1846 – «Геологические наблюдения над Южной Америкой»
1851 – «Монография ископаемых Lepadidae, или стебельковых усоногих Великобритании»
1851 – «Монография подкласса Cirripedia. Том первый»
1854 – «Монография ископаемых Balanidae и Verrucidae Великобритании»
1854 – «Монография подкласса Cirripedia. Том второй».
И ни намека на трансмутацию видов, борьбу за жизнь или естественный отбор.
Пока удивительным образом все его книги – даже те, что о геологии, – становились ключевыми шагами на пути к работе, которая должна была все расставить по местам. Девятый труд Дарвина должен был стать настоящей бомбой. Он отчаянно хотел написать его, но к тому времени уже решил, что такая публикация была бы слишком опасной.
В науке нередко возникает подобная дилемма – опубликовать и потерпеть провал или не опубликовать и позволить кому-нибудь себя опередить. Можно выбрать либо поистине революционную идею, либо спокойную жизнь – но не то и другое сразу. Дарвин остерегался гласности и опасался, что придание его взглядов огласке навредит церкви. Но ничто так не побуждает ученого, как страх, что кто-нибудь другой обойдет его на финишной прямой. В данном случае этим другим оказался Альфред Рассел Уоллес.
Это был еще один исследователь Викторианский эпохи, столь же увлеченный естественной историей, как и Дарвин. Но по большей части потому, что это приносило ему доход. В отличие от Дарвина он не был дворянином и не имел самостоятельных доходов. Он был сыном малоимущего юриста[40], и в четырнадцать лет его отдали в помощники строителя. Вечера он проводил за бесплатным кофе в Зале науки на Тоттенхэм-Корт-Роуд в Лондоне. Это была социалистическая организация, поставившая своей целью свержение частной собственности и крах церкви. Испытания, перенесенные Уоллесом в молодости, развили в нем левые политические взгляды. Он сам оплачивал свои путешествия и зарабатывал на жизнь продажей собранных образцов – бабочек, жуков (торговцы требовали по тысяче маркированных экземпляров на ящик[41]) и даже птичьих шкурок. Он снаряжал экспедиции в Амазонию в 1848 году и на Малайский архипелаг в 1854-м. Во второй, на Борнео, Уоллес искал орангутанов, и где-то в подсознании у него зародилась мысль о некоторой связи между людьми и крупными обезьянами, и он решил изучить этого возможного предка человека[42].
В один печальный день на Борнео, когда из-за бушевавшего тропического муссона Уоллес не мог выйти на улицу, он написал научную статью, в которой обрисовал кое-какие непритязательные идеи, только-только пришедшие ему на ум. В итоге ее опубликовали в «Анналах и журнале естественной истории» в виде совершенно непримечательной статьи, посвященной «появлению» видов. Лайель, зная о тайном интересе Дарвина к такого рода вопросам, обратил его внимание на статью, и Чарльз начал читать. Затем другой друг Дарвина по переписке, Эдвард Блит, прислал ему из Калькутты аналогичную рекомендацию. «Что вы думаете о статье Уоллеса в «Анн. Ж. Е. И.»? Хороша! В общем и целом!» Дарвин встречался с Уоллесом незадолго до экспедиции последнего – только не помнил, какой именно, – и понимал, что его статья в «Анн. Ж. Е. И.» содержала полезные идеи о связях между похожими видами. Особенно те, что касались роли географии. Но также он чувствовал, что статья не вносила ничего нового, и отметил это в одном из своих дневников. Как бы то ни было, Дарвину показалось, что Уоллес все же говорил о сотворении, а не об эволюции. Но все равно написал ему письмо с пожеланием продолжать развивать эту теорию.
Это была Очень Плохая Идея.
Побуждаемый Лайелем и прочими, кто утверждал, что задержка позволила бы другим приписать себе все заслуги, Дарвин начал работать над более сложными эссе на тему естественного отбора, однако по-прежнему колебался насчет публикации. Все переменилось в один миг в июне 1858 года, когда почтальон принес ему ошеломительную новость. Это было двадцатистраничное письмо от Уоллеса, присланное с Молуккских островов. Тот прислушался к совету Дарвина, и это привело его к очень похожей теории. В самом деле – очень похожей.
Вот беда! Дарвин объявил, что труд всей его жизни «разбит вдребезги». «Ваши слова в полной мере сбылись», сообщил он Лайелю. Чем больше он углублялся в чтение записей Уоллеса, тем больше мысли, изложенные в них, казались ему близкими к его собственным. «Даже если бы Уоллес располагал моей рукописью 1842 года, то не смог бы составить лучший ее конспект!» – жаловался он Лайелю в своем письме.
Невозмутимые викторианцы вскоре посчитали, что и Уоллес, и Дарвин выжили из ума – причем в случае с первым это было недалеко от истины: он страдал от малярии, когда сочинял письмо Дарвину. Будучи настоящим социалистом, Уоллес не доверял суждениям Мальтуса, считавшего, что количество ресурсов в мире растет линейно, а численность популяции – экспотенциально, и что в конечном итоге населения станет так много, что оно не сможет пропитаться. Социалисты верили, что человеческая изобретательность способна бесконечно оттягивать это событие. Но к 1850-м годам даже они начали относиться к допущениям Мальтуса с бóльшим одобрением; как-никак, угроза перенаселения была прекрасным поводом для распространения контрацепции, что имело явный смысл для каждого истинного социалиста. В полузабытьи от лихорадки Уоллес размышлял об увиденном им огромном многообразии видов, поражаясь, как оно согласуется с идеями Мальтуса, и, сложив два и два, понял, что селекция животных могла проходить и без селекционера.
Как выяснилось, он весьма расходился во взглядах с Дарвином. Уоллес считал, что основное селекционное давление было обусловлено стремлением выжить в неблагоприятной среде – при засухе, буре, наводнении и тому подобном. Дарвин же судил о селективном механизме более прямолинейно, полагая, что его суть состояла в соревновании между самими организмами. А вовсе не в «окровавленных зубах и когтях», которыми Теннисон наделил природу в своем стихотворении «In Memoriam» в 1850 году – хотя когти тоже были наготове, а на зубах явно просматривалось нечто розоватое. По мнению Дарвина, среда была фоном с ограниченными ресурсами, но животные сами выбирали, кого съесть в соревновании за эти ресурсы. Политические убеждения Уоллеса помогли ему выявить цель естественного отбора – «претворить в жизнь совершенного человека». Дарвин не стал даже рассуждать об этом утопическом бреде.
Уоллес ничего не писал о публикации своей теории, но Дарвин посчитал себя обязанным посоветовать ему сделать это. Тогда создавалось впечатление, будто Чарльз лишь усугубляет свою Очень Плохую Идею, но вселенная в тот раз проявила к нему милость. Лайель в поисках компромисса предположил, что оба ученых могли бы опубликовать свои открытия одновременно. Дарвин обеспокоился тем, что это будет выглядеть так, будто он подстроился под теорию Уоллеса, боясь остаться в забвении. Но в итоге он препоручил переговоры Лайелю и Гукеру, а сам умыл руки.
К счастью, Уоллес оказался истинным джентльменом (несмотря на свое происхождение) и согласился, что поступить каким-либо иным образом было бы нечестно по отношению к Дарвину. Он не знал, что Дарвин работал над этой же теорией долгие годы и не хотел – да боже упаси! – украсть труд у столь выдающегося ученого. Дарвин быстро составил краткое изложение своей работы, и Гукер с Лайелем включили две статьи в график Линнеевского общества, сравнительно новой организации, занимающейся вопросами естественной истории. Оно готовилось уйти на перерыв на лето, но в последнюю минуту совет назначил внеплановое собрание, и две статьи были зачитаны в установленном порядке перед аудиторией в тридцать членов общества.
Как они к ним отнеслись? Позднее президент общества сообщил, что 1858 год выдался скучным и не «отмеченным ни одним поразительным открытием, которое, так сказать, совершило бы переворот в нашей области науки».
Ну и ладно. Теперь страх Дарвина вызвать разногласия потерял актуальность, поскольку кот уже вылез из мешка и его никак нельзя было затолкать обратно. Да, когда это случилось, никаких разногласий не возникло. Встреча Линнеевского общества прошла в спешке, и его члены расходились, ворча себе под нос, что им стоило бы возмутиться такими богохульными идеями… но все же недоумевали, почему столь почтенные (и почетные) господа, как Гукер и Лайель, посчитали эти статьи такими ценными.
Но кое-кому их идеи запали в душу. Так, вице-президент поспешил изъять все упоминания о неизменяемости видов из статьи, над которой работал в тот момент.
Теперь, когда Дарвин был вынужден раскрыться, ему нечего было терять из-за публикации книги, которую он ранее решил не писать и которая все равно не выходила у него из головы. Чарльз вознамерился написать крупный, многотомный трактат с обширными ссылками на научную литературу для проверки каждого аспекта своей теории. Он собирался дать ему название «Естественный отбор» (осмысленно ли он ссылался здесь на «Естественную теологию» Пейли?). Но время поджимало, и он лишь подправил ранее написанные эссе, сменив название на «Происхождение видов и разновидностей путем естественного отбора». Затем, следуя настоятельному совету своего издателя, Джона Мюррея, убрал слова «и разновидностей». Первый тираж в 1250 экземпляров поступил в продажу в ноябре 1859 года. Один из них Дарвин отправил Уоллесу с припиской: «Одному Богу известно, как это воспримет общественность».
На деле же тираж был распродан еще до публикации. На те 1250 экземпляров поступило свыше 1500 предварительных заказов, и Дарвин поспешил начать работу над правками для второго издания. Чарльз Кингсли, автор «Детей вод», сельский проповедник и христианский социалист, настолько проникся книгой, что написал благодарность: «Верить в замысел Божий, в то, что Он создал первичные формы, способные к саморазвитию, столь же благородно… как и верить в то, что Он нуждался в чистом вмешательстве, чтобы восполнить те