«И зачем вы все это делаете?» — строго спросила Королева.
«Вы злитесь? Мы думали, что вам это понравится?» — удивился Чудакулли. — «Мы думали, что вы хотите именно таких людей. Ну, знаете — с богатым воображением».
«Он создал музыку?» — спросила Королева, злобно взглянув на Преподавателя Современного Руносложения, который смущенно помахал ей рукой.
«О нет, уверяю вас», — ответил он. — «Эм, они сами поняли, ну, знаете, как в общих чертах использовать ударные, витые раковины и так далее, но звучало это как-то скучновато. Мы им просто немного помогли».
«Дали им несколько советов», — весело добавил Чудакулли.
Королева прищурилась. «Значит, вы что-то замышляете!» — сказала она.
«А что вас не устраивает?» — спросил Чудакулли. — «Посмотрите вон на того парнишку. Он рисует бога в своем воображении. Пусть в нем полно дырок и древоточцев, но в целом смотрится он неплохо. Это же действительно сложная умственная деятельность. Мы подумали, что если вам хочется людей с богатым воображением, то мы поможем им в этом преуспеть. Для вас они заселят этот мир драконами, богами и чудовищами. Вы сами этого хотели».
Королева наградила его еще одним взглядом, и на этот раз он был похож на взгляд человека, который, не обладая чувством юмора, тем не менее подозревает, что его разыгрывают.
«И с чего вы вдруг решили нам помочь?» — спросила она. — «Ты же сам сказал, чтобы я съела твое исподнее».
«Ну, этот мир не настолько важен, чтобы стать причиной раздора между нами», — сказал Чудакулли.
«Одного из ваших не хватает», — заметила Королева. — «Где тот дурачок?»
«Ринсвинд?» — переспросил Архканцлер с таким невинным выражением лица, на которое не повелся бы ни один человек. — «О, он в основном занимается тем же самым. Помогает людям развивать воображение. А вы, насколько я понимаю, именно этого и хотите».
Глава 24. Расширенное настоящее
Искусство? Оно кажется совершенно излишним. Лишь немногие истории, посвященные эволюции человека, а точнее Homo sapiens, считают музыку или изобразительное искусство неотъемлемой частью этого процесса. О да, они нередко упоминаются как сопутствующее явление, подтверждающее уровень нашего развития: «Вы только посмотрите на эту замечательную пещерную живопись, эти статуэтки, блестящие драгоценности и украшения! Это доказывает, что наш мозг стал более крупным/умным/любящим/похожим на мозг Преподавателя Современного Руносложения…». Однако живопись не представляется нам необходимой составляющей эволюции, благодаря которой мы стали теми, кто мы есть; как, впрочем, и музыка.
Так зачем же Обгоревшая Палка и Красные Руки балуются с живописью, и почему Ринсвинд хочет им в этом помочь?
Мы уже слышали историю о Голых Приматах[124], которые занимаются сексом, встречались с Приматами-Сплетниками[125] и Привилегированными Приматами[126], различными видами человекообразных обезьян, которые стали разумными существами, живя на побережье, или в погоне за газелями на просторах саванн. Мы познакомились со многими историями о развитии интеллекта, который достиг апогея в лице Эйнштейна, рассказали вам историю о привилегиях/ритуалах инициации/отборе, которая в конечном счете привела нас к Эйхману и «Подчинению авторитетам»; но мы так и не представили вам вариант эволюции, главным достижением которого стали бы Фэтс Уоллер, Вольфганг Амадей Моцарт или даже Ричард Фейнман, играющий на бонго-барабанах.
Так вот, теперь мы исправим это упущение.
Музыка составляет важную часть жизни большинства людей, и ее влияние, благодаря кино и телевидению, продолжает расти. Фоновая музыка то и дело сообщает нам о событиях, которые вскоре должны произойти на экране, о том, как накаляется и разряжается обстановка, о мыслях персонажей и, в особенности, об их эмоциальном состоянии. Человеку, выросшему в музыкальной среде XX века, совсем не просто представить, каким мог быть музыкальный слух человека на «примитивном» этапе своего развития.
Слушая музыку отдаленных народов или «примитивных» племен мы не должны забывать о том, что возраст этой музыки соответствует возрасту произведений Бетховена и намного превосходит возраст джаза. Подобно амебам или шимпанзе, эта музыка не принадлежит нашим предкам — она современна в той же мере, что и мы сами; просто она, как и эти существа, кажется нам примитивной. Она вызывает недоумение: может быть, мы слушаем не то или не так? Нас привлекает мысль о том, что поп-музыка, которая стремится вызвать у нас моментальную симпатию, могла бы пролить свет на внутренние структуры нашего мозга, «соответствующие» определенной музыкальной теме и испытывающие от нее удовлетворение. Если бы мы были генетиками-традиционалистами, то могли в этом месте употребить выражение «музыкальные гены». Но мы так делать не будем.
За последние годы нейробиологи разработали ряд методов, позволяющих нам наблюдать за работой мозга в действии. В частности, они могут показать, какие зоны мозга становятся активными во время прослушивания музыки. На данный момент сканы МРТ и ПЭТ дают слишком плохое разрешение — как во времени, так и в пространстве, поэтому мы знаем только то, что музыка возбуждает правое полушарие мозга. Если эта музыка нам знакома, в работу включаются зоны, отвечающие за память, если же мы ее анализируем или пытаемся разобрать слова песни — зоны речевого анализа. Опера заставляет работать оба региона — возможно, именно поэтому ее так любит Джек: ему нравится, когда его мозг пропускают через блендер.
Наша симпатия к музыке берет начало в раннем возрасте. Более того, многочисленные факты указывают на то, что музыка, которую мы слышим, находясь в утробе матери, может влиять на наши музыкальные предпочтения в будущем. Психологи проигрывали музыку детям, которые только начинали брыкаться — они обнаружили, что младенцы способны различать те же самые музыкальные категории, что и мы, взрослые. Под музыку Моцарта они сначала перестают брыкаться и где-то минут пятнадцать лежат спокойно, а потом начинают брыкаться снова — вероятно, следуя музыкальному ритму. Но несмотря на подобные заявления, звучат они не слишком убедительно. Если сменить музыку на какое-нибудь другое произведение Моцарта, Гайдна или Бетховена, то брыкание прекращается, но примерно через минуту начинается снова. Под музыку Битлз Стравинского, религиозные песнопения или джаз Нового Орлеана они сохраняют спокойствие заметно дольше — около десяти минут.
Если ту же самую музыку проиграть несколькими месяцами позже, то обнаружится, что ребенок в какой-то мере помнит и стиль исполнения, и музыкальные инструменты. По-видимому, произведение, написанное для четырех инструментов, позволяет распознать «стиль Моцарта» ничуть не хуже целой симфонии. В состав нашего мозга входят довольно сложные модули распознавания музыки, которыми мы можем пользоваться еще до того, как овладеем речью, и даже до нашего рождения. Зачем же они нужны?
Мы пытаемся понять сущность музыки — как будто мы знаем, в чем состояла сущность секса у Голых Приматов, или сущность подчинения у Эйхманна, или — если уж на то пошло — что значит быть существом с наиболее развитым на всем Круглом Мире интеллектом/экстеллектом. Мы хотим услышать историю, которая смогла бы увязать изобразительное искусство и музыку с ответом на вопросы «Откуда мы взялись?» и «Зачем университетам тратить столько денег на гуманитарные факультеты?». Почему Ринсвинд так горит желанием привнести искусство в жизнь наших предков?
В начале двадцатого века было популярным подражать музыке «примитивных» племен. Примерами могут служить «Весна священная» Стравинского и «Танец огня» Мануэля де Фальи, музыкальный стиль которых, как казалось, был источником подлинного примитивизма. Считалось, что рассказы Бронислава Малиновского о жителях Тробрианских островов, для которых — к всеобщему удивлению — было совершенно чуждым цивилизованное сдерживание сексуальных порывов, так хорошо описанное Фрейдом на примере Венского общества, показывали нам, насколько счастливее и чище была жизнь «Людей природы», и как их музыка — благодаря флейтам и барабанам — отражала их простодушие лучше любых симфоний. В джазе, созданном якобы «примитивными» негритянскими музыкантами Нового Орлеана, слышались отголоски напоминающие о природе и животном начале (а с точки зрения некоторых христиан были воплощением зла). Музыка как будто была особым языком, существующим параллельно с речью — она развивалась в различных сообществах с самыми разными ценностями и отражала особенности человеческой природы лучше любого другого аспекта нашей культуры.
Избежать этой точки зрения, навязанной СМИ, так же трудно, как и ассоциаций между обществом Каменного века и семейкой Флинтстоунов. В такой же романтической манере племенную музыку и танцы описывала Маргарет Мид, которая рассказала о времени, проведенном со своей подругой из племени в книге «Достижение совершеннолетия на Самоа. Исследование психологии молодежи в примитивных сообществах с точки зрения западной цивилизации»[127]. Когда Голливуд хочет показать примитивную, но вместе с тем высокодуховную природу храбрых индейцев, каннибалистских племен Борнео или гавайских туземцев, нам демонстрируют танец дождя, брачную музыку и гавайских танцовщиц. Когда мы посещаем эти места, туземцы исполняют перед нами эти танцы, потому что они привлекают туристов с деньгами. Взаимозависимость между нашим музыкальным окружением, гавайскими танцами, оперой и фоновой музыкой Голливудских фильмов совершенно лишила нас способности распознавать «естественное» искусство — будь то живопись или музыка.
Так или иначе, на самом деле мы хотим совсем другого. «Естественность» — это иллюзия. Десмонд Моррис заработал немало денег на продаже рисунков, сделанных приматами. Обезьянам, как и самому Моррису, все это наверняка понравилось — то же самое, наверное, можно сказать о тех, кто купил эти рисунки или пришел посмотреть на них в художественную галерею. А еще есть рисую