Там Соня любит только Петю. Она устала любить портрет Бельмондо, который висит на стене, и… полюбила Петю. А какая ей разница — ей что Петя, что Бельмондо… А потом еще кого-нибудь полюбит — у Сони целая куча кавалеров вечно торчит под окном… В тексте были замечательно ернические строчки про этих кавалеров, сейчас помню только:
Они стоят как фрачный бамбук…
Белкин весь этот бамбук выкинул, остаток залил елеем.
Делон с Бельмондо срослись у меня в голове гораздо раньше появления «Бананарамы». Которая, если не ошибаюсь, и всплыла-то в Союзе только с перепевкой «Шизгары» («Venus»), но это уже 87-й, другие времена…
Есть еще одна «двойная песенка», про двойственность которой, наверное, следует рассказать. Два текста, которые тоже написаны были разом, и в какой-то мере один продолжает другой. Первый называется «Падал теплый снег». А второй — «Я хочу быть с тобой».
Настя Полева, Илья Кормильцев и Егор Белкин. Фото Александра Коротича
И это опять про несовпадение смыслов. «Я хочу быть с тобой» стала — во всяком случае, на время — воплощением «попсы» в стройных наутилусовских песенных рядах. И много была ругаема. Но текст написан не про то, о чем попса. И чтобы его понять, нужно рассматривать его именно как второй — по смыслу и по времени.
Илья тогда трудился переводчиком у итальянцев, которые строили кирпичный завод в городе Ревда. Маленький такой городок под Свердловском. Где все друг друга знают. И вышел там скандал с трагической окраской. В гараже нашли два трупа — парень и девушка. Умерли, занимаясь сексом в машине. При включенном двигателе и закрытых дверях гаража. Задохнулись. «Нас погубит твой мятный запах»…
Город маленький, «у нее был муж, у него была жена»… Ну и произошли по этому поводу всякие неприятные события, которые, как я понял, перекрыли «в общественном сознании» сам факт двойной смерти. Отсюда…
Они плыли по теченью
Оно их принесло
Нагими на холодный стол <…>
В комнате с белым потолком
С правом на надежду
В комнате с видом на огни
С верою в любовь…
Так оно сливается воедино. «Я хочу быть с тобой» — это про морг песенка. С его специфическим душком. Она, конечно, и про любовь, но это потом. Сперва — про смерть. Крик над телом мертвой возлюбленной. Отсюда все это «садо-мазо» — «ломал стекло, как шоколад в руке», «резал эти пальцы» и т. д… «Ромео и Джульетта», сцена в склепе.
И уж кстати. Где-то в начале девяностых Илья посчитал, сколько девушек претендует на роль прототипа лирической героини песни про «Я хочу быть с тобой». Получилось 64 или 74 (не помню точно, сколько десятков, но не меньше). Из сказанного не следует, что все они были любовницами, хотя подобное заявление самому Илье очень бы понравилось. Далеко не со всеми у него приключались романы — причины собственной «прототипичности» измышлялись девушками с удивительной извилистостью аргументации, однако же вывод всякий раз был один: «Это он мне посвятил». Девушек было много, Илья был феноменолог и систематизатор, он составил список. При этом хихикал. Не без удовольствия. Подмигивал. Он знал, что я знаю.
Не очень понимаю, зачем это пишу, но я помню девушку, которая была прототипом.
Высокая, крупная, несколько мужиковатая. Некрасивая. Курила плохие сигареты и залихватски водила раздолбанный автомобиль «Москвич». Была одним из первых кооператоров в той самой Ревде. Роман случился короткий и бурный. Потом разлетелись. А песня осталась — ей написанная песня.
Я хочу быть с тобой…
Может, тут и не место, но еще один момент. Тексты Ильи я цитирую, что называется, «с авторской пунктуацией». Он никогда не ставил в поэтических текстах никаких знаков препинания. Что меня, приученного к точкам и запятым, раздражало. О чем я ему сообщал. Очевидно, с излишней регулярностью, потому что однажды он положил передо мной листочек с каким-то стихотворением и сказал: «Давай, расставь свои запятые». Я расставил запятые, добавил немного точек и даже какое-то — прости, Господи! — тире… Илья долго, с тяжким сомнением и некоторой даже брезгливостью разглядывал плод трудов моих, затем отбросил листок и сказал: «Нет, я так не буду».
В переводах и прозаических текстах он прекрасно разбирался с запятыми, ставил всякие точки и т. п., но в поэзии их чурался. В чем с точки зрения поэтики был совершенно прав. Я это понял много позже. Но это уже другая тема — не будем грязнуть в литературоведении.
17
Он многажды в разных интервью говорил, что не может читать стихи. Не свои — чужие. Что это слишком тяжелый для него труд, что они его изматывают. Так оно и было, но один род поэзии он читал и читал…
У Ильи было два поэтических столпа — Саша Черный и Алексей Константинович Толстой. Сашу Черного он читал без книжки — помнил наизусть. И хохотал заразительно. Даже над тем, что мне казалось несмешным. Он очень любил «Ошибку»:
Это было в провинции, в страшной глуши.
Я имел для души
Дантистку с телом белее известки и мела,
А для тела —
Модистку с удивительно нежной душой…
Ему нравился этот вертлявый «кубик Рубика». И выход:
У дантистки твоей,
У модистки твоей
Нет ни тела уже, ни души…
Хохот…
Четвертый том четырехтомника Алексея Константиновича Толстого, где стихи, был у него потертый, остальные — нет. Мрачновато-иронические абсурды Толстого повергали Илью в хохот и недоумение. Хохот — это понятно, а недоумение было вот от чего — Илья иногда останавливал чтение и говорил: «Никак не пойму, почему они это печатают?!»
Удивляться было чему. К примеру, в черновиках к «Порой веселой мая», в книжке, изданной в Москве (!) в 1963-ем году (!), черным по белому было отпечатано:
Они, вишь, коммунисты,
Честнейшие меж всеми,
И на руку нечисты
По строгой лишь системе…
Тут был повод для недоумения. И это только один пример, а у Толстого их там… Но однажды Илья сказал: «Я понял. Они печатают, потому что сами это не читают! И они уверены, что никто читать не будет!»…
К чему это я? Стихи Ильи обычно воспринимаются как нечто ожесточенно серьезное. А в них столько иронии — злой, издевательской, пронзительной. Юмор у Ильи был замечательный.
Не знаю, что по этому поводу думал Слава, человек и сам-то наделенный поразительным чувством юмора, но его интерпретации всегда несли в себе изрядную порцию стеба, но скрытого (хочется сказать, законспирированного). Который слушающими массами плоховато считывался.
Гораздо позже Илья написал, а Слава спел:
Правда всегда одна
Это сказал фараон
Он был очень умен
И за это его называли
Тутанхамон…
Народ, надо сказать, отнесся к этому утверждению как-то слишком уж серьезно. И время от времени кто-нибудь на сей счет заговаривал… После таких разговорчиков Илюша ржал, говорил: «Ну, как они не знают, а?! Тутанхамон был злобный имбицил! Так всех достал, что его и удавили в юном возрасте! Он был И-ДИ-ОТ!!!»…
Впрочем, дело-то обычное. Напиши про идиота, что он умен, так и войдет в историю… А где там ирония, «кто кому сарказм» — поди разберись…
18
Илья был пылкий юноша, а в библиотеке деда стоял Светоний 33 года издательства «Academia» в переводе Кончаловского с предисловием Адриана Пиотровского. Предисловие, впрочем, было аккуратно из книжки вырезано — враг народа написал…
Так вот, пылкий юноша и Светоний не могли не встретиться. Книжку юноша проштудировал «от и до» и не по разу. Любимым героем Светония у Ильи был Калигула. Странно? Нет.
Калигула — это чудовищных размеров всеримский балаган. Тот редчайший случай, когда фигуры Царя и Шута совместились в одном лице.
Илья обожал его шутки. И про «жаль, что у римского народа нет одной большой шеи, чтобы можно было отрубить одним ударом»… И при поглаживании женской шеи: «Какая славненькая шея… Захочу, ее отрубят»… Историю британского похода Калигулы, когда дошли до того, что потом стало Ламаншем, но переправляться не стали — «А зачем?»… Взяли в плен каких-то беглых британцев, двинулись обратно, а чтобы пленных, которых на триумф не хватало, было побольше, нахватали по дороге галлов. А чтобы галлы были похожи на британцев, почему-то перекрасили их в рыжих. Ну и отпраздновали триумф…
Илья Кормильцев, Александр Пантыкин, Андрей Макаревич. Фото Александра Шишкина
Одну шутку он повторял чаще прочих: Калигула возлежал за трапезой, а с двух сторон от него лежали два консула. И вдруг Калигула расхохотался. Консулы ждали — он хохотал. Они вежливо подхихикивали, но ничего не понимали, пока сам Калигула ни пояснил: «Вдруг представил — сейчас хлопну в ладоши, и вас обоих удавят»…
«Представляешь, что у них на физиономиях было?! — хохотал Илья. — Вот не зря его плебеи обожали! Вообще, плебс его считал немного сумасшедшим, но таким "хорошим сумасшедшим". Он же их не трогал, он патрициев резал — плебеи это любят»… Надо признать, плебеи больше Калигулы из ранних императоров любили только Нерона. Его Илья не очень жаловал. Наверное, за глухую рефлексирующую интеллигентщину, свойственную Нерону (меня, признаюсь, именно это к Нерону всегда и привлекало).
Калигула был ему близок именно перехлестом, «перебором» во всем, что этот император творил. Ну и потрясающим чувством юмора — не только проговариваемого, но реализуемого действием, что редкость. Пусть реализация была дикой и странной. Было, было здесь родство натур…
19
Библиотека деда была одним из главных достояний юного Ильи. И находилась она в самом, быть может, любимом в то время для Ильи месте — в квартире бабы Гали. Дед незадолго до того умер, Илья к его памяти относился почти с благоговением…