Наваринская битва и предшествовавшие ей смелые маневры говорят миру не об одной лишь степени рвения, проявленного тремя державами, – в деле, бескорыстие которого еще более оттеняет его благородный характер; они доказывают также, что может сделать твердость – против численного превосходства, искусно руководимое мужество – против слепой отваги, на какие бы силы последняя не опиралась. Ваше имя принадлежит отныне потомству. Мне кажется, похвалами я только ослабил бы славу, окружавшую его, но я ощущаю потребность и предложить вам блистательное доказательство благодарности и уважения, внушаемых вами России. В этих видах посылаю вам прилагаемый орден св. Георгия 2 ст. русский флот гордится, что заслужил под Навариным ваше одобрение. Мне же особенно приятно заверить вас в чувствах питаемого к вам уважения».
Разумеется, говоря, что «русский флот гордится одобрением Кодрингтона», Николай Первый сознательно льстил английскому командующему. Помимо всего прочего, он распорядился наградить и сына Кодрингтона, раненного в сражении Георгием 4-й степени. Обилием похвал и высокими наградами император старался заполучить в лице Кодрингтона верного союзника. Николай хорошо понимал, что с разгромом турецкого флота в Наварине, борьба за Грецию еще далеко не окончена. А потому на арене грядущих схваток ему нужен был верный союзник, а Гейдену верный соратник. Награждение обеих Кодрингтонов, было, без всяких сомнений, очень сильным ходом. В своих расчетах российский император не ошибся.
Весьма примечательно в этом смысле письмо к Гейдену супруги Кодрингтона, которая была в полнейшем восторге от монарших щедрот к ее мужу и сыну: «Дорогой граф Гейден! Я хотела бы дать Вам, всем Вашим и в особенности Вашему Августейшему государю понятие о той благодарности, которая пробудилась у одинаково преданной жены и матери за милостивый поступок в отношении моего адмирала и нашего дорогого сына. Но это совершенно невозможно. И все-таки я не могу перенести близкого отъезда из этой части света, чтобы не попытаться высказать Вам, какие благородные чувства возбудил во мне этот поступок. То, что один из союзных Государей, одинаково с другими заинтересованный в результате, наградил главнокомандующего в Наваринском бою, – это мне кажется вполне естественным и последовательным, но кто может вполне оценить, как оно того заслуживает, то прекрасное письмо, которое сопровождало Государеву наградную грамоту, полное самых деликатных и утонченных, – а потому и самых сильных и приятных, – похвал. Я думаю, что никто не может лучше оценить его, как сыновья, дочери и жена адмирала. Что касается моего сына, как могу описать я мои чувства. Когда увидела его в первый раз после выздоровления, награжденного Георгиевским орденом…»
Своим письмом мадам Кодрингтон давала ясно понять, что отныне русский царь приобрел в лице всей семьи Кодрингтонов самых преданных друзей. Очень скоро это весьма пригодится нашим морякам.
Адмирал Кодрингтон
Николай, тем временем, отправил в Варшаву самое восторженное письмо брату Константину, подчеркнув, что считает Наварин логическим следствием Лондонского договора: «Я не удивился этому, так как, по моему мнению, оно является естественным следствием условий договора, ставивших наши эскадры в неизбежную необходимость прибегнуть у подобной крайности… Пораженная Европа получила доказательство, насколько наши решения покончить с этим делом были серьезны, искренни и насколько искренне и чистосердечно было единение наших трех дворов в этом щекотливом деле…»
В узком кругу ближайших соратников Николай Первый говорил о Наварине так:
– Этой победой мы вынудили Англию перед лицом всей Европы отказаться от своих исключительных видов на Грецию. Франция примкнула к нам, только потому, что не доверяла той же Англии. При всем этом более всего выиграли мы и греки!
Наиболее прогнозируемой была реакция на Наварин в Стамбуле. Известие об истреблении флота вызвало у султана Махмуда Второго приступ дикой ярости.
– Я последую примеру моих досточтимых предков и пересажу, послав вероломных держав в Семибашенный замок, пока их там с потрохами не сожрут крысы!
Затем, подумав, что для отмщения этого будет недостаточно, Махмуд решил и вовсе казнить послов, а заодно и всех европейцев из дипломатического предместья Буюк-Дере. Сановникам едва удалось отговорить его от этой безумной затеи.
Министр реис-уль-кюттаб Пертев-паша потребовал от послов объяснений. Но те ничего не могли толком сказать, так как Наваринский погром был большой неожиданностью для них самих. Английский посол Каннинг и французский Гильемино выразили свое глубокое сожаление, по поводу случившегося. Наш Рибопьер многозначительно отмолчался.
– От имени высокой Порты я требую прекращения вмешательства в наши внутренние дела и возмещения понесенных убытков! – заявил послам Пертев-паша. – В противном случае мы перережем всех христиан!
В ответ на это послы, посовещавшись, выдвинули встречный ультиматум о немедленном заключении Портой перемирия с греками. На этом настоял Рибопьер. Англичанин с французом лишь уступили его настойчивости.
Получив послание, султан Махмуд велел собрать высший совет Порты. Открывая его, великий визирь сообщил:
– Отделение Греции от Порты сегодня уже необратимо. Но дело уже не в самой Греции, а в том, что московиты, англы и франки словно алчные псы будут теперь требовать все новые и новые наши провинции, пока не погубят нас совсем! Что нам делать? – вопросил собравшихся визирь. – Должны ли мы принять требования франков, англов и московитов, чтобы потом погибнуть через десяток лет со связанными руками и без малейшего выстрела или будем сражаться?
– Мы предпочитаем славную смерть бесстыдному истреблению! – заявили собравшиеся.
– Тогда мы будем драться сразу против трех держав и греков. Сил у нас мало. Вскоре к Константинополю придет вражеский флот, и будет жечь наши дома. Возможно, придет голод, и мы станем пожирать собак. Но дозволено ли Кораном умирать бесполезно?
– Великий пророк, принуждаемый в свое время неверными подписать мир, предпочел объявить им войну! – подал голос, молчавший дотоле муфтий. – Призовем же и мы Аллаха, покровительствующего слабым против сильных! Совет поддержал мнение муфтия и отказ от требований союзников был решен. Разъяренный султан послание послов порвал. В ответ на это посланники потребовали выездные паспорта и покинули Константинополь. Дипломатические отношения всех трех союзных держав с Турцией были прерваны. Из Константинополя казалось, что столкновение сразу с тремя ведущими европейскими державами неминуемо. Но ничего подобного не произошло. Покидая Константинополь, Каннинг и Гильемино в тайне от Рибопьера встретились с Пертев-пашой.
– Хотя мы и уезжаем, со стороны наших правительств не будет никаких враждебных действий! – заявили они турецкому министру. – Наш отъезд – это только следствие происков русских!
– Будут ли приниматься вами какие-нибудь меру против московитов? – вопросил послов министр иностранных дел.
– Безусловно! – дружно заверили Пертев-пашу Каннинг с Гильемино. – Вскоре будет созван международный конгресс, и если русские не откажутся от своих притязаний на Порту, дело примет совсем иной оборот! Мы вас в беде не бросим!
– Я передам ваши мудрые слова султану! – склонил голову Пертев-паша. Выслушав своего министра Махмуд Второй повеселел:
– Собаки, как всегда, не смогли поделить кость и уже перегрызлись между собой! Аллах, по-прежнему, милостив к нам!
Еще ничего не зная о событиях в Константинополе, Кодринтон, Гейден и де- Реньи решили пригласить послов к себе посовещаться о дальнейших делах. Для этого за ними выслали суда. Но дипломаты меньше всего хотели общаться с адмиралами, которые доставили им столько нервотрепки. Каннинг и Гильемино помчались в свои столицы, чтобы получить указания из первых рук. Рибопьер тоже не слишком желал видеться с Гейденом.
– О чем мне с ним разговаривать? – говорил посол своей жене. – О его подвигах, о парусах и пушках? Мы выезжаем в Одессу! Туда же следует вывезти и архив!
Драгоман Порты недвусмысленно пригрозил русскому Рибопьеру заключением в страшный Семибашенный замок, куда обычно турки бросали русских послов с началом очередной войны с Россией. В ответ Александр Иванович лишь рассмеялся турецкому вельможе в лицо:
– Скажите тем, кто вас послал, что времена нарушения вами международного права канули безвозвратно, и я никому не советую переступать порог посольства! Я и мои сотрудники будем драться до последней капли крови! За мной Россия, а потому за мою жизнь русский царь не оставит камня на камне в Константинополе!
«Лицо драгомана после этих слов, – писал Рибопьер, – от страха сделалось смешно до крайности».
Разумеется, что после этого турки о тюрьме для посла уже не заикались.
Для перевозки посольства командующий Черноморским флотом адмирал Грейг выслал в Босфор два транспорта «Сухум-Кале» и «Пример». Чтобы лишний раз не злить турок, в Константинополь транспорта пришли под купеческими флагами с командами, переодетыми в вольное платье.
Но отправиться в Одессу Рибопьеру не удалось. Противные ветры не дали возможности судам выбраться из пролива в Черное море. Задерживаться же в Константинополе было уже опасно, поэтому Рибопьер, скрипя сердце, принял решение следовать в Средиземное море. Проводя взглядом уходящие русские суда, Пертев-паша, не удержался от доброго напутствия:
– Да поможет Аллах утонуть неверному!
Выйдя из Дарданельских теснин, черноморские транспорта подняли Андреевские флаги. У острова Сирос Рибопьер с женой и маленькими дочерями перебрался на более комфортабельный фрегат «Константин» и велел его командиру следовать на Корфу. Тихоходный, но вместительный «Сухум-Кале» с семьями членов посольства и архивом посол направил в Триест, а маленький «Пример» отослал Гейдену за ненадобностью.
Рибопьер
Вскоре командир «Пример» уже докладывал вице-адмиралу: