Аглая и папа живут практически в том же состоянии, в каком ты их помнишь. Наблюдать это со стороны странно. Как будто бы время течет мимо них, и лишь римские когорты и горбоносые абиссинские всадники миражами проносятся где-то по периферии их неизменного в своей основе мира.
Каденька же в последнее время тревожит меня с сугубо медицинской точки зрения. К ее всегдашней нервной порывистости и импульсивности добавились в последнее время какие-то новые, как бы не фатальные для ее рассудка, штрихи. Во время последнего визита к нам я пару раз заставала ее беседующей в пустой комнате непонятно с кем. Кроме того, она регулярно забывает всякие мелочи из бытовой жизни, и, обнаружив это, весьма конфузится и все отрицает. Иногда вдруг ни с того ни с сего, из какой-то мелочи, впадает почти в буйство, а потом, по окончании приступа – плачет (Это Каденька-то, можешь ли себе представить?!). Ипполит полагает, что я сгущаю краски, и наблюдаемые мною симптомы есть всего лишь период окончательного угасания женской сущности, который многие энергичные женщины переносят достаточно болезненно. Но я-то знаю доподлинно, что Каденькино угасание как женщины произошло под ножом хирурга тридцать лет назад. Что ж теперь?
Касательно же Любочки, ты напрасно осторожничала в своем письме и боялась меня ранить. Именно что-то подобное я и предполагала. За истекшие годы мы с Ипполитом получили от Любочки два письма, еще по одному Каденька, Аглая, и почему-то – Вася Полушкин. Содержание Васиного и Каденькиного писем мне неизвестно, а наши с Аглаей были сугубо формальными и почти одинаковыми: «не волнуйтесь за меня, у меня все хорошо, всех люблю… Ваша Любочка». Впрочем, Люба вовсе не так слаба, и, смею думать, не такой уж и воск в руках этого самого Николаши, который все-таки всегда был и, полагаю, несмотря на открывшееся высокое происхождение, остается личностью скользкой и малопочтенной.
Все без исключения, узнавшие про твое новое явление на наших горизонтах, передают тебе самые горячие приветы. Ежели я тебя правильно поняла, и ты действительно намереваешься приехать сюда сама, что ж – мы будем всею душою рады принять тебя. Учти и естественное любопытство егорьевцев: твой образ вошел в фольклор Егорьевска 18 лет назад и с тех пор только обретал новые краски. Андрей Андреевич Измайлов, ознакомившись здесь с тобою уже в фольклорной ипостаси, называл тебя наваждением нашего городка. Кстати… не знаешь ли ты, где он, что он теперь? Интересно было б узнать.
На сем пожалуй буду заканчивать. Если доведется встретиться, думаю, наговоримся всласть.
Привет и наилучшие пожелания супругу и детям.
Глава 20В которой с разных сторон описывается вечеринка в бывшем гадательном салоне, Юленька Платова недовольна фамильярностью Софи, а Мари Шталь получает в подарок кольцо с изумрудом
Господи! Как же давно я ничего в тебя не писала, моя милая тетрадочка, верная наперсница моих девичьих дум и мечтаний. Вон, даже страницы уже пожелтели по краям. Сколько же лет прошло? Страшно перечесть… Последние записи касаются Петечки, как он улыбнулся мне, как у него прорезался зубик, как встал на ножки… Петечка теперь уж как бы не взрослый… А что ж – я? Не надо, не надо о том думать, ведь не для того же взялась за перо. Хотелось по порядку увидеть все произошедшее, оценить как бы со стороны…
Но отчего же теперь, Элен? Будь честной хоть перед собой, это ведь не твой первый бал, да и сам прием в особняке Софи, который тебе вдруг заблагорассудилось описать, ничем существенным не отличается от бесчисленного количества других балов, приемов, суаре и т. п. явлений, которые ты не слишком-то жаловала даже и в юных годах, предпочитая им укромную беседу с приятным человеком с глазу на глаз… Что ж изменилось, Элен?
Вот для того-то, чтобы понять, я сейчас и встала к бюро, для того и стряхнула пыль с выцветшего переплета…
Варвара Остякова, которую Софи наняла для потребного преобразования обстановки заведения Саджун, постаралась на славу. Я еще давно поняла: в этой широколицей, улыбчивой, немногословной женщине есть скрытая восточная ирония над всем нашим суетливым, в сущности, миром, над его установлениями и привычками. Нынче, по-видимому, по счастливому стечению обстоятельств, ее собственное внутреннее ощущение нас почти идеально совпало с заказом, который озвучила для Варвары Софи.
Все было сыграно даже не на полу – а на четверть-тонах. Обивка диванов была лишь чуть мягче, чем следовало. Великолепные расписные ширмы делили помещения на укромные отсеки, размер которых был чуть-чуть меньше, чем приличествовало. Павлиньих перьев, рассыпанных повсюду подушечек странной формы (которая невольно будила фантазию – ведь все приглашенные, не упоминая о том вслух, ЗНАЛИ, что здесь было ранее), хрустальных и иных украшений – слегка многовато. Мягкий свет из разноцветных каменных светильников – чуть тускловат, хотя и приятен для глаза. Жаровни с углями и низкие не то сидения, не то лежанки возле них – можно сколь угодно наблюдать за бегучими огоньками и думать, представлять себе… Не последнюю (а как бы не первую) роль во всем играл запах. Тоже – на грани, отнюдь не лезущий в ноздри (за все время пребывания в особняке я не увидела ни одной ароматической свечи или курильницы), но тем не менее витающий и воздействующий…
В обновленных интерьерах особняка пахло изощренной восточной любовью.
Может быть, именно в искусстве покойной Саджун и подхватившей ее мысль Варвары Остяковой – все дело? Ведь все признают, что многие восточные ритуалы и способы воздействия на человека прямо граничат с колдовством. Бесовское наваждение…
Нет! Не стоит унижаться и оправдываться, Элен. На старости лет не пристало пачкаться во лжи и увертках. Будь честна. Эта тетрадь никогда тебя не предавала. Не предаст и теперь…
Если я правильно понимаю, от приглашения не отказался никто. Разумеется, сплетничали о грядущем приеме зло и во всю силу. В основном, правда, те, кто приглашения не получил. Софи, как всегда, была голо функциональна – звала лишь тех, от кого видела выгоду задуманному делу, и вовсе не думала о приличиях и последствиях. Я, как могла, смягчила ситуацию: самолично пригласила двух-трех самых заядлых, чтобы они не чувствовали себя обиженными и выделяли хоть на капельку яда меньше, чем имели в резерве.
Стол был обычным, а сладкое угощение тоже с восточным уклоном – какие-то полупрозрачные сладкие колобки, похожие на юные осиные гнезда, рассыпающееся в пальцах печенье… Кому пришло в голову, мог задуматься над тем, кто именно его готовил.
Смешно, но наряды большинства гостей тоже оказались на пол тона смелее, чем обычно. Даже я отчего-то открыла плечи (чего обычно не делаю), и почти в самом начале оставила косынку на одном из диванов. Причем, собираясь, вовсе о том не думала, и заметила все значительно позже, когда увидела других и сравнила с собой. Занятно, и есть о чем подумать. Так ли уж сознательно обусловлено наше поведение? Или правы немецкие и австрийские психиатры и лишь крошечный участок нашего мозга действительно подвластен нам? Тогда в чьей же руце остальное? Господа Нашего? Или…
Андрей Андреевич был очень мил и, замечая мою понятную скованность и смущение, в начале вечера почти непрерывно говорил мне умные и ненавязчивые комплименты. Я, в свою очередь, представляла его всем, и реагировала на удивленные (по поводу личности моего спутника) взгляды знакомых со всем возможным высокомерием. Когда я того хочу, у меня неплохо получается – никто не сказал вслух ничего такого, за что мне перед Андреем Андреевичем было бы неловко.
Великолепная Мари Шталь с лукавейшей улыбкой находила слова для каждого: одни снисходительно постукивали веером по ладони, другие – восхищенно ахали, третьи – отшатывались. Хотела бы я иметь такую же бойкость, тогда Софи явно случилось бы от меня больше пользы. Впрочем, я видела, как она сама долго беседовала с Мари и отошла вроде бы удовлетворенная результатом. Еще не знаю наверняка, но могу предположить, что Мари разузнала и рассказала ей что-то существенное о планах своего мужа.
Ирочка Гримм, расплывшаяся и какая-то поблекшая, грустила в углу. Я постаралась ее развлечь, но, кажется, не преуспела.
Ачарья Даса со свитой явился позже других – превосходен, как лицедей, выход явно продуман до мелочей. Не играл ли в театре?
Всякая присущая Европе магия и колдовство ассоциируется в сознании с черным, может быть, темно-синим цветом. Отделка, украшения – серебро, платина.
Даса был во всем белом, из украшений – тонкое золотое колечко на среднем пальце. («Как невеста или покойник!» – высказалась ехидная Мари.) В сочетании со смуглой кожей, темными волосами и глазами – крайне эффектно. Его спутницы, напротив, в темных одеждах. Держатся чуть позади, пожирают учителя празднично сияющими глазами. Фон, рама. Точнее – рампа.
Впрочем, любой спектакль неполон без нашей Софи. Во всяком случае, она так считает. Тут же кинулась к Ачарье, завладела им, учениц буквально раскидала по углам, бойко залопотала что-то удивительное, по слуху похожее на мистическое. Неужели успела прочесть что-то соответствующее? Или Петр Николаевич ее наскоро просветил?
Кстати, из забавного. Петр Николаевич присутствовал на приеме вместе со своей матушкой, Марией Симеоновной Безбородко. Почтенная дама снизошла до бального наряда и облачилась во что-то совершенно несусветное, вышедшее из моды четверть века назад, сплошь покрытое рюшами и цветами. Притом смуглость ее выдубленной сельскохозяйственными усилиями кожи могла соперничать разве что с Дасиной. Софи характеризовала свою свекровь как пристрастную ко всему на свете. Я того не заметила. Все происходящее Марии Симеоновне, по-моему, нравилось. Она трубно откашливалась и громким, привыкшим к отдаванию команд на открытом воздухе, голосом спрашивала у сына: «А вон там, в углу, на сыча похож, – это кто? Не Самарских ли младший сын? А вот та, расфуфыренная, – неужели Рогозиных дочка? Ну надо же, а ведь хорошенькая была в невестах-то…» Петя отвечал шепотом, старался занять мать едой или нейтральной беседой с кем-нибудь хорошо знакомым, и переносил весь этот кошмар со свойственным ему стоицизмом. Софи, занятая Дасой, ничуть не пыталась ему помочь.