[38]. Не бывший на военной службе Барес не знал также, что горестное слово «мертвый» вошло в лексикон казарменного языка французского солдата. «Мертвые молодые», кричит дежурный унтер-офицер, вызывая больных новобранцев. «Я зачисляюсь в мертвые», — заявляет солдат, желающий уклониться от похода. «Встаньте мертвые», — кричит дневальный, поднимая спящих солдат. Это восклицание удержалось во время войны, и его можно было постоянно слышать на биваках.
«Барес свиделся с Перикаром и убедил его в чрезвычайной важности иного толкования рассказа последнего для создания великой патриотической легенды. Перикар согласился уклониться от первоначальной версии своего рассказа, приняв ту, которую создал Барес. В своей книге «Восстаньте Мертвые»[39] он уже не упоминает своей первоначальной версии. Он подробно цитирует версии Бареса, как будто бы основа рассказа не принадлежит самому Перикару… Версия Бареса основана на чуде. Согласно ей, Перикар появился в окоп, защитники которого убиты. К ним он и обращает свой клич: Восстаньте Мертвые! «Что это было? Акт безумия? — пишет в своей книге Перикар. — Нет, потому что мертвые мне ответили. Они мне сказали: «мы с тобою». Мой клич поднял их; их души слились со мной, и они залили подступы к окопу широкой рекой расплавленного металла… что произошло затем?.. Я должен чистосердечно признаться, что не знаю. В моих воспоминаниях зияет дыра… нас было самое большее двое, трое, четверо против бесчисленного множества… Два раза не хватало ручных гранат, и оба раза мы вдруг находили у наших ног среди мешков земли корзины наполненные этими снарядами… Это были мертвые, которые поставили их туда»[40].
Несмотря на всю нелепость этой легенды, находились люди, верившие в нее, так как она рисовала сверхчеловеческую силу французского духа.
А вот другая легенда — это легенда об «окопе штыков»[41]. «Эта легенда, — пишет Ж.Н. Крю[42], —…создана первыми туристами, посетившими боевой фронт. Увидав ряд штыков, выходящих из земли, и не поняв в чем дело, они сфантазировали объяснение, вполне отвечавшее абсурдному представлению о бое. Находка костей в засыпанном окопе как бы подтвердила их чудесную выдумку. Они не знали, что по всему фронту на участках наиболее кровавой борьбы имелись такие засыпанные могилы французов и немцев. Хоронить мертвых друзей и врагов требовал не только долг чести, но и практическая необходимость. Ненужный окоп наилучше отвечает этой задаче. Для того чтобы отметить такую могилу, брошенные ружья являлись предметом, всегда находящимся под рукой».
«Вот исторический факт, из которого выросла эта послевоенная легенда. 12-го июня 1916 г. 3-я и 4-я роты 137-го пехотного полка из Фэнтеней-ле-Конт (21-я дивизия, II-го корпуса) заняли позицию на склоне к юго-востоку от Дуомон. Они подверглись сильной атаке; окопы захвачены врагом. Защитники убиты, взяты в плен или спасаются бегством. Немцы, захватившие этот участок позиции, собирают разбросанные по всему склону тела убитых и хоронят их в части окопа, оказавшейся им ненужной. Они обмечают эту могилу, воткнув негодные французские ружья. Вот и все. Остальное — сплошная легенда, не выдерживающая критики. В самом деле, снаряды не могут засыпать окоп так, как засыпают могилу; они разрывают землю постольку же, поскольку ее засыпают, а закон рассеивания попадания не позволяет им вырыть ров, землей которого засыпан рядом лежащий ров. Легенда основана на чуде. Она требует, чтобы снаряды, нарушив в этом случае закон физики, падали бы аккуратно в одном метре от окопа, для того чтобы своей землей засыпать последний. Но одного этого нарушения закона физики недостаточно, так как остается непонятным, почему французские солдаты, находившиеся в окопе, оставались бы там, пока их постепенно не засыпала земля. Солдат под огнем не прикреплен к месту, как часовой к будке. Он свободен в перемещении. На сильно пораженных участках эта свобода стеснена чувством принадлежности к своему отделению, которое и сохраняет лишь некоторую группировку. Один солдат предпочитает укрыться в наскоро вырытой неглубокой лунке, другой залегает в яму, образовавшуюся разорвавшейся неприятельской бомбой. Когда огонь по окопу становится всеразрушающим, все защитники его выбираются оттуда и заполняют такие ямы, вырытые вражескими снарядами. Что станется в таком случае с героической картиной, нарисованной легендой? Как можно допустить, чтобы люди остались стоять в строю с примкнутыми к ружью штыками, ожидая пока земля не будет засыпать их, сначала по щиколотку, потом по колено, потом по пояс, потом до рта?»
«Эта легенда, — пишет тот же автор, в другой своей книге[43], — очевидно создана умами, склонными к романтизму, которые заблудились среди многочисленных и совершенно правдоподобных рассказов бойцов, засыпанных во время бомбардировки. Но эти бойцы находились в убежищах, которые были разрушены и обвалены бомбами».
Я ограничусь лишь вышеприведенными двумя легендами. Они творятся бессознательно самими народными массами, стремящимися прославлять павших героев; они сочиняются сознательно и отдельными лицами для собственного прославления; наконец, они являются также продуктом политики.
За примером ходить недалеко — нужно только внимательно проследить за большевицкой литературой о Гражданской войне. Не надо быть опытным исследователем, чтобы увидеть, что в основе ее лежит социальный заказ создать красивую легенду, которая привлекла бы сердца подрастающей русской молодежи.
А официальные итальянские коммюнике о ходе итало-абиссинской войны{10}, стремящиеся, с одной стороны, придать геройский облик действиям своей армии, а с другой стороны, доказать миру, что Италия освобождает несчастную Эфиопию… от самой себя. Чтение этих бюллетеней, а также итальянской прессы наводит читателя на печальные размышления: сеть лжи, которая плетется вокруг войны, становится все более и более плотной.
На примере большевиков, доводящих до крайности все отрицательные стороны современной жизни человеческого общества, легко увидеть, что главное зло, с которым должна бороться Военная История, пожелавшая стать наукой в истинном значении слова, это зависимость ее от политики. В этом отношении положение Военной Истории особенно трудно, если она ограничивает свои задачи лишь обслуживанием науки о ведении войны. Вот почему по мере поднятия Военной Науки на высший уровень науки, исследующей войну как явление социальной жизни, Военная История будет все более и более освобождаться от пут, которыми связывают ее практические потребности политики.
Не следует, однако, забывать, что это освобождение Военной Истории как науки от практических потребностей политики будет встречать большие трудности. Такой авторитет социологии, как упомянутый уже нами Парето, настаивает на ошибочности весьма распространенного мнения, будто бы правда всегда полезна для жизнеспособности социальных организмов. Многие предрассудки, утверждает он, полезны для сохранения этих организмов в целости, в то время как вскрытая истина приводит иногда к обратному результату — их разложению. Выражаясь иными словами, слепая вера, мифы, легенда, украшающая действительность и вызывающая энтузиазм, — могут быть, согласно утверждениям Парето, полезны для определенной социальной группировки, в то время как голая истина может явиться для таковой элементом разрушения.
Это мнение Парето нисколько не противоречит тому, что наука об обществе все-таки может быть построена только на исторической правде. Оно показывает только, насколько трудно для военно-исторической науки выйти на путь этой истины.
До сих пор, говоря об извращении истинной картины войны, мы говорили лишь о тех тенденциях, которые своим источником имеют стремление, хотя бы путем неправды, подвинуть человека драться во имя признаваемой другими людьми правды. Но, несмотря на столь широкое обобщение нами мотивов националистического, религиозного, экономического и социального характера, мы все-таки не исчерпали бы всего того, что препятствовало до сей поры истинно научному изучению войны. Как это ни странно, к числу сил, работающих над искажением истинного лика войны, нужно отнести также и пацифистов.
«Начиная с 1916 г. и после войны, — пишет Ж.Н. Крю[44]— пацифизм вошел в литературе в большую моду. Для того чтобы иметь успех, нужно представить войну в самом кровожадном и мерзком виде. Публика ошибочно думает, что для наиболее плодотворного служения делу мира вполне достаточно нарассказать побольше ужасов о войне. При этом она упускает из вида спросить себя — соответствует ли истине рассказанное о войне зло, а нарисованные ужасы отвечают ли той реальности, которую мы — бойцы пережили. Если публика была бы разумной, она рассуждала бы так: война есть болезнь человеческого рода, болезнь подобная чуме или желтой лихорадке, от которой можно себя предохранить и даже добиться ее исчезновения, если только окажется возможно принять требуемые санитарные меры. Какие это мероприятия? Как их найти, испытать и применить? Для этого нужно подробно изучить самую болезнь, причины ее зарождения, законы ее развития и распространения. Представьте случай, когда честолюбивый и бессовестный доктор опубликовал бы труд с претензией на научность, в котором он представил бы желтую лихорадку в возможно более мрачном виде, приписав ей, не потрудившись даже изучить ее, все пагубные свойства, присущие чуме, чахотке и алкоголизму; можно ли признать, что такой арривист{11}