой стороны медали — агрессивности сверхмилитаризованного закрытого сов