потусторонним действительности и чистым посюсторонним этого потустороннего, то в нем фактически имеется также и то воззрение на чувственную вещь, по которому она обладает значимостью в себе и для себя; но оно не сводит вместе обеих этих мыслей о сущем в себе и для себя, которое для него есть то чистая сущность, то обыкновенная чувственная вещь. – Даже чистое сознание веры подвержено воздействию со стороны последнего воззрения; ибо различия ее сверхчувственного царства, так как оно не постигнуто в понятии, составляют ряд самостоятельных форм, и их движение есть некоторое [историческое] событие, т. е. они суть только в представлении и им присущ модус чувственного бытия. – Просвещение, со своей стороны, точно так же изолирует действительность как некую покинутую духом сущность, определенность, как некоторую неподвижную конечность, которая в духовном движении самой сущности была бы не моментом, не ничем и не в себе и для себя сущим нечто, а была бы чем-то исчезающим.
Царство – область, определяемая на основании фактов, а не категорий, как мы говорим «царство растений» и «царство животных», имея в виду не категориальное деление (хотя оно здесь есть, так как животные имеют категорию самостоятельного передвижения – но тогда растения будут категориально определены только отрицательно), но фактичность существования флоры и существования фауны.
Ясно, что так же обстоит дело и с основой знания. Верующее сознание само признает некоторое случайное знание; ибо оно имеет отношение к случайностям, а сама абсолютная сущность есть для него в форме некоторой представляемой обыкновенной действительности; тем самым верующее сознание есть также некоторая достоверность, коей самой истина не присуща, и оно признает себя таким несущественным сознанием, находящимся по сю сторону духа, удостоверяющегося в себе и подтверждающего самого себя. – Но этот момент оно забывает в своем духовном непосредственном знании об абсолютной сущности. – Просвещение же, которое напоминает о нем, помнит в свою очередь только о случайном знании и забывает «иное», – помнят только об опосредствовании, которое происходит благодаря чуждому третьему, и не помнит о том опосредствовании, в котором «непосредственное» для самого себя есть третье, благодаря чему опосредствует себя с «иным», т. е. с самим собою.
Случайное – у Гегеля противопоставляется не «закономерному», а «всеобщему», так как закономерность сама может быть представлена как случайность – случайно произошедшая закономерность. Гегель говорит не только о том, что содержание разных религий связано с частными историческими обстоятельствами, но о том, что восприятие религии всегда представляет собой случай, равно как и ее критика Просвещением. При этом Гегель дистанцируется от идеологической критики религии Просвещением, не допускавшей не только чудесного, но и случайного в человеческой истории.
Наконец, рассматривая действование веры, просвещение находит несправедливым и нецелесообразным отказ от наслаждения и имущества. – Что касается несправедливости, то просвещение получает согласие верующего сознания в том, что само это сознание признает действительность обладания собственностью, защиты ее и наслаждения ею; оно тем более обособленно и упорно ведет себя в утверждении собственности и тем грубее предается своему наслаждению, что его религиозные действия, выражающиеся в отказе от владения и потребления, совершаются по ту сторону этой действительности и этой ценой приобретают ему свободу для той стороны. Такое служение в виде пожертвования естественным побуждением и наслаждением на деле лишено истины в силу этой противоположности; наряду с пожертвованием имеет место сохранение [их] при себе; такое пожертвование есть только знак, которым действительное пожертвование осуществляется лишь в малой доле и который поэтому фактически только представляет его.
Знак – это слово Гегель, в соответствии со схоластической традицией, часто использует не только в значении «условное обозначение», но и в значении «указание, символ», причем это указание всегда, по Гегелю, уточняет какой-то аспект пользования предметом. Так, пожертвование указывает на малую долю как удовольствия от пожертвования, так и издержек в ходе его передачи, и это совокупное значение «малой доли» покажет на величие пожертвования как такового.
Что касается целесообразности, то просвещение находит нелепым отдавать какую-то долю имущества и отказываться от какого-то потребления, чтобы чувствовать себя и оказаться свободным от имущества и потребления вообще. Верующее сознание само понимает абсолютное действование как некоторое всеобщее действование; не только деятельность его абсолютной сущности как его предмета есть для него некоторая общая деятельность, но и единичное сознание должно оказаться полностью и вообще свободным от своей чувственной сущности. Но отдать какую-нибудь долю имущества или отказаться от какого-нибудь отдельного наслаждения не означает этого всеобщего действия; и так как в действии перед сознанием по существу должно было бы встать несоответствие между целью, которая есть общая цель, и осуществлением, которое есть единичное осуществление, то такое действие оказывается такой деятельностью, в которой сознание не участвует, и тем самым она оказывается, собственно говоря, слишком наивной, чтобы быть действием; слишком наивно соблюдать пост, чтобы освободиться от удовольствия принятия пищи, слишком наивно, подобно Оригену, лишать тело других удовольствий, чтобы доказать, что с ними уже покончено. Само действие оказывается внешним и единичным действованием; но вожделение ушло корнями внутрь и есть нечто всеобщее; удовольствие [удовлетворенного] вожделения не исчезает ни с исчезновением средства, ни путем единичного лишения.
Ориген – раннехристианский писатель, молва приписывала ему самокастрацию или в любом случае полное половое воздержание, поддерживаемое постоянным постом и строгой диетой. Гегель критикует «наивность» в смысле разовости принятия решений и не обсуждает, скажем, вопрос о посте как о заместительной жертве, иначе говоря, жертвоприношении себя не в виде смерти, а в виде временного голода, хотя в других местах раскрывает именно такой смысл «пожертвования».
Но просвещение, со своей стороны, изолирует здесь внутреннее, недействительное от действительности, как оно вопреки внутренней сущности веры удержало в ее созерцании и благоговении вещную внешность. Оно усматривает существенное в умысле, в мысли, и этим делает ненужным действительное осуществление освобождения от природных целей; напротив, сама эта внутренняя сущность есть формальное, которое находит свое осуществление в естественных влечениях, оправдываемых именно тем, что они внутренни, что они принадлежат всеобщему бытию, природе.
[(γ) Опустошение веры] – Просвещение, таким образом, имеет неодолимую власть над верой потому, что в самом ее сознании находятся моменты, значение коих оно утверждает. Когда мы ближе присматриваемся к этой силе, то кажется, будто ее поведение по отношению к вере разрывает прекрасное единство доверия и непосредственной достоверности, оскверняет духовное сознание веры низменными мыслями о чувственной действительности, разрушает ее душевный уклад, успокоенный и надежный в своей покорности, суетностью рассудка и собственной воли и процесса осуществления. Но на деле оно, напротив, снимает не проникнутое мыслью или, лучше сказать, не постигнутое в понятии разделение, которое имеется в вере. Верующее сознание пользуется двойной мерой и весом, у него двоякие глаза, двоякие уши, двоякий язык и двоякая речь, оно удвоило все представления, не сопоставляя этого двойного смысла. Или: вера живет в двоякого рода восприятиях, во-первых, в восприятии спящего сознания, живущего целиком в мыслях, не постигнутых в понятии, во-вторых, в восприятии бодрствующего сознания, живущего целиком в чувственной действительности, и в каждом из этих случаев вера хозяйничает по-своему. – Просвещение освещает тот небесный мир представлениями чувственного мира и указывает небесному миру на ту конечность, которой вера отрицать не может, потому что она есть самосознание и, следовательно, единство, заключающее в себе оба способа представления, и в котором они не распадаются, ибо принадлежат одной и той же неделимой простой самости, в которую перешла вера.
Спящее и бодрствующее сознание – Гегель различает их не как «бессвязное» и «связное» или «иллюзорное» и «критическое», но как комбинаторное и конструирующее. Скажем, мышление по аналогии будет всецело относиться к спящему сознанию, а нахождение несходного в сходном – к бодрствующему сознанию. Басня как мораль относится к спящему сознанию, а как сюжет – к бодрствующему.
Благодаря этому вера потеряла содержание, которое наполняло ее стихию, и внутри себя самой погружается в некоторую безжизненную вибрацию (Weben) духа. Она изгнана из своего царства, или: ее царство опустошено, так как бодрствующее сознание присвоило себе всякое различение в нем и распространение его и все его части пожертвовало и вернуло земле как ее собственность. Но вера этим не удовлетворена, ибо благодаря этому освещению повсюду возникла только единичная сущность, так что к духу обращается лишь действительность, лишенная сущности, и покинутая им конечность. – Так как у веры нет содержания и в этой пустоте оставаться она не может, или: так как, выходя за пределы конечного, которое есть единственное содержание, она находит только пустоту, то она есть чистое томление; ее истина есть пустое