Он засунул меня в Кресение, можно сказать, силой. И весь год, что я у него бывал, мы постоянно занимались Кресением. А потом я вдруг непроизвольно отметил, что действительно что-то изменилось во мне и я стал как бы умнее или шире в том, как подхожу ко многим вопросам. У меня действительно теперь хватало чего-то, чтобы вмещать сразу большие задачи целиком.
Но зимой с 85-го на 86-ой год Степаныч ушел, и я продолжил свое обучение у Дядьки. Дядька одновременно продолжал то, что делал со мной Степаныч, и разрушал уже сделанное при нем.
К примеру, услышав от меня, что я знаю о Печище, он спросил:
– А тебя ничего не настораживает? Ну, все соответствует наблюдениям?
Честно говоря, я слегка растерялся, потому что при жизни я Степаныча яростно любил-ненавидел за его постоянные измывательства надо мной. А вот после смерти он стал непререкаем. Он теперь был первой ступенью моих новых знаний, а значит, чуть ли не основанием всего меня, по крайней мере, моей новой личности, которая решила родиться. У Степаныча я прошел и выдержал все ужасы курса молодого бойца, всю стариковщину и дедовщину первого полугода службы. И вдруг кто-то сомневается в истинности моих убеждений!..
Тут я понял, что вколоченное в меня Степанычем стало убеждениями и запомнилось, а не понялось. Кстати, подобная беда происходит со многими новичками. К их несчастью, я не умею, как Дядька, разрушать эти омертвелости, не убивая при этом желания идти дальше. Дядька для меня до сих пор величина недостижимая.
– О чем это ты? – сумел я разыскать вопрос.
– Ну, смотри сам. Ты говоришь, что печище – это объем свободного сознания, которое у тебя еще осталось. А при этом описываешь, скорее, способность, чем объем.
Вот чем мне не нравился Дядька, так это своей способностью спокойно уничтожать мою уверенность в том, что я умный. В отличие от Степаныча, он не выглядел колдуном и не вел себя как колдун. И взгляд у него не был страшным. Но разрушал он во мне еще больше, чем Степаныч.
Как умный человек, столько повторяя для себя определение печища, как свободного сознания, еще не занятого мышлением и сумасшествиями, мог не заметить, что говорит о способности видеть широко? Эта мысль меня потрясла так, что краска прилила к щекам. Я точно опозорился перед Дядькой.
– Э, да ты переживаешь, а не думаешь! – заулыбался он, – так ты на веру примешь, а как же Наука думать? Вот смотри…
Это «вот смотри» каком-то образом меня спасло, и я не сразу понял, что именно так Дядька включал мой разум, то есть запускал думанье, которое и начинается с созерцания.
– Вот смотри сам, каковы признаки печища. С одной стороны о нем можно сказать, что оно у всех разное, то есть имеет размеры. Что еще?
– Еще оно расширяется. То есть может расширяться у одного человека, значит, может и сужаться.
– Ну, во всяком случае, на стариках мы видим, что с возрастом у нас мозги уж не те становятся, – сделал он невинные глаза, – нам уж все труднее догонять вас молодых своей мыслью…
Издеваться Дядька не умел. После Степаныча это все было совершенно невинно. Так, шутка. Я только вздохнул в ответ.
– Ну и еще одно наблюдение. Это самое Печище, вроде бы должно лежать вне остального мышления, раз оно свободное сознание. Однако ты с его помощью решаешь задачи. Значит, впускаешь в него куски остального мышления, а потом освобождаешься от него.
– Действительно, – вдруг дошло до меня, – Если бы это было такое же сознание, как то, что занято мышлением, оно было бы однородно и просто последовательно заполнялось бы образами. И тогда, впусти печище в себя образы, оно ими заполнилось бы и все…
– Вот! – кивнул он, – К тому же ты упустил, что можно и по-другому описать работу Печища. Поскольку ты все время здесь, когда думаешь, все время как бы неподвижен, то кажется, что ты в середине и подтягиваешь к себе мышление, которое как бы облаком висит вокруг тебя. Подтягиваешь в Печище. А если взглянуть по-другому. Это сознание заполненное памятью неподвижно относительно тела, а ты путешествуешь по нему своим печищем, разглядывая разные части. На что похоже?
– На глаз, – ответил я. – Точно луна такая, которой я вожу по сознанию, как круглое окно, которое умеет закрываться и открываться…
– Ну-ну. Пусть будет так. Главное, что теперь ты можешь его изучать. Вот опишем, что видится. Во-первых, это какая-то способность сознания, звучит приемлемо?
– Вполне.
– Значит, Печище – это сознание. Хотя и не такое же, как сознание, которое хранит в себе память, то есть мышление и прочее.
Я кивнул.
– К тому же печище как-то связано с объемом. С объемом сознания.
Где-то внутри меня точно волна прокатилась от этих его слов: значит, он все-таки не воюет со Степанычем и не отменяет все, что тот сказал! И тут же пронзила следующая мысль: он просто идет дальше!
– Идем дальше, – точно подслушав меня, улыбнулся он, и тем перехватил мое внимание, – Печище способно что-то менять в себе. Соответственно, меняется и объем Сознания, которое ты можешь рассматривать…
– Как зрачок!..
– Как зрачок в глазу. Но с возрастом этот зрачок сужается, точно зарастает. А кресением его можно снова очистить или как-то расширить.
– Или усилить способность?
– Гм. Вот у тебя, ты говоришь, эта способность усилилась? А можешь ты при этом сказать, что это ты ее усилил?
– Пожалуй, нет…
– Вот то-то и оно. Ты чистил, убирал помехи. А усиливалась она сама. О чем это говорит? О том, что это, скорее, не способность, а орган. Один из твоих членов, обладающих способностью…
Дядька обладал потрясающей меня логичностью. Точнее способностью рассуждать последовательно и видеть малейшие противоречия рассуждения и несоответствия с действительностью. Единственное, что меня с ним примиряло, это то, что он искренне меня этому учил, ничего не утаивая.
– А раз это орган, то возможен вопрос, – он посмотрел на меня, и я понял, что вопрос должен задать я.
– Какой орган?
– Вот видишь, как язык нас ловит. Ты используешь иностранное слово, и оно задает не тот вопрос. Это оно его задало, а не ты. А ты скажи орган по-русски.
– Ну, член. Ты уже сказал.
– И вопрос.
– Какой член?
– Э! – усмехнулся он. – Это ты по образцу. А ты всмотрись в само слово и задай вопрос, который в нем скрыт. Который напрашивается. Орган – он сам по себе. А член?
– Ха! Член чего?!
– Вот! Ну и?
– Член чего? А чего?
– А чего бывают члены? Конечно, не политбюро. Чего? Чему он у нас принадлежит?
– Телу… – растерянно вымолвил я. – Какому телу?
– Вот так-то вот, – погладил он меня по голове, точно ребенка. – Ну да попьем чайку, чтобы не отчаиваться. А потом посмотрим, как это самое печище можно пощупать.
И мы пили чай и «щупали» печище еще долгое время. И щупали, раскладывая карты и собирая стожок.
Глава 7. Стожок в печище
Одной из интереснейших тем был его (Дядькин – прим. составителя) рассказ о том, как можно определить размер своего печища. Суть его сводилась к следующему.
Сознание является однородной средой. И нельзя определить, какое количество сознания ты можешь охватить своим видением, если в нем нет помехи, в которую твое видение упрется. Как нельзя определить размер пространства, который охватывает твой глаз, если на его пути ничего не стоит.
Какие помехи могут встречаться видению, когда оно созерцает сознание? Образы. Только образы. Сознание воспринимает впечатления от внешнего мира в виде образов. Если вспомнить стожок, то есть пасьянс, то образы можно уподобить картам. При этом, карты-образы бывают разными. Как бы разного качества. Одни из них ясные, а другие словно мутные. Они-то и оказываются помехами видению. Что такое «мутность» образов – особый разговор. И возможно, что это лишь условность, говорить об образах так. Эта мутность такого рода, как если бы ты смотрел не прямо сквозь стекло, а сбоку, сквозь торец. Иначе говоря, сам образ всегда ясный, но вот если он встал перед видением не так или не в том месте, ты его замечаешь и с тем уловляешься. А как только ты уловился одним образом, ясность твоего видения потеряна.
Получается, что печище – это некое пространство сознания, в котором от одного видимого образа до другого укладывается наибольшее число «невидимых» образов, образов, не привлекающих к себе особого внимания.
Такое место в своем сознании можно нащупать, к примеру, перечитывая собственные письма. Дядька же просто следил за тем, как люди говорят и буквально глазами видел, как в последовательные рассуждения, представляющие из себя цепочки образов, вытекающих один из другого, вторгается что-то чужеродное. Мутный образ. Тут он останавливал меня и помогал убрать помеху, чтобы рассуждение продолжилось естественно.
Для того, чтобы это стало понятно, он раскинул передо мной карты, тот же самый стожок моей бабушки, то есть пасьянс «Свободная ячейка», и показал, как раскладываются рядки, и как они перебиваются случайными, чужеродными образами.
– Так вот, это самый длинный из получившихся рядок, – показал он после того, как разложил «Детство» – то есть тот начальный расклад, который получается сам собою, без отправления карт «подумать» в угол, – это и есть размер твоего печища.
Не помню точно, но в этом рядке получилось, примерно, четыре-пять карт.
– Возьми листок бумаги, – велел он, – и поставь в середке пять этих точек в одну линию. А теперь обведи их кругом. Вот печище. И вмещает оно у тебя за раз не более пяти образов. Значит и задачи ты можешь решать не более, чем из пяти образов. То есть пяти ходов. Будет больше – запутаешься.
Каким-то образом я почувствовал, что и мое настоящее печище способно вмещать не более пяти образов за раз. И это было обидно.
– Вставь туда остальные рядки, чтобы они начинались на окружности и стремились к середке.
Я вставил и получилось примерно так.
– А теперь увидь, что остальные части рядков остались за границами круга. Продолжи их туда и пойми. Это понятия о жизни, которые ты имеешь. А в середке – главное твое понятие. На нем ты живешь и кормишься.