Текст песни под названием «Последнее письмо», в котором про «Гудбай Америку», написал замечательный Дима Умецкий, который жив, здоров; и дай ему, Боже, всего наилучшего. Я читал дальше, а там была Америка, Америка… Сперва бесился, потом страдал, потом расстраивался.
И только когда раз в тридцатый прочитал благодарность Илюше за «Гудбай Америку», я понял, что шоу продолжается…
Потом позвонил Сакмаров, который в тот день организовал что-то вроде минифестиваля в каком-то клубе, пытаясь собрать деньги Илье на лечение. Собирал на лечение, а вышел концерт памяти… Позвал, мы поехали. И вошедши в зал увидели замечательный стол. Замечателен он был тем, что от края до края был в несколько рядов уставлен рюмками с текилой. Которую Илюша очень уважал.
Шоу продолжалось…
57
Преодолев всякие препятствия в виде формальностей, Леся с Ильей прилетели в Москву. Она — так, он — в гробу. Когда получили гроб с таможни, выяснилось, что есть проблемка. Гроб к использованию был непригоден.
Он был покрыт частыми отверстиями — его сверлили. Местами дерево было покорежено; гроб был похож на дуршлаг.
До сих пор интересно, кто это сделал («там» или «тут»?) и что они хотели там найти? Подпольную литературу? Наркотики? Тайные микрочипы? Золото-брильянты?.. Это был просто гроб. Ящик, и в нем покойник в костюмчике, пусть на самом деле он был в саване. Саван, кстати, тоже выпотрошили — швы были вскрыты, ткань местами распорота…
Короче — обшмонали Илюшку в катаверной на пересылке…
Гроб поменяли, костюмчик переодели. Служители морга выкатили Илью с наложенным кладбищенским гримом — Леська сказала: «Ну, вот еще! Только этого не хватало!». Грим был плох, а Леся — актриса. Приказала все стереть, достала свой грим и наложила макияж по новой.
Прощание проходило в ЦДЛ. Кто-то что-то говорил, вереница брела мимо гроба и утекала в фойе, где медийные лица принимались давать интервью, остальные бродили неприкаянно — все как всегда. Стоял измученный Саша Орлов, и когда мы подошли сказать «спасибо», он, кажется, удивился. Насколько я знаю, ему тогда крепко досталось.
Мы побродили по фойе и пошли с женой и дочерью обратно в зал, где стоял гроб. Вдоль стены — коротенькая шеренга родственников, тишина, пусто. Мы подошли к гробу, стоим. И тут тень дрогнула. Я увидел, как Илья подмигивает левым глазом.
И почувствовал, что становлюсь немножечко липким. Но в то же время сообразил, что не удивляюсь. Это было вполне в духе Ильи. Как всегда, с перебором… Я стоял и всматривался в его глаза — тень опять поплыла, сзади раздалось какое-то постукивание. Я оглянулся — парень-телевизионщик убирал расставленные фонари, вот тень и двигалась. Все объяснилось. Но липкость осталась.
На кладбище — опять прощание в огромном холодном зале, куда еще и не пускали. Долго стояли, ждали, курили на улице, там Лена, сестра Леси, рассказала, что о смерти отца узнала Каролина. Ей ничего не сказали и улетели на похороны. Леся позвонила узнать, как она, и Каролина сказала: «Я знаю, что папа умер». Как?! Что?! Откуда?! Оказалось, семилетняя девочка залезла в интернет, сама набрала «Илья Кормильцев» и все прочитала. Пока Леся собиралась с ответом, Каролина сказала: «Я знаю, что дальше будет. Его похоронят и ему поставят памятник. Я знаю, какой. Это будет книга, а на ней — очки».
Через полтора года памятник поставили. Художник Коротич сделал так, как сказала Каролина.
Наконец, всех впустили в зал, там стоял закрытый гроб; никто ничего уже не говорил — просто стояли. Потом побрели к открытой могиле. Та же толпа, но опять новация — по периметру стояли рослые омоновцы — в униформе, с бронежилетами. Стояли они, видимо, уже давно — тянулось-то все очень долго. Видно было, как они замерзли, но стояли крепко.
Гроб установили на лифт. Кажется, кто-то что-то сказал. А может, и не говорил. Гроб пополз вниз. Рядом со мной хихикали две некрасивые девицы из интеллигентных. Я на них шикал, они все равно хихикали. Такие девицы всегда хихикают…
58
Когда народ схлынул, у могилы остались мы с Ленкой, Пантыкин, Маринка — вторая жена Ильи, еще кто-то… Пили водку и почему-то смеялись. Не помню, почему.
Пошли на выход, в автобус. Я остался на улице покурить. Народ сидел в двух автобусах, которые я бы назвал шикарными. В них было тепло. Омоновцы сидели, набившись в ПАЗик, и через заиндевевшие окна было видно, что они там страшно мерзнут. В тот день холод был невыносимый. Я курил не торопясь — ждали Сашу Орлова и Володю Харитонова, которые что-то «доруливали» в администрации кладбища. Омоновцы мерзли в ПАЗике.
Наконец, из него выбрался их главный, подошел: «Там, у могилы, никого не осталось?» Я сказал — никого. «А чего ждете?» Я объяснил. И тогда он спросил с какой-то даже обидой: «Так что, ничего не будет?»
Не знаю, чего ждал он, чего ожидали те, кто прислал мерзнуть на кладбище этих парней в униформе… Представляется нечто в духе дурных советских фильмов про ранних большевичков, когда над свежевырытой могилкой на кучу земли взбирается, оскользаясь, противный интель в пенсне и с бородкой клинышком и начинает, мерзотно картавя: «Това’гищ’чи!»…
Главный ждал ответа. Я сказал: «А что тут может быть? Поезжайте, холодно же». Он секунду подумал, кивнул, заскочил в ПАЗик, тот сорвался и исчез. На этом похороны кончились.
На поминках в ЦДЛ я пошел в туалет. Кто брезгует, пусть дальше не читает. Так вот, пошел в туалет. По виду он был пуст, но из одной кабинки доносился голос человека, который явно говорил по телефону. Я зашел в соседнюю кабинку. И волей-неволей услышал следующее: «Ты не представляешь! Триста человек! Я сказал речь! Все рыдали!»…
Не знаю, набралось ли там, в зале, три сотни человек, но про речь и рыдания — это для меня была новость. Однако с гипотетическими революционными речами над могилкой это как-то перекликалось, и я решил посмотреть, что же это за «большевичок» такой. Посему я покинул кабинку и криво пристроился в проходе у двери. Пьян я, надо сказать, был критически; ждать было трудно. А он, видимо, на слух различил, что тут подлянка, и сидит себе в кабинке. Правда, по телефону уже не разговаривает. Но я — зануда, я стою. Не знаю, сколько это длилось; мне показалось, не меньше часа. Ну я же пьяный, мне стоять трудно. Наконец, дверь кабинки распахнулась, мимо меня, дико глянув, проскочил какой-то худой, длинный парень. И убежал. Я пошел наверх, что-то там еще пил. И пытался увидать его среди публики. Но и там его не было. Не знаю, кто такой…
59
На девятый день мы сговорились устроить поминки в ОГИ на Чистых прудах. Скромно, человек на восемь. Мы с женой пришли первыми, мест не было. Подсели за крошечный столик, заказали текилы и попытались договориться с девушкой-официанткой насчет общего стола для поминок. Ей эта идея почему-то не понравилась. После долгих уговоров, главным аргументом в которых было слово «поминки», сказала, что, может быть, позволит сдвинуть столики, если что-нибудь освободится. Мы сидели, начали подходить друзья, вид они имели мрачный, приличествующий моменту, и девушка начала смягчаться.
Стол в углу освободился, людей за соседним мы попросили пересесть — «Поминки!..» — и как-то начали. Официантка выглядела уже сочувственно, отчасти даже скорбно. Мы подняли «за упокой» и приступили к непровозглашенной, однако настоящей цели сходки — каждый стал рассказывать, что знал. У каждого была какая-то своя информация о последних месяцах жизни Ильи, ею и делились. Самыми ценными в этом плане были Саша Орлов и Володя Харитонов, которые занимались непосредственно организацией, переговорами, Ильей… Рассказать им было что.
Постепенно вырисовывалось, как Илья организовал все, что с ним происходило в это время. Изумительно организовал. Не просто с типичным для него юмором, а с каким-то пронзительным сарказмом. Мы сидели, говорили, поминали; и только девушка-официантка смотрела на поминающих все озадаченней. Они говорили и похихикивали. Порой откровенно смеялись. Траурность утратили совсем и не стеснялись чокаться. При том что пили за покойника, но признать его таковым уже как-то не получалось — это был нормальный Илья, который изрядно начудил. Девушка не слышала разговор, не знала, кого поминают, но, проходя по залу, смотрела уже диковато. Когда от стола доносился смех, оглядывалась.
Сидели не очень долго, расплатились с официанткой, даже и не думая скрывать при этом улыбки, и пошли прочь. По пути случилась комнатка, где книги продавали, и мы с женой зависли. Мы и в трезвом-то виде плохо умеем проходить мимо книжного магазина, а выпивши — обречены. Потому попрощались с остальными, стали перебирать книги. Не помню, купили что-нибудь или нет, но в процессе как-то само собой сформировалось желание выпить еще. И мы вдвоем вернулись в тот же зальчик.
Девушка-официантка встретила нас взглядом гневным. Но места были, так что мы это дело проигнорировали, сели и попросили «еще по текиле». И принялись уже вдвоем перебирать все, что прямо сейчас услышали. И скоро стали ржать. Чем дальше — тем сильней. И просили, разумеется, повторить. Сидели, говорили, пили и хохотали в голос. Официантка, которая очевидно и окончательно запуталась с этими «поминками», в очередной раз выполняя процедуру «еще две текилы, пожалуйста», отпускала нам взгляды, полные неподдельной ненависти. Прости, девочка, но это было невыносимо смешно.
Феллини, кажется, писал, что образ человека «не дорисовывается», пока человек жив. И только после смерти он становится цельным.
Именно тут, в ОГИ, стало понятно, что главная черта Ильи — сотворение праздника. Он из всего делал праздник — из еды, из разговора, из работы, из политики. И из собственной смерти напоследок. И праздник должен был быть с перебором — это обязательно!
Так, чтоб это был настоящий праздник. Илюша был праздник.
60
Где-то после сороковин он приснился моей дочери, Марье.
Он проходил. Улыбался. Выглядел довольным. Помахал ей рукой. И Марья как бы услышала: