Софи прижала руки к груди, скомкав оборку домашнего платья, пошатнулась и вроде бы окончательно без сил опустилась на диван, свесив голову. Сраженная Элен, которая теперь по виду была дальше от обморока, чем ее подруга, с задушенным рыданием кинулась к ногам Софи и, причитая, обняла ее.
Петр Николаевич, сначала узревший Элен, с лицом точь-в-точь как у недавно заходившего инженера, а потом явившийся в комнату на вопли Софи, смотрел на разворачивающееся действие с умеренной, приличной случаю тревогой. Он в общем-то догадывался о терапевтическом характере действий Софи, но… уж больно искренне она только что кричала…
– Софи, голубка, прости меня, прости, пожалуйста! – причитала между тем Элен. – Я все только о себе, о себе, негодной, а как у тебя-то – и позабыла вовсе! Ну взгляни на меня, голубка, молю тебя, скажи, что прощаешь, и я тут же, тут же уйду, и больше тебе докучать не стану… Права ты, во всем права! Что я себе вообразила! В какие года! Дура, идиотка! Правильно ты меня честила, голубка, правильно, еще мало мне, а теперь гляди – на коленях прощения молю!
– Ну ладно, хватит выть, – вполне рассудительно сказала Софи, похлопывая Элен по плечу, и утирая взмокшее от напряжения лицо тыльной стороной свободной ладони. – И не след в другую крайность кидаться. Года твои как раз такие, чтобы во всем можно было спокойно разобраться…
– Да в чем же разбираться, Софи? – Элен поднялась, механически поправила прическу, одежду и поджала губы. – Все ясно. Безумие, наваждение, о котором и упоминать среди приличных людей грех…
– Грех? – прищурилась Софи. – Что ж ты теперь, любое чувство в грех записать готова? А как же со мной? Ты ведь про меня все знаешь…
– Ты – совершенно другое дело, – с достоинством сказала Элен, тут же с испугом оглянулась на внимательно прислушивающегося к разговору Петра Николаевича и жалобно добавила. – Ты ведь атеистка, Софи…
– И что с того? Никто до поры не знает. Пусть ты права, а не я – Бог есть. Но ведь и тогда никакая подлинная любовь не может быть греховной. Если ты и вправду веришь в то, что человек – образ и подобие Божие, то что есть жизнь каждого отдельного человека, как не история его любви? А если не так, то все боги – ложны, а сама жизнь – всего лишь наваждение.
– Жизнь без любви – наваждение…. – медленно повторила Элен, и всем присутствовавшим в комнате, включая горничную Фросю, было видно, что в ней зреет какое-то решение. – Но как же отличить подлинную любовь от не подлинной?
– Это просто, – усмехнулась Софи. – Если хочешь в любви блага, удовольствия для себя – тогда и говорить не о чем. А вот если для него или для нее…
– Но ведь тогда любовь Оли Камышевой, Матрены Агафоновой и Ипполита Коронина к народу – подлинная любовь, – неожиданно вступил в разговор Петр Николаевич. – Значит, за ними… Значит, с ними… Бог?! Это, мягко скажем, неожиданный поворот. Хотя и логически непротиворечивый. Но, коли так… что же тогда будет?
– Что-нибудь да будет, – честно подумав, пожала плечами Софи. – Потому что никогда не бывает так, чтобы ничего не было. Увидим. Что мы-то тут можем сделать?… А вот Элен… Где Элен?!
Петя огляделся вслед за женой. Элен Головниной в комнате не было.
– Теперь, когда я столь решительным образом призналась вам в своих чувствах, попирая всякие границы приличий, я, должно быть, должна вам представить и доказательства…
– Доказательства чего? Какие? – спросил вконец растерявшийся Измайлов, вглядываясь в бледное лицо Элен. – А… Вы мне подарить что-нибудь на память хотите? – попытался догадаться он. – Что ж, извольте, я рад буду и отпираться не стану. Только уж какую-нибудь совсем безделку, иначе неловко, да и отдариться мне теперь нечем…
– Я готова теперь же дать вам любые доказательства означенных чувств, – мертвым голосом повторила Элен.
Измайлов стоял у окна. Элен, притиснув сжатые кулаки к груди, замерла ровно посреди его стерильного жилища. Поняв, наконец, смысл последних слов женщины, инженер часто-часто заморгал и машинально отрицательно помотал головой.
– Я… не привлекаю вас? Я ошиблась? – немедленно спросила Элен и в голосе ее слышалось что-то похожее на облегчение.
– Вы – это все, о чем я только мечтать мог когда-либо… – медленно, подбирая слова, произнес Измайлов. – В первый же раз, когда я только вас тут, с Софьей Павловной увидел… Я, атеист, вдруг подумал внезапно: неправда все, есть Бог на свете, коли он вас создал. Потому что никому другому не под силу… И ведь вы могли же мимо пройти, если бы Софье Павловне по-другому в голову взбрело… Теперь холодный ужас, как подумаю, что мог бы вас и не увидеть никогда, остаток дней прожить и не насладиться… Тем, что еще, оказывается, живу, что могу чувствовать такое. Я ведь до той минуты полагал, что уж решительно невозможно… Потом я с вами говорил, смотрел на вас, даже танцевал один раз тем вечером, на приеме у госпожи Безбородко. Я плохо танцую, но вы вид сделали, что не замечаете… Каждый миг у меня перед глазами, когда захочу, могу вызвать, как волшебную картину. Вы – совершенство…
– Не говорите так, мне неловко, – попросила Элен. – Мне никто такого не говорил. Софи в юности пыталась меня научить, но я… мне убежать хочется, когда меня хвалят…
– Я не хвалю вас, я восхищаюсь вами как мужчина.
– Все равно… Но раз так, то, значит… – Элен опустила взгляд и вдруг покрылась красными пятнами.
– Елена Николаевна… – Измайлов решительно приблизился к Элен и, склонившись, дотронулся губами до ее запястья.
– Элен, пожалуйста… – прошептала женщина, вздрогнув, как будто ее руки коснулось каленое железо. – Меня все близкие так называют…
– Хорошо, Элен… Можете уничтожить меня немедленно, но я никогда не позволил бы себе воспользоваться вашей теперешней слабостью…
– Никогда? – голос Элен жалобно дрогнул.
– Теперь, когда благодаря вашему мужеству мы осведомлены о чувствах, которые испытываем друг к другу, нам, наверное, придется принимать какие-то решения. Но… мы не будем принимать их немедленно. Выскажусь определенно: я слишком уважаю вас и упомянутые чувства, чтобы, воспользовавшись моментом, уложить вас теперь же в свою постель.
– Правда? А я о вас иначе и думать не могла! – пылко воскликнула Элен и, вдруг покачнувшись, уткнулась лицом в грудь Измайлову. Запах ее духов напоминал о расцветающей весной березе. – Это Софи меня к вам послала, и я решила, что передовая женщина после того должна…
«Опять эта треклятая Софи, и никуда от нее не деться! – прошептал инженер, сжимая кулаки и вонзая ногти в ладони. – Господи, помоги мне!»
Сразу после того, как, накинув шинель, проводил Элен, Измайлов проклял себя за то, что отпустил ее. И тут же, следом, представил, как любит ее прямо вот здесь, на узкой, сиротского вида кровати, покрытой бежевым пикейным одеялом. Ритмично подпрыгивая и отчего-то не сняв носки. Зарычал от ярости и презрения к себе.
Теперь следует что-то решать, – так он сказал ей, и она ему поверила. Но решать-то, собственно, нечего. Святейший синод никогда не даст развода Головниным, у них ведь идеальная, по общему мнению, семья. Опозорить Элен (!), чтобы Василий мог сам подать прошение о разводе? Немыслимо, легче сразу умереть! Вызвать Головнина на дуэль и убить его? Но Измайлов не дворянин, не умеет стрелять, и к тому же Элен никогда даже не приблизится к убийце мужа. Да и что он может предложить ей? Они не ровня во всем. К тому же у Головниных почти взрослые дети, два мальчика, Элен много рассказывала ему о них на вечере у Софи…
Желание возникло настолько глупое и парадоксальное, что, несмотря ни на какие обстоятельства, искривило губы инженера в горькой улыбке: найти и придушить своими руками Софи Домогатскую…
«Апреля 15 числа, 1899 г. от Р. Х., С-Петербург
Приветствую тебя, милая Вера!
Как ни печальны обстоятельства, но все ж таки я рада, что скоро, пожалуй, увижу тебя. Любопытство не порок ли? Но, признаюсь, жутко любопытно взглянуть, как из моей бывшей горничной получилась сибирская промышленница. Знай сразу, что удивления моего в этом никакого нет: твой необыкновенный ум и способности я недооценивала только уж в совсем юных годах, а после – разобралась во всем. Ты одна – лучшая иллюстрация к возможностям «простого» народа, чем все теории господ революционеров.
Видимо, придется-таки мне ехать выручать братца. Подробности открытой почтой писать не могу, расскажу на месте.
Да беда, как известно, не приходит одна. Ко всему прочему, пропала моя младшая сестра, Ирен. Как ты ее, может, помнишь, она с самых детских лет была замкнута и тонко эмоциональна, жила в своем мире, мы и после не стали близки, и потому предсказать ее поступки и пройти вслед – ни у кого возможности нету. Сама ее жизнь в последнее время оказалась весьма запутанной, и с этим тоже надо как-то разобраться. Попытаюсь сделать все до отъезда, но это уж как Бог пошлет. В самом крайнем случае, оставлю поиски и расследование на Петра Николаевича.
Ты спрашивала про него. Что ж сказать?
Пьер по-прежнему мил и приятен для глаза, как слой свежей штукатурки. Я не могу понять его исканий, да, сказать по чести, не особенно и стараюсь. Довольно того, что он давно и навсегда простил мою тупость в этом вопросе. Иногда его, как я называю, заносит. Тогда он тушит все лампы, зажигает свечу и пишет белыми чернилами на черной бумаге. В последней книге его стихов есть отсыл к пустой странице. Под звездочкой написано что-то вроде: «Эта истина раскрывается подробно там-то». Читатель листает сборник и под указанным номером натыкается на девственно белый лист. Некоторое время таращится на него с недоумением, потом замечает внизу сноску на такую-то страницу комментария. Отправляется туда и обнаруживает следующую сентенцию: «в этом месте Читателю следует поблагодарить Автора за кратковременное молчание, которого так мало в нашем суетливом мире, и за внеплановую встречу с самим собой».
Ты в стихах разбираешься как бы не лучше меня, потому вот тебе образец из тех, что мне, пожалуй, и нравятся: