Месяц назад Ирка-хомяк водила меня к хирургу с вопросом, нужно ли ей сделать круговую подтяжку лица. И можно ли сначала сделать операцию мне. Ирка хотела бы сначала посмотреть на результат и хорошо ли у меня заживают швы.
– Не вижу, что тут особенно резать, – осмотрев меня, сказал хирург Ирке, как будто она моя мама.
– Ну, как же, как же, а вот! – вскричала Ирка, ухватившись за мою, ближайшую к ней, щеку. – Вот лишнее, можно отрезать!
– Пусть немного похудеет, и тогда вам еще долго не понадобится операция, – сказал хирург (врачи всегда говорят мамам «вы», имея в виду «маму плюс ребенка» – «у вас грипп» или «вам не нужна операция»).
Я радовалась, что хирург посоветовал Ирке не делать мне круговую подтяжку лица, что мне достаточно похудеть на несколько десятков килограммов, и будет очень красиво, как в юности.
…Во сне я стояла в пустой квартире одна, – одинокая сущность посреди холодного безучастного мироздания. Это был экзистенциальный ужас, разрушение чувства реальности и прочее, но это все-таки был сон. Я спала и боялась и не знала, что самое страшное впереди.
А самое страшное – впереди.
Самое страшное
Самое страшное оказалось – что Андрей рядом.
Андрей здесь, рядом. В любую минуту может проехать мимо дома, по Невскому, выпить кофе в кафе напротив. Я представляла, как он едет в машине и вдруг – его останавливают. Сидит за столиком в кафе и вдруг – к нему подходят. Он – и вдруг, он – и вдруг, в любую минуту.
Если бы Андрей был в безопасности, за границей, я могла бы спокойно волноваться. Но он был рядом, и даже Марфа отошла для меня на второй план: я хотя бы точно знала, где она. У «где» было название, была пусть страшная, но определенность, а с Андреем было самое страшное: непрекращающаяся внутренняя дрожь «в любую минуту». Невыносимо каждую минуту ждать, что тебя убьют, слишком невыносимо.
Жижек сказал: «Если что-то становится слишком жестоким, чересчур травматичным, это расшатывает границы нашей реальности», иначе говоря, человек начинает вести себя несвойственным ему образом: не спать, не есть, ссориться с друзьями, кричать на детей, верить в приметы или же им овладевает шпиономания. Моя реальность была порвана в клочья, и в новой реальности я вела себя как шпиономан: оглядывалась. Я оглядывалась на улице, оглядывалась за рулем, не следят ли за мной, надеясь через меня выйти на Андрея. Почему этот человек в черной куртке идет за мной от метро? Почему эта синяя «ауди» едет за мной? Почему на Невском в витрине «Лавки писателей» выставлена одна из моих книг, на обложке которой мое лицо крупным планом?
Три экземпляра стояли рядом, – зачем им три моих лица? Может быть, это приманка, ловушка? Может быть, они думают: Андрей соскучится по мне и – мышь рано или поздно приходит за сыром в мышеловку – рано или поздно придет взглянуть на мое лицо на обложке в «Лавку писателей»? И его схватят.
Директор «Лавки писателей» сказал, что впервые видит писателя, который просит убрать с витрины свою книгу, но, пожалуйста, он уберет… хорошо, немедленно уберет, да, все три экземпляра, нет, не прямо сейчас, нет, паспорт для этого не нужен, нет, писателю не обязательно самому лезть в витрину… нужно успокоиться, может быть, воды?
После бесславной возни я покинула «Лавку писателей». Книги остались в витрине. На обложке я, – почти я, а на самом деле это мы с Викой в одном лице. Издательство хотело поместить на обложку женское лицо, и мы долго рассматривали варианты и переругивались: я говорила «нужна одухотворенность, а где вы взяли это лицо, на дискотеке шинного завода?», издательство отвечало «других лиц не бывает». Чтобы доказать, что бывает, я послала в издательство нашу с Викой старую фотографию, нарисовала на Вику стрелочку и написала: «Вот это лицо, из глаз выглядывает вся русская литература». Издательство притихло, фотошоп заработал, и из двух лиц (четыре огромных глаза, две мечтательные полуулыбки) получилось одно…Как бы я радовалась в той, прежней реальности, увидев три экземпляра нашего лица в витрине на Невском! А теперь – вот. Не дай вам Бог проснуться знаменитым, вдруг они выйдут на Андрея через меня… если немного подумать, наше с Викой лицо в витрине никак не могло повлиять на ход событий, но иррациональный страх самый сильный.
На самом деле у меня был готов план действий. Я уеду. Выпишу Хомяку доверенность на свое имущество. Чтобы Хомяк мог свободно распоряжаться всем, что у нас есть: наша квартира (ее можно сдать в аренду какому-нибудь консулу), Муркина квартира – вход со двора, шестой этаж без лифта, окна в стену, ванна на кухне (можно сдать какому-нибудь студенту). Еще у меня есть бабушкин бриллиантовый жук мастерской Агафонова, и дедушкины часы с клеймом Габю, и серьги с изумрудами, огромные, как подвески Анны Австрийской, и старинные немецкие елочные украшения. Если окажется, что нужны деньги (на адвоката, на содержание детей и зверей), Хомяк продаст что-нибудь из украшений, по своему выбору, только пусть не продает голубой прозрачный шарик, он мой любимый. А я с детьми уеду.
Я уеду. Здесь я не нужна, а для меня это слишком мучительно – каждую минуту знать, что Андрей в городе и каждую минуту его могут арестовать.
…– А зверей куда? – подозрительно спросила Алена.
– Ну, к тебе. Не возьмешь? Тогда к Никите. Пойми, здесь я сойду с ума, я не выдержу, я умру… пожалуйста, отпустите меня, это правда выше моих сил.
– Ничего не выше, – сказала Ирка.
Не выше
Думаешь, что что-то выше твоих сил, но оказывается, не выше. Если человеку не удалось сбежать от ужаса, он пытается с ним подружиться. День за днем, день за днем, и вот уже прошла неделя, и еще неделя, день за днем, день за днем…
У всех уже началась жизнь. Никите нужно в Смольный, Ирке в театр, Алене по хозяйству, у Ильи прямой эфир и скоро начнется съемочный период… Я думаю, всегда так: сначала все падают, как подкошенные, и в ужасе стоят над вашей кроватью, а потом у всех начинается жизнь. Мои друзья не меньше со мной, но я больше одна.
Но и моя жизнь обрела стройные очертания: я каждый день встречаюсь с адвокатом.
КАЖДЫЙ ДЕНЬ: сажусь за стол в кафе «Кузнечик». Кладу на стол телефон, выключаю телефон, кладу выключенный телефон экраном вниз: они не должны услышать ни слова из нашей с адвокатом беседы.
Василий Васильевич рассказывает новости: показания покупателя, показания свидетеля, что сказал следователь, что сказал прокурор… все это похоже на шоколадное фондю, тяжелое, густое, вязкое.
…Наркотик, который продавала Марфа (у метро «Василеостровская»), – реланиум. Реланиум: транквилизатор (анксиолитик). Форма выпуска: раствор для в/в и в/м введения. Показания: лечение невротических расстройств, купирование психомоторного возбуждения, купирование эпилептических припадков и судорожных состояний различной этиологии. Условия отпуска из аптек: препарат отпускается по рецепту. Условия и сроки хранения: реланиум относится к списку № 1 сильнодействующих веществ… Бабушка иногда говорила: «Что-то я перенервничала, пойду приму реланиум». С прошлого года реланиум считается наркотиком без всяких поблажек на свое невинное прошлое в аптечке каждой семьи, таким же наркотиком, как те, что нам привычно считать настоящими страшными наркотиками. Если бы Марфа продавала реланиум в прошлом году! А если бы Марфа продавала реланиум во времена моей бабушки, это было бы куда менее страшным преступлением, чем, к примеру, продажа джинсов у того же метро «Василеостровская».
Новости (что сказал следователь, что сказал прокурор) поступают к Андрею по цепочке «адвокат – я – Илья». Андрей не хочет встречаться с адвокатом, сказал: «Мне некогда болтать». Изучил окружение Марфы: был в детском саду, где она работает днем, в Центре «Дети дождя», где она работает вечерами, встречался с родителями тех детей, которых Марфа водит в театр, в зоопарк, к врачам, с тренером в бассейне, к которому Марфа водила Мишеньку. Мишенькина мама сказала: «Передайте Марфе, что Мишенька очень скучает по ней, плачет». Андрей не нашел ничего – ничего, что хотя бы косвенно могло быть связано с наркотиками. Сколько раз я передавала Андрею через Илью: «Я тебя умоляю, уезжай! Уедешь?…»! Андрей не отвечал (отвратительная привычка не отвечать на вопросы или отвечать «кхе-кхе…»), наконец передал через Илью: «Уехать не могу, надеюсь быть полезным Марфе».
Я передала: «А если тебя арестуют?!» Андрей передал: «Даже если меня арестуют, я буду полезней Марфе, чем если бы я уехал».
…Я записываю в блокнот все, что говорит Василий Васильевич. Затем Василий Васильевич проводит встречи с другими клиентами за другими столиками, а я жду.
Пока адвокат разговаривает с другими клиентами, я включаю телефон. Приходят сообщения в фейсбук, одновременно звонят скайп и Viber: сто человек моих близких друзей, давно уже живущих за границей, активизировались с развитием связи. Все спрашивают: «Отчего у тебя такой напряженный голос, волнуешься из-за Крыма?» Я отвечаю: «Нет, это личное, но все в порядке, все здоровы». Они говорят: «Как ты можешь сейчас – о личном?!»
Адвокат долго разговаривает с другими клиентами, я о многом успеваю подумать. Я думаю об Андрее: неужели он не боится? Я думаю: а если бы сто человек моих близких друзей оказались под угрозой ареста, крушения жизни? Стали бы защищать чужого человека, не думая о себе?
Думаю, все (почти все, все?) среднеприличные люди потеряли бы голову от страха и с разной степенью приличности думали только о себе, о своей безопасности, о своем крушении жизни, метались в панике, пытаясь защитить себя. И меньше всего их заботила бы чужая девочка в тюрьме, по вине которой они попали в эту страшную историю. Тут ведь как: в обычных обстоятельствах человек тебе не чужой, но если вдруг доходит до своей жизни, своей свободы? Тогда отношение к этому человеку, не чужому, пересматривается, и еще подумаешь, насколько он не чужой, может быть, не настолько, чтобы рисковать из-за него жизнью. Муж, жена, дети, родители, лучшие друзья – безусловно, свои, а как быть с остальными – вопрос…А Никита, Илья, Игорь, как бы они себя повели? А я?… Ой. Честно?… Я бы сбежала в безопасное место и руководила адвокатом из безопасного места, как Ленин революцией из-за границы, а когда все решилось бы, вернулась в пломбированном вагоне. И выступила с речью на броневике.