рохотная доля от объема, внушаемого нам вероучителями.
«Такого же рода исследование можно провести в отношении продолжительности жизни людей, за чью жизнь молятся, — пишет он далее. — И в отношении молящихся категорий в принципе».
Сравнив в этой связи средние сроки жизни монарших особ, за которых молятся все подданные, со сроками жизни представителей других категорий, обладающих идентичным благосостоянием, он приводит таблицу результатов. Вывод Гальтон делает следующий: «Монархи — буквально самые мало живущие среди тех, кто обладает преимуществом достатка» — и заключает, что эффективность молитвы по-прежнему не продемонстрирована.
Нет, люди не кинулись в массовом порядке проводить статистические подсчеты эффективности молитв. Сложно сказать, почему нет. Наверное, потому, что не верящим в молитвы это просто неинтересно, а те, кто верит, и так убеждены в их эффективности, поэтому им статистические эксперименты не нужны. Без сомнения, что-то действующее в молитве имеется. Она определенно утешает и успокаивает. Это способ разобраться в проблеме. Это способ переосмыслить случившееся, связать прошлое с будущим. Она помогает. Но не так, как заявлено. Она никак не подтверждает существование бога. Она ничего не говорит о потустороннем мире. Это просто процедура, которая на каком-то уровне улучшает наше самочувствие.
Именно с такого отношения к окружающей действительности мы все начинаем в детстве. Все мы растем в стране великанов, где мы, дети, поначалу очень малы, а взрослые очень велики. А потом, постепенно, проходя этап за этапом, мы вырастаем и вливаемся в ряды взрослых. Но где-то глубоко внутри сохраняется частица детства, которая никуда не исчезла и не повзрослела. Она просто есть. В годы становления мы на непосредственном, абсолютно неопровержимом опыте постигаем, что в мире есть гораздо более крупные, старшие, мудрые и могущественные существа, чем мы. И мы связаны с ними самыми сильными эмоциональными узами. И им случается в том числе на нас сердиться, и тогда нам приходится как-то разбираться с этим гневом. А еще они велят нам делать то, что нам, возможно, делать не хочется, и приходится завоевывать их расположение, извиняться, совершать определенный набор действий. Какова вероятность, что, повзрослев, мы полностью абстрагируемся от этого опыта? Не вероятнее ли, что некая часть нас по-прежнему придерживается испытанной детской практики взаимодействия с родителями и другими взрослыми? Не прослеживается ли тут связь с молитвой в частности и религиозной верой в общем?
Собственно, именно этот скандальный взгляд высказывал Зигмунд Фрейд в «Тотеме и табу» (TotemandTaboo), «Будущем одной иллюзии» (TheFutureofanIllusion) и других знаменитых работах первых десятилетий XX в.. По мнению Фрейда, «Бог, в сущности своей, не что иное, как возвеличенный отец»[22]. Да, положим, Фрейд жил в Вене конца XIX в., где господствовала крайне патриархальная иудейско-христианская традиция, поэтому и образ бога у него был крайне патриархальным. Так что, возможно, его выводы применимы не ко всем религиям и не к любому обществу, и тем не менее легко понять, насколько эти религии и общества допускали в отношении себя гипотезу Фрейда.
Если еще конкретнее, взгляд этот заключается в том, что мы начинаем с представления о родителях как о всемогущих и всеведущих и вырабатываем определенную модель взаимодействия с ними (разной степени психической уравновешенности, в зависимости от характера детско-родительских отношений), а затем мы взрослеем и по мере взросления осознаем, что родители несовершенны. В общем-то, никто не совершенен. И в глубине души мы испытываем сильное разочарование. Некая часть нашего сознания уже втянута в иерархию зависимости и подчинения, и вступать на зыбкую почву самостоятельности ей не хочется. Среди множества доводов, которые приводятся в пользу военной организации и других жестких иерархических структур, есть и отсутствие необходимости принимать самостоятельные решения. Оно дает ощущение спокойствия. И вот, согласно Фрейду, мы переносим на космос собственные эмоциональные установки. С тем, что это многое объясняет о религии, можно соглашаться или не соглашаться, но задуматься об этом, я считаю, полезно. Как писал Ф. М. Достоевский в «Братьях Карамазовых»[23], «нет заботы беспрерывнее и мучительнее для человека, как, оставшись свободным, сыскать поскорее того, перед кем поклониться».
А теперь я хотел бы затронуть смежную тему — воздействие молекул на эмоции и восприятие. Под молекулами я подразумеваю просто химические вещества — природного происхождения или синтезированные в лабораторных условиях. Всем нам, разумеется, известно, что эти молекулы влияют на поведение. Представителям любой части света доводилось пробовать вещества вроде этанола, под воздействием которых меняется и поведение, и мироощущение, и восприятие действительности. Мы знаем и о транквилизаторах, которые делают то же самое. А теперь рассмотрим некий конкретный пример — маниакально-депрессивный синдром. Это ужасная болезнь, человек попеременно впадает в две крайности, и мне сложно судить, какая хуже: в первой он погружается в пучину депрессивного отчаяния, во второй — пребывает в крайнем возбуждении, в котором возможным кажется все, вплоть до того, что многие страдающие этим синдромом склонны в маниакальной стадии воображать себя богом. И это, конечно, снижает дееспособность. Дееспособность снижается в обеих крайних фазах, а промежуток между ними довольно короток — как у маятника, который медленнее движется на подъеме и быстрее пролетает середину. Эта болезнь встречается в любой культуре, но до недавнего времени лекарства от нее не было. Однако лет двадцать–тридцать назад появилось вещество, которое значительно снижает маниакально-депрессивный синдром у многих пациентов, при условии тщательного расчета дозировки. Те, кто принимает это вещество в контролируемых дозах (многие из них), возвращаются к адекватному функционированию. Жизнь нормализуется, и для них это великое благо. Что это за вещество? Литий, в виде солей. Литий — это химический элемент, третий из простых веществ после водорода и гелия. Поразительно, что такое элементарное вещество способно оказать такое мощное воздействие на часть населения земли, причем не только на поведение. Если поговорить с бывшими больными, точнее со страдающими маниакально-депрессивным синдромом, контролирующими болезнь с помощью регулярного приема лития, вы услышите истории просто невероятных преображений.
Кто возьмется утверждать в свете таких событий, что существуют человеческие эмоции, которые — хотя бы когда-нибудь — не будут коренным образом переосмыслены в рамках молекулярной биологии и архитектуры нейронных сетей? И в нашем обществе, и в других мы найдем огромное множество веществ, часто значительно отличающихся по химическим характеристикам, но обладающих сильным воздействием на настроение, эмоции и поведение. Не только этанол, но и кофеин, псилоцибиновые грибы, амфетамины, тетрагидроканнабинол и другие каннабиноиды, диэтиламид лизергиновой кислоты, больше известный как ЛСД, барбитураты, хлорпромазин (торазин) … Список очень длинный.
Это наводит на определенные размышления: может быть, все человеческие эмоции в какой-то степени регулируются молекулами? Если введенная извне молекула способна менять поведение человека, может быть, и в самом организме найдется сравнимая молекула, воздействующая на поведение? В этой области намечаются заметные сдвиги — я говорю об энкефалинах и эндорфинах, белках, вырабатывающихся в мозге.
Роженицы во время схваток демонстрируют поразительную способность переносить боль, а ведь боль в процессе деторождения действительно зашкаливает. Однако в этом случае, как и во многих других травмирующих ситуациях, человеческий организм вырабатывает определенную молекулу, которая снижает нашу чувствительность к боли. У него есть на это веские и вполне понятные эволюционные причины. В коре головного мозга имеются особые рецепторы, с которыми связываются данные белки, и, как выясняется, опиаты, вводимые извне, обладают химическим сходством с определенным энкефалином, который вырабатывается в самом организме и участвует в подавлении боли. То есть очень похоже, что на каждую «внешнюю» молекулу, как-то воздействующую на человеческие эмоции, находится родственная «внутренняя» молекула, вырабатываемая естественным путем, и именно поэтому у нас в мозге имеются рецепторы, воспринимающие данную функциональную молекулярную группу.
А теперь позволю себе добавить конкретики и привести пример из личного опыта. Вот я прихожу к зубному врачу, и он делает мне укол адреналина. Это молекула. Молекула, вырабатываемая в организме, но ее можно создать и вне его. И каждый раз после укола во мне борются два противоположных желания — кинуться на врача с кулаками или сбежать. Желания в указанных обстоятельствах, думаю, вполне объяснимые. Но именно так действует адреналин — гормон эпинефрин — при любых обстоятельствах, даже при самых благоприятных. Эта реакция называется синдромом борьбы или бегства. Данная молекула вызывает у нас либо агрессию, либо трусливое желание пуститься наутек. Либо одно, либо другое. Примечательно, что две таких явно противоречивых эмоции вызывает одна и та же молекула. Тут имеется крайне интересный момент. В ваш кровоток ввели эту самую молекулу, и вы вдруг что-то испытываете. Это всего лишь воздействие молекулы. Совсем не обязательно ваши ощущения вызваны объективными внешними обстоятельствами. И для этого имеются вполне понятные основания. Вот наши далекие предки сталкиваются, скажем, со стаей гиен, не успев разобраться, что гиены с оскаленными клыками представляют опасность. Было бы слишком непродуктивно вынуждать наших предков останавливаться и пускаться в рассуждения: «Ага, передо мной звери с острыми зубами — похоже, меня могут загрызть. Звери приближаются. Кажется, имеет смысл уносить ноги». Бежать будет уже поздно.