днительно всегда. Почему? Потому что ему было все равно. Его не интересовали дефиниции, сама политика его интересовала очень странным образом — во-первых, он был «всегда против», во-вторых, сам подход к политике был у Ильи строго индивидуален.
Любая политика — это подчинение чему-то, что «не есть ты». В политике личность пожирается идеей, а вот с этим Илья смириться не мог никогда. Он был «всегда я!», и не иначе. И контакты, даже в рамках политики, его собственной индивидуальности могли быть основаны только на внутренней связи с другой индивидуальностью. Иначе говоря, дружить он мог с (политически) кем угодно, лишь бы человек ему нравился и не посягал на его свободу. И вот это ему не могли простить ни правые, ни левые, ни серо-буро-малиновые. Они живут стаями — Кормильцев жил индивидуалиями. И потому был чужим для всех.
Его выбор индивидуально-политических предпочтений мог озадачивать. Левый Быков, правый Проханов — ему было все равно. Обожал Бегбедера, в упоении переводил Уэльбека. Устраивал какие-то полуподпольные посиделки с Гейдаром Джемалем…
Сценка с кормильцевской кухни — сидим, выпиваем, звонок, Илья выходит, через минуту вбегает, и — вопль: «Шамира арестовали!». В голосе восторг. Не от того, что собственно Исраэля Шамира взяли под стражу, а от реальности происходящего. Ох, это была его стихия! В другой раз он напряженно следил, как один знакомый (не буду писать, кто именно, дабы не подставить) проникал в Израиль, где его должны были арестовать, но в субботу, когда суд не работает, и должен был в субботу же выехать, потому что в воскресенье его должны были все-таки арестовать. Тут была не политика, а что-то из области налоговых нарушений, но — какая разница?! Илья в упоении звонил куда-то каждые две минуты, узнавал что-то, комментировал, и когда интересующий его самолет вылетел из Бен-Гуриона, он был поистине счастлив.
Он вообще любил политических мистификаторов. Восторгался Уго Чавесом. Ему ставили в вину контакты с Лимоновым, и он контактировал с Лимоновым, но это была «малая влюбленность». Издал книжку Лимонова, и почти сразу после этого говорить при нем о Лимонове стало нельзя. Не знаю, что там у них вышло, но нацболы его очаровали. Мрачноватые, немногословные парни и девушки, все в черном, собранные, какие-то решительные. Готовые к чему-то. Однажды они сидели в самолете — нацболы, Касьяненко, кто-то еще и Илья. Все собранные, мрачные — ждали, что их будут атаковать…
Это была Московская книжная ярмарка на ВДНХ. На которую никак не пускали «Ультра. Культуру». А напротив ярмарочного павильона стоял экспонат «Ту-154», натуральный самолет, который Кормильцев и компания арендовали на время выставки и в нем устроили свой павильон. Внутри были коробки с книгами, ящики с пивом и почему-то ребята-нацболы. И взялся откуда-то слух, что их отсюда будут убирать чуть ли ни методом омоновского штурма, который должен вот-вот состояться. Они сидели, ждали, что будет… Мрачные, к чему-то готовые… Илья собран, ухмыляется криво, рука на перевязи после недавней операции… Штурм не состоялся. Но ощущения остались острые…
Хорошенькая такая издательская жизнь…
47=1
Настал день — случилась неприятность. Слава перестал платить Илье деньги.
Собственно говоря, это был не такой уж новый тренд — в ближнем окружении Славы давно велась агитация за то, что «Кормильцеву платить хватит». А началось это еще во времена «золотого состава Нау», когда музыканты категорически требовали прекратить тратить свою долю на поэта — мол, «получил он, и достаточно, харэ!». В ответ Слава выговаривал нечто маловнятное, но Илье платил. Платил не просто «один из немногих» — Слава был единственный, кто это делал.
Те же Егор и Настя до сих пор пропевают стихи Кормильцева, но за всю историю не заплатили ему ни копейки. О чем он помнил; когда настала «эпоха адвокатов», даже хотел с ними судиться. Пели они его тексты, тексты брата Женьки; не платили и платить не собирались. Не от жадности — думаю, им это просто в головы не пришло. Илья потратил изрядное время на общение с адвокатом — дело было верное. Но дальше случилось вот что — Илья какое-то время с наслаждением об этом говорил, а потом смолк. Я поинтересовался, что же он собирается предпринять. Он сказал: «Знаешь, я, конечно, выиграю, но… Они там совсем без денег сидят, а тут я еще»… И все кончилось — Егора с Настей он трогать не стал. История эта из 96-го годика; что было дальше (в смысле оплаты), не знаю.
Надо отдать должное Славе — он долго держался. Но настал день — либо его «дожали», либо просто денег не хватало, и Слава сообщил Илье, что больше платить не будет. Разумеется, был тут у Славы «самоотмаз» в виде разговоров о том, что Илья и так получает через РАО положенные «роялтиз», но любой человек, близко знающий обстановочку в этом деле, при такой постановке вопроса только хмыкнет — в эпоху «левака» и корпоративов эти самые «роялтиз» — крошечная часть дохода в шоу-бизнесе, которую, к тому же, «дербанят» все, кому не лень. Основняк ходит налом.
В общем, доходы от хитов «Нау» кончились. Это была бы не катастрофа, но произошла другая новация, полностью изменившая жизнь Ильи. У него на груди «поплыла» родинка. С этим бы тоже можно было справиться; однако два эти обстоятельства вместе привели к настоящей катастрофе.
Упаси, Господи, обвинять в чем-то Славу. Он ничего не знал. Илья слишком хорошо умел шифроваться, и никто на тот момент, кроме жены Леси, не знал, что происходит. А Слава — и подавно, поскольку с Ильей он уже совсем не общался. Да и пока общался, понять было трудно. Илья изощренно изображал полнейшее собственное благополучие, так что о его финансовом положении никто представления не имел. И уж тем более — вечно обращенный внутрь себя Слава.
Как-то они договаривались о встрече, Слава сказал: «Приезжай ко мне в Царское». «А как туда добираться?» — спросил Илья. Слава сказал: «Очень просто: выходишь из паровоза на Московском вокзале, берешь такси, говоришь: "В Пушкин!" — и тебя довозят за полторы тысячи»… Ох, как Илья выбесился! После окончания разговора, разумеется… Матерился он замечательно. Полторы тысячи на такси у него не было.
Но вернемся в историческую реальность. Родинка «поплыла». Илья о канцере знал достаточно — его матушка много лет боролась с опухолью. Опухоль победила. Илья сперва «филонил», потом стало ясно, что надо что-то делать.
С некоторыми приключениями он все-таки попал к онкологу. Тот прочитал в карточке: «Кормильцев Илья Валерьевич» и спросил: «Тот?». Илья сказал: «Тот самый». И вот это опять была катастрофа.
Онколог был по-своему прав, если не считать клятву Гиппократа, которую в нашей стране все равно никто не принимал (в СССР клялись «Клятвой Советского врача» — она почти такая же, как гиппократова, только ненастоящая). Прав — если уж подвернулся тебе «жирный цыпленочек», грешно не общипать. Правда, он не знал, что «цыпленочка» уже не кормят. Илья потом сказал: «Он с меня просил небольшую японскую машинку — деньгами, конечно»… Во времена «Нау» Илья расплатился бы с легкостью, онколог остановил бы экспансию родинки, и дело бы сладилось к общему удовольствию…
Больше Илья к онкологу не ходил. Он судорожно искал выход. И выход, пусть не сразу, но нашелся. В Белоруссии после Чернобыля онкологии уделялось особое внимание; жена Леся прописана была в Минске; оставалось оформить какие-то справки, чтобы все было официально, и Илья оказался на приеме у белорусского онколога.
Это был, как потом с восторгом вспоминал Илья, «настоящий старый еврей-доктор». Он осмотрел Илью и спросил: «Гуманитарными профессиями занимаетесь?». Илья дрогнул — вдруг этот тоже признает его поэтом «Наутилуса»?!. И спросил: «Почему Вы так думаете?». На что старый еврей сказал: «Был бы ты трактористом, ты б ко мне полгода назад прибежал»…
Операция в Белоруссии обошлась в двести баксов. На прощанье тот же старый доктор сказал: «Если б ты на три месяца раньше пришел, я бы дал гарантию. А так… Проживешь три года — будешь жить дальше. Не проживешь — не обижайся»… Это было в начале лета 2004-го.
Когда он вышел из больницы, мы писали какой-то синопсис в Белоруссии, на даче Леськиной мамы, милейшей Нины Ивановны. Илья выглядел странно — левая рука у него была пришита к груди — пересадка кожи. Он много смеялся. Казалось, пронесло…
48
В нем было много жизни. Много сил, которые нужно было постоянно расходовать, чем он и занимался с азартом. Особенно, на отдыхе.
Мы были в Хорватии, остров Большой Лошинь. Жили в соседних домах — через крошечное подобие дворика.
Александр Коротич и Илья Кормильцев, 2001 год
Наш с Ленкой день начинается, скажем так, не слишком рано. И начинается он с утреннего кофе. Это такая медлительная процедура, которая в дому называется «утро-офицерская вдова» — как будто с вечера мы сами себя высекли и теперь пытаемся хоть как-то прийти в себя после экзекуции. Упорно, тихо; если говорим, то полуслышно…
Итак, часов в десять мы выползали на солнце и садились пить кофе. Заметив наше появление, через дворик спешил Илья. Спешил не один, а с двухлитровой бутылкой семидесятипроцентной ракии в одной руке и с рюмкой в другой. Плюхался на третий стул, для него и поставленный, наливал рюмочку и предлагал — сперва Ленке: «Будешь?» — потом мне: «Будешь?» — потом сам себе: «Ну, не хотите — как хотите!» — и, оглянувшись на свой «апатмент», вбрасывал рюмочку в себя. Мы поутру употреблять этот зверский напиток никак не могли, Илья же, опять оглянувшись, производил «вбрасывание» еще рюмочки, и только после этого говорил: «Ну, с добрым утром». И тут наступало время укоризны.
Оказывается, он уже успел два раза искупаться, сгонять на рыбный рынок (который закрывается в шесть утра), купить там каких-то исключительно свежих, потрясающих креветок, забежать в магазин, просмотреть интернет и еще раз искупаться… И по изложении каждого очередного этапа утренних своих похождений Кормильцев взвывал: «Ка-ак?! Вы еще не искупались?! Да вы идио-оты!!!». Мы хлопали глазами и вяло тянули свой кофе. Илья глаголил и «вбрасывал» рюмочку за рюмочкой, пока не доносилось Леськино: «Илюша!»…