В это время обычно приходил Романовский, чтобы обсудить, отключившись от дневной суеты, серьёзные проблемы: о направлении движения армии, об отношениях с донским атаманом Красновым, о действиях красных войск, в большом количестве прибывших с севера, о возможной встрече с немецкими войсками, об уходе офицеров из армии.
23-го им не удалось поговорить о нерешённых вопросах. Романовский пришёл озабоченный: красные неожиданно начали наступление от станицы Великокняжеской.
— Я позвонил Маркову, чтобы готовился завтра с утра выступить навстречу, — сказал Романовский.
— Совершенно правильно, Иван Павлович,— одобрил Деникин. — 1-я бригада стоит как раз на этом направлении.
— Сергей Леонидович справится.
— Стоял бы там Богаевский, послали бы его, и он бы справился, — сказал Деникин. — А это какая звезда, Иван Павлович, над той яблонькой?
— По-моему, это Капелла. Она в это время поднимается на северо-востоке. Именно там» откуда сейчас наступают красные.
— Да. Марков должен справиться. Но я давно хочу конфиденциально посоветоваться с вами о некоторых фактах, связанных с Сергеем Леонидовичем. И вы, и я — его старые друзья, но, как говорится, дружба дружбой... Отпустил пленного матроса на переезде у Медведовской — это пустяк: он и раньше отпускал отдельных пленных, но в станице Павловской отпустил всех, взятых в плен, — человек 50. Разве мы так договаривались на военном совете? Кстати, и о том военном совете он отзывается отрицательно. Считает, что я о новом отношении к пленным говорил для того, чтобы снять с себя ответственность за расстрелы. Вспоминает покойного Лавра Георгиевича и заочно упрекает меня за то, что я не стою на скирде под пулями, как это делал Корнилов. И опять разговоры пошли: почему Марков не командующий. Я убеждён, что он к этим разговорам не причастен, но его поведение создаёт для них почву. Он ведёт себя не так, как другие командиры бригад. Считает возможным отменять мои приказы по интендантским вопросам. Заявил офицеру-интенданту, сославшемуся на мой приказ: «Здесь я командую». Вот и распускаются легенды, что всеми нашими успехами мы обязаны генералу Маркову. Особенно заговорили после боев у Лежанки.
— Да, он там создал пулемётные батареи на тачанках...
— Иван Павлович, и другие наши командиры принимают в боях новые неожиданные решения и побеждают. Я прошу вас в каком-нибудь штабном документе, например, в очередной сводке, очень осторожно так отозваться о 1-й бригаде, чтобы Сергей Леонидович вспомнил: он такой же командир бригады, как Богаевский и Эрдели. Такой же генерал, как и другие генералы нашей армии. Только очень осторожно.
— Я понял, Антон Иванович. Есть интересная новость из Кисловодска: на прошлой неделе там был Автономов и встречался с Рузским и Радко-Дмитриевым. У него план: создать объединённую армию из кубанцев и офицеров с одним из этих генералов во главе.
— Чего это у тебя ленточка теперь простая, без полосок? — спросила Ольга, когда уже после выздоровления к ней пришёл Руденко, вернувшийся на большевистскую военную службу.
— Царские военные награды красным бойцам носить запрещено, а эта лента — Георгиевская, — ответил Руденко, который был в новом бушлате, в клёшах невероятной широты, с маузером на поясе, рядом со сверкающей военно-морской бляхой. — Теперь я боец Красной армии, и у нас — новые порядки. Командиров теперь не выбирают, а назначают, в каждой части комиссар, дисциплина и всё, как положено. Чтобы скорее кадетов разбить. Но ты мне, Оленька, скажи, где меня с Георгиевской ленточкой видела? Раненого меня привезли без чепчика, отсюда уходил — какой-то колпак напялили. Где мы встречались? На каком причале? Я ведь тоже помню, что видел тебя где-то.
— Всё тебе скажу, Олеженька. Сердце тебе отдала — всё отдам. Был у меня муж, не буду врать — были мужики, но никого так не жалела, не любила, как тебя.
— Ответный сигнал тебе такой же, Оля, но рассказывай.
— Рассказывать-то нечего. Ты меня вроде бы и не заметил тогда — бронепоездом командовал. На Георгие-Афипскую ехал, а мне приказано было раненых пленных офицеров доставить в Афипскую и передать кадетам — какой-то договор у Автономова с ними был. На автомобиле меня с ними на вокзал отвезли, какой-то казак из автономовского штаба передал тебе приказ, к твоему бронепоезду прицепили пассажирский вагон...
— Точно. В Афипской тебя с Ярощуком высадил с твоими кадетами. Погиб Ярощук от марковской пули, а ты, сука, всю ночь там на Афипской с тем самым Марковым... Да я б тебя ща пристрелил, как ту собаку, но в Красной армии теперь дисциплина...
— Олеженька, набрехали тебе. Маркова-то я и видела две минуты. Он повёл своих куда-то в бой. Вот тебе крест.
Не веришь в Бога? Честное моё слово! Клянусь как на присяге! Тогда вечером пришёл со своим доктором, посмотрел раненых, сказал, что отправит их со своими... Олеженька! Не было ничего! Я бы сказала. И сейчас всю правду тебе скажу про всех и про Автономова. Только поверь мне.
— А что про Автономова? Он же большевистский командующий.
— Какой он большевик? Казак! Они все за кадетов. Поехал в Кисловодск к генералам. Хочет бунт здесь произвести — арестовать весь ваш ЦИК, собрать новую армию из казаков и офицеров, а командовать будут те генералы из Кисловодска. Сначала меня хотел послать к Деникину, но раздумал, и сам поехал к другим генералам.
— Он один такой?
— Много их у него. Я только знаю, что его начальник штаба Гумённый с ним. И в Кисловодск поехал.
— А Сорокин?
— Не знаю. Не было его с ним.
Сама не могла понять, почему пожалела Сорокина.
Вышли из Егорлыцкой 24-го утром. Пехота — на повозках, пулемёты — на тачанках, за черкесской кавалерийской сотней батарея Миончинского — четыре орудия. Лёгкой рысью двигались навстречу солнцу. Пыль ещё не пересохла на жаре и не задымила дорогу. Марков с помощниками стоял, пока не прошёл мимо него весь отряд. Уже сброшены папаха и привычная куртка — на генерале гимнастёрка с Георгием, сверкающие погоны, уже не генштабовские, а пехотные с синей выпушкой. Артиллеристы проехали с песней, посвящённой своему командиру:
Митю можно полюбить,
Только ножки подрубить.
Ж ура, Жура, журавель,
Журавушка молодой.
Митю можно причесать,
Хоть немного воспитать.
Жура, Жура, журавель...
Юношеская любовь не забывается — сам же артиллерист-константиновец. В офицерском полку — прекрасные бойцы, но в душе Марков лучшими считает этих весёлых юных прапорщиков, вчерашних юнкеров и их рослого стройного командира подполковника Миончинского. Во многих боях его точные выстрелы оказывались решающими. Лучшие. Неужели они должны погибнуть первыми?
Бой с красными, наступающими от Великокняжеской, состоялся 25-го. План генерала Маркова был прост и решителен: держащий оборону Донской отряд отступает перед красными, переправляющимися через широкий Маныч по мосту, и когда те, перейдя реку, втянутся в преследование донцов, ударить им в тыл, взорвать мост и уничтожить окружённых. Здесь главное — точно выбрать момент начала атаки. Отправить в разведку своих кавалеристов с хорошим офицером — он вовремя должен прислать связного.
Офицера назначил Тимановский. Донцы отошли от моста версты на три, когда прибыли связные с сообщением, что главные силы красных перешли Маныч и преследуют донцов. Марков приказал Офицерскому полку атаковать. Сам с холма наблюдал в бинокль за копошащимися в дрожащем степном мареве массами бойцов. Солнце било в глаза, и с трудом различались движения войск. Неприятно удивили четыре, одна за одной, вспышки трёхдюймовок, ровной цепочкой высветившихся на тёмной полосе, обозначающей берега Маныча. Батарея красных. И много пехоты. Это и есть главные их силы. Они у моста, куда начал наступать полк.
Командир бригады разразился грозной бранью. План срывался. Теперь и в бинокль была видна понятная без объяснений картина: цепи Офицерского полка залегли под огнём красных...
Бой продолжался до вечера. Красных окружить и уничтожить не удалось — крепко оборонялись, защищая мост, пока не ушли за Маныч все их войска. Оставили, правда, два орудия. Всё-таки трофеи. Правда, и наступление противника остановили, но потеряли много офицеров. Лучшие погибают первыми.
Утром следующего дня Штаб армии разослал по частям очередную сводку боевых действий. Марков только что позавтракал и отправил ординарца к Тимановскому с просьбой прийти для разбора вчерашнего боя. Вошёл связной штаба и передал пакет со сводкой. Оставшись один, генерал вскрыл пакет, быстро просмотрел машинописный текст, нашёл главное:
«... В течение дня части 1-й бригады в составе Офицерского полка, 1-й батареи, дивизиона Черкесского полка и конной сотни Егорлыцкого ополчения вели бой у переправы через р. Маныч у станицы Великокняжеской, имея задачей окружить и уничтожить противника. Отряд 1-й бригады не выполнил поставленную задачу вследствие ошибочного плана и нечёткого взаимодействия между частями. Вместо того чтобы атаковать тылы частей противника... Наши потери составили 12 убитыми и около 40 ранеными...»
Марков отбросил сводку, закурил трубку, поднялся из-за стола, походил по комнате, вновь сел за стол, взял чистый лист и написал несколько слов. Тимановский пришёл вовремя.
— Хочешь посмотреть, что я написал? — спросил Марков. — Смотри, Степаныч.
«Командующему Добровольческой армией
Его превосходительству
Генерал-лейтенанту Деникину
Рапорт
Прошу уволить меня от службы в Добровольческой армии.
Командир Первой бригады
Генерал-лейтенант Марков».
В этот же день его вызвали в Мечетинскую к Деникину.
Марков знал, что опять уговорят, как в той злополучной роще под Екатеринодаром. Они же взрослые серьёзные люди, не только сочиняющие приказы по армии, но и размышляющие о государственном устройстве России, издающие политические документы, который войдут в историю, а генерал Марков — мальчишка, которые увлечён сражениями, умеет их выигрывать, первым бросаясь в бой, не кланяется пулям, подгоняет нагайкой трусов и отстающих. Такие долго не живут, но, пока они живы, с ними приходится считаться — ведь их любят, за ними идут.