Настоящий русский зимний день с красноватым солнцем, невысоким и нежарким; сверкающий купол собора; памятник Ермаку; Триумфальная арка в честь победы в Отечественной войне; казачий патруль на улицах; юнкера, строем шагающие в баню; воспетые Пушкиным голубые сугробы под синим небом — родная Россия... Нет. Не родная: трое русских генералов — оглядывающиеся, переодетые кто во что — с опаской приближались к Атаманскому дворцу. Деникин в добротной помещичьей шубе, Марков — в странной зелёной куртке и белой огромной папахе, Романовский — в шинели с погонами прапорщика.
— Хоть одного казака завербуем в свою армию — Каледина, — сказал Марков.
— Да, это было бы смешно, когда бы не было так реально, — ответил Романовский.
— А как он прекрасно воевал, — напомнил Деникин. — Помните, Сергей Леонидович? Карпаты, зима 1915 года...
12-й корпус Каледина наступал на Ужгород, чтобы отбить контрнаступление противника, пытавшегося разблокировать осаждённый Перемышль. Не только пулемёты, но и метель в лицо, сугробы, обычная русская неразбериха — артиллерия бьёт по своим, а свои — это 4-я Железная бригада, где командир — Деникин, а начальник штаба — Марков.
— Сергей Леонидович, — кричит Деникин в телефон, — прикажите прекратить огонь всей нашей артиллерии и выезжайте ко мне.
Приказ пошёл по телефонным проводам во все батареи, а та злополучная продолжала постреливать и... все по своим. Когда Марков через сугробы добрался до командного пункта Деникина, тот уже разобрался: ведёт огонь калединская батарея, назначенная в помощь бригаде Деникина. Взяли лошадей, поехали к нему на КП, километра за три. Ветер, метель, пули — все с одной стороны, с запада, — и не поймёшь, что громче свистит. Почему-то на позициях Каледина мороз сильнее, сам генерал был не в избе, не в окопе, а притулился с биноклем у глаз на склоне утёса: в атаку шёл его последний резерв. Пули то и дело с визгом врезались в камень, рассыпая в стороны мелкие осколки гранита.
— Простите, ошиблись наши, — сказал Каледин. — Не сердитесь на нас за то, что приказами надоели. Я же вас не знал. Теперь действуйте сами. Мои тоже хорошо идут.
Перед ними лежало жуткое поле смерти. Сугробы по грудь, и убитые и раненые оставались в этом снегу, обозначая своими тёмными, неподвижно причудливыми фигурами тропы, проложенные солдатами. Переступая через них, прячась за ними, утопая в снегу, шли навстречу смерти калединцы.
— Такое не забудешь, — сказал Марков. — Там по сугробам наступала не пехота, а спешенные кавалеристы.
— Карпатская операция? — уточнил Романовский. — Ужгородское направление? Знаете, какие там общие потери нашей армии? Около миллиона убитых и раненых! Зато заставили капитулировать Перемышль.
Теперь, как и всегда, он говорил отвлечённо серьёзно, как боевой генерал о своей работе. Романовский слишком много знал, но в его рассуждениях о войне, потерях и прочем, если вслушаться, постоянно проскальзывало нечто критическое, даже ироническое. Подумаешь, мол, миллион солдат, зато город взяли.
— Каледин истинный патриот, настоящий боевой генерал, — сказал Деникин. — Он командовал 8-й армией во время знаменитого Луцкого прорыва. Собственно, он его и осуществил. Его армия заняла Луцк. Брусилов, как командующий фронтом, должен был бы восхищаться своим командармом, а он его невзлюбил. Потому что Каледин командовал 8-й, бывшей его армией. И командовал лучше.
Оранжево-красное пламя пылало в окнах Атаманского дворца — праздник ни для кого. Тихо и пусто вокруг, и даже караульные у входа стоят неподвижными истуканами. Дежурный только спросил звания и фамилии и молча пропустил. В коридорах — просторная пустота. Огромный кабинет атамана Войска Донского кажется пустым, потому что рассчитан человек на полтораста, а здесь за большим столом один Каледин.
— Всё понял, — ответил он кому-то по телефону, делая знак вошедшим занять места у стола, — берите дежурную сотню и наводите порядок. Вплоть до применения оружия. Всё. На мою ответственность.
Каледин положил трубку, безнадёжно махнул рукой.
— Отдаю распоряжения, — с печальной улыбкой сказал он, — и знаю, что почти ничего исполнено не будет.
Большая карта Российской империи, висящая на стене, испорчена новыми разноцветными линиями, проведёнными краской: на западе — чёрная кривая линия фронта; Украина вместе с Крымом обведена жёлто-голубой; область Войска Донского — синей, такой же линией указаны границы области Войска Кубанского.
Об этих границах и заговорили. Каледин рассказал, что Екатеринодаре заседает правительство «Юго-Восточного союза» — эфемерного объединения Дона, Кубани, Терека и ещё каких-то территорий. О нём Каледин говорил с грустной иронией — туда уехал Алексеев.
— Я бы поехал сам, — сказал Каледин, — если бы действительно был Донским атаманом. А мне ведь подчиняется только мой конвой. Прикажи я выступить против большевиков — ни одной сотни казаков не наберёшь. А те наседают. С севера по железной дороге Антонов-Овсеенко. С запада — Сиверс[16]. Черноморский флот прислал вше ультиматум: «признать власть Советов». К Таганрогу подошёл миноносец с отрядом большевиков-матросов. В Ростове Военно-революционный комитет действует открыто я не сегодня-завтра поднимет восстание.
— А мы-то ехали... — вздохнул Деникин.
— Мы ехали командовать объединёнными офицерско-казачьими войсками и вести их на большевиков, на Москву... — продолжил Романовский с иронической усмешкой.
— Корнилов надеется создать фронт не только против большевиков, но и против немцев, — сказал Марков. — Что он скажет, когда доберётся сюда? Мы уверены, что он доберётся.
Каледин позвонил, и дежурный казак внёс на подносе графин, бокалы, яблоки, пирожки...
— Прошу, чем Бог послал, — пригласил хозяин кабинета.
Ещё тогда, в Карпатах, Марков почувствовал неординарность этого казачьего генерала. Удивлял печально внимательный взгляд — словно Каледин думает совсем не о том, что творится вокруг, а о чём-то высоком, главном, скрывающемся за суетой действительности. Теперь Марков отчётливее видел неизбывную тоску атамана, измученного неразрешимыми вопросами. Он, русский патриот, стал вдруг во главе казачьего государства, не подчиняющегося центральному правительству, а это правительство подняло народ и гонит на Дон обозлённых, уставших от войны, отравленных большевистской пропагандой. И казаки не хотят защищаться. Многие из них тоже отравлены агитацией. Что же делать ему, атаману?
— Что ж нам делать? — спросил Деникин. — Скажите откровенно, Алексей Максимович, можем ли мы оставаться здесь? Или наше пребывание создаст вам новые политические осложнения с войсковым правительством и революционными учреждениями?
— На Дону приют вам обеспечен, — ответил атаман. — Но, по правде сказать, лучше было бы вам, пока не разъяснится обстановка, переждать где-нибудь на Кавказе или в кубанских станицах.
— И Лавру Георгиевичу, когда он появится?
— Корнилову тем более.
— «Обстановка разъяснится », — мудро улыбаясь, объяснил Романовский, — когда большевики захватят Область Войска Донского и казаки почувствуют, что такое советская власть. Тогда они сами позовут своего атамана и скажут: «Веди нас на Москву!»
— Если атаман доживёт, — серьёзно сказал Каледин.
Марков и Деникин решили ехать на Кубань — Каледин дал им надёжный адрес и в станице Славянской, и в самом Екатеринодаре. Уезжали из Новочеркасска вечером 26 ноября с екатеринодарским поездом, во втором классе. Ещё на подъезде к Ростову услышали рассыпчатый треск винтовочных выстрелов и уверенно неумолимый рокот пулемётов. Испуганный проводник побежал куда-то вперёд, к головным вагонам. Пассажиры — казаки, интеллигентно одетые гражданские и молчаливые странники в одеждах с чужого плеча — заволновались: «Большевистское восстание в Ростове!»
— В самый раз едем, Антон Иванович, — усмехнулся Марков, — с поезда — на бал.
— Опять смерть рядом, дорогой профессор. В Бердичеве нас Бог спас и молитвы наших женщин, и сейчас они молятся за нас. Моя милая невестушка, когда же я тебя увижу? И вы с Марианной Павловной вновь в разлуке...
Вернулся озабоченный проводник и объявил:
— В связи с событиями в Ростове стоянка — одна минута. Кто желает — торопитесь. При проезде через город свет в вагонах будет погашен.
Город, охваченный ночным боем, проскочили удачно. Наблюдая в окно вспышки выстрелов, Марков пошутил:
— Похоже на московскую масленицу. Весёлые огоньки.
— Отойдите от окна, Сергей Леонидович, — попросил Деникин, — пуля — дура.
Деникин, по-видимому, думал, что он бравирует. Нет. Маркову давно всё равно было: жить или умереть. Ещё с Японской войны. В прошлом проблески — жизнь с детьми, с Марианной, но... это уже не повторится. Лучше умереть, чем прятаться в своей стране как преступник, едва ли не физически ощущая кровожадную ненависть одурманенной черни.
Утром, в Тихорецкой, стояли долго. Первый путь занял санитарный поезд, и Марков, побежавший по привычке за кипятком, был вынужден лезть через площадку санитарного вагона — хорошо хоть, что не под вагоном. На маслянисто-чёрном перроне толпились солдаты, казаки, бабы; шёл торг семечками, солёными арбузами, Взять бы арбузик, да чайник мешал. Дотерпеть до станицы — там угостят. Откуда-то на перроне, распугивая баб, появились пьяные солдаты в распахнутых шинелях. Один, с гармошкой, увидев красные кресты на вагонах санитарного поезда, заорал непристойные частушки, растягивая меха чуть не до земли:
Мою милку ранили
На войне с Германией.
Вместо пули... воткнули,
В лазарет отправили...
Гармонист почему-то смотрел на Маркова, будто хотел сказать ему: «Никуда от нас не уедешь — вся Россия наша».
Возвращаясь с наполненным кипятком чайником и вновь пробираясь через площадку санитарного поезда, Марков столкнулся с женщиной, выходящей из вагона. Рыжие волосы повязаны белой косынкой с красным крестом, на плечи кокетливо накинута телогрейка, на лице улыбка, приглашающая к поцелуям, к ласкам, взгляд зелёных глаз, растапливающий лёд мужской твёрдости.