История с Мечниковым не менее поучительна. Ему по тем же причинам пришлось покинуть пределы России, и он создал себе свою мировую славу как директор Пастеровского института в Париже, где провел все свои замечательные работы по физиологии. Можно почти с полной уверенностью сказать, что шлиссельбуржец Николай Морозов[11], не будь он отрезан от жизни, с его воображением и энтузиазмом, очень возможно, занял бы одно из первых мест в международной химии. <…>
Я думаю, что в будущем в Союзе главную роль предстоит играть таким экспериментальным наукам, как физика, химия, для развития которых особенно необходимо создать здоровую материальную базу и соответствующую обстановку. И изучение недостатков научной обстановки старого царского времени для этих наук показывает, что особое внимание следует обратить на следующие 3 пункта:
1. Здоровая материальная база для науки в виде лабораторий и институтов.
2. Тщательно организованная индивидуальная забота об ученом.
3. Тщательно организованный аппарат для отбора ученых сил из масс.
Тогда как в царской Руси наука существовала сама по себе, оторванно от жизни, я уверен, что все согласятся с тем, что при социалистическом хозяйстве наука должна стать неотъемлемой частью всей социально-экономической организации страны. Мы должны себе мыслить непрерывную организацию, где чисто отвлеченная мысль через эксперимент, через использование вновь познанных явлений природы постепенно внедряется в жизнь и развивает культурную и материальную базу, на которых растет социалистическое общество. Итак, несомненно, чистая наука будет тем источником, в котором будут возникать все те идеи, которым суждено направлять и двигать социалистический рост страны.
Но не следует закрывать глаза на то, что с развитием чисто научной работы в Советском Союзе неблагополучно. Нет сомнения, что у нас наука сейчас еще не только слаба, но более слаба, чем во многих капиталистических странах, и даже более оторвана от жизни, чем там. Число научных работников очень велико. Число научных институтов, наверное, не меньше, чем во всем мире вместе взятом, но результаты в смысле развития чисто научной мысли очень мало ощутимы. И причина этого, мне кажется, не случайна, а очень глубока. Конечно, многое тут объяснимо еще некоторыми недостатками в материальной базе, вызывающих пагубную «халтуру» и совместительство, и несовершенством организации научного хозяйства, но эти причины мне кажутся второстепенными, а главную причину надо искать более глубоко.
Почему же сейчас чистая наука так оторвана от жизни и от страны и почему она так еще слаба?
Мне кажется, причина этого, безусловно, лежит в специфическом характере нашего периода реконструкции. Мы еще находимся в периоде, когда наша материальная культура догоняет западноевропейскую, и в этот период мы идем по пути подражательства. Характерным свойством подражательства является отсутствие необходимости оригинальных технических форм. Развитие нашей промышленности заключается в копировании и заимствовании западноевропейского опыта. Такое состояние нашей промышленности, [когда она] не нуждается в непосредственной поддержке чистой науки, неминуемо, мне кажется, должно вызвать брешь между технической и чистой научной работой.
Нет сомнения, что все ощущают, что самое главное сейчас по возможности скорее создать в стране материальную базу, и здравый смысл нам говорит, чтобы не тратить зря времени, нам гораздо важнее точно копировать уже испытанные и созданные формы на Западе, чем создавать свои собственные. Так, например, безумие сейчас пытаться изобретать автомобиль новой системы, [вместо того, чтобы] точно копировать уже хорошо известные по своим свойствам автомобили Форда. И не только технические конструкции, но и в металлургии нам надо осваивать уже хорошо известные на Западе методы, прежде чем мы начнем разрабатывать свои собственные.
Отсутствие оригинального творчества в нашей промышленности выражается еще и в специфическом внешнем облике, еще увеличивающем брешь между наукой и техникой. На один из них я уже указывал в своем меморандуме – это отсутствие мелкого машиностроения[12].
Естественно, что для реконструкции страны мы сразу же начинаем строить крупные машины и даже во многих случаях превосходим по масштабам Западную Европу. Но все это возможно, конечно, только потому, что мы базируемся уже на готовом опыте, заимствованном из-за рубежа. Но если бы мы захотели создать машину, работающую на новых принципах, то, конечно, такую машину должны были бы построить постепенно, сперва в маленьком масштабе, и, только постепенно освоив ее, мы бы перешли к постройке ее в больших масштабах. Таким образом, мелкое машиностроение можно характеризовать как «родильный аппарат» новых машин. И мелкое машиностроение нам будет необходимо, как только мы будем становиться на путь оригинального творчества в области инженерии и техники. Нет сомнения, что мелкое машиностроение также необходимо для создания той материальной базы, на которой должны расти наши научные институты и наша научная работа. Как я указывал, отсутствие мелкого машиностроения остро сказывается на развитии у нас научной работы.
Приведу еще один пример, характерный для нашей эпохи. С одного завода ко мне пришли инженеры и попросили дать совет. Дело в том, что им нужно освоить процесс, еще мало известный и который только весьма общо описан в заграничных патентах. Они просили меня разобраться и помочь им. В разговоре с ними я указал, что мне кажется, что есть некоторые новые пути, по которым можно было идти, чтобы получить тождественные результаты, и, может быть, даже, если эти опыты удадутся, то они дадут лучшие результаты. Но, конечно, как и во всяком новом методе, здесь есть риск, что ничего не получится в силу всегда возможных непредвиденных технических затруднений. Став на точку зрения хозяйственников, я должен был согласиться с инженерами, что в данном случае рисковать нельзя и лучше пойти по проторенной дороге, которая рано или поздно приведет к цели, чем идти своим путем. Но как ученый, я чувствовал большое неудовлетворение. Конечно, идти сразу двумя путями не представляется возможным, так как даже для одного пути не хватает еще людей и подготовленных кадров, а для оригинальной работы необходимы еще гораздо более сильно подготовленные кадры и еще более строгая организация.
То развитие промышленности, которое происходит у нас, во многом сходно с эпохой развития Америки. Надо отметить, что тот чрезвычайно интенсивный рост американской техники, который наблюдался в Америке накануне [мировой] войны, также по существу, подобно нашему, был подражательного характера. В Америке это объяснялось, по-видимому, не только тем, что только подражание могло принять такие интенсивные темпы развития, но также тем, что большая часть капитала, на котором росла американская промышленность, шла и контролировалась извне.
Итак, до 1914 г. Америка создала очень мало оригинальных технических форм. Все усилия, которые она делала, шли на увеличение масштаба рационализации и увеличение производительности, дающих возможность более скорого поднятия общего материального благосостояния.
Отсутствие оригинальности в стране хорошо иллюстрируется тем, что самый знаменитый американский изобретатель Эдисон при ближайшем рассмотрении является только гениальным рекламистом-предпринимателем, использовавшим и усовершенствовавшим уже хорошо известные идеи.
В результате такого подражательства рост промышленности в стране привел к тому, что, несмотря на большие средства, которыми располагала страна, оригинального научного мышления до 1914 года в Америке не существовало. Америка дала за этот длительный период только двух ученых с крупными именами: Майкельсон и Гиббс. Оба они снискали громадную славу в Европе, практически оставаясь неизвестными самим американцам. И по существу их нужно считать вышедшими из европейской культуры и принадлежащими европейской науке, несмотря на то, что они жили в Америке.
После окончания мировой войны, когда Америка откупилась от Европы за счет продажи вооружения, американская промышленность стала проявлять самостоятельность. Сразу же появилась потребность в оригинальном научном мышлении. Наблюдается резкий поворот. Кумиром страны становятся уже не изобретатели типа Эдисона, а ученые, и широкий интерес к чистой науке страшно возрастает.
Но… трагедия [была в том, что], хотя существовало много прикладных лабораторий при заводах и трестах, ученых, занимающихся чистой наукой, в Америке почти не оказалось, и американцам пришлось импортировать с Запада[13] целый ряд ученых, которые закупались по очень высокой цене.
За последние 18 лет восстановления науки Америка сделала много, но до сих пор еще чувствуется недостаток научных сил в Америке, что можно наблюдать по тому, что даже сейчас те советские ученые, которые покидают Союз, всегда с легкостью находят применение своей работы в Америке. Но все же, не щадя средств, Америка за 18 лет значительно продвинула развитие своей чистой науки, и она принимает уже видное участие в жизни и развитии мировой науки почти во всех ее областях.
Нет сомнения, что изучение положения чистой науки в Союзе дает все основания к опасению, что наука может подвергнуться подобной же участи и у нас, как было в Соединенных [Штатах]. Только поняв грозящую опасность и опираясь на социалистические принципы нашего хозяйства, которые дают нам полную возможность управлять жизнью нашего научного хозяйства, мы сможем предотвратить то, что через две-три пятилетки, когда мы займемся творчеством во всех областях культуры, нам придется, подобно Америке, закупать иностранных ученых. Нет сомнения, что нам надо принять самые энергичные меры, чтобы вывести нашу чистую науку из того печального состояния, в котором она сейчас находится. И я думаю, что в период подражательной реконструкции страны надо не бояться сознательно пойти на известную изоляцию и временную отстраненность чистой науки и чисто ученой работы от жизни. Надо в данный период заключить чистую науку в искусственные тепличные условия с таким расчетом, что, ког