Вася-орясина, сводный младший братец, не слишком-то изменившийся за прошедшие годы, разве что заматеревший в груди и плечах, подпирал спиной бревенчатую стену приисковой конторы и глупо улыбался. Еще один человек, моложе братьев годами, которого Николаша не знал (но крупные, правильные, хотя и грубоватые черты лица которого казались ему смутно знакомыми), сидел в углу на другом стуле и, спросившись Веру, курил короткую толстую папиросу.
– Что годы меняют? – низким грудным голосом спросила Вера, обращаясь к Василию. – Матюшина смерть на его совести. Я Никанору верю.
Вася кивнул, не убирая с веснушчатого лица дурацкой улыбки. Николаше, как часто бывало в молодости, захотелось закатать ему оплеуху.
– Со слов Никанора же, Вера Артемьевна, как вы мне объяснили, – вступил незнакомец. – Выходит, что это было просто стечение обстоятельств…
– Да разумеется, Вера Артемьевна! – воскликнул Николаша. В увиденное им было трудно, но поневоле приходилось поверить: эта баба в полосатой юбке, бывшая горничная-крепостная, – тут главная. Оба мужика – у нее на посылках. – Да, я плел интриги, да, хотел Гордеева свалить, а самому подняться. Но! Матвея Александровича не только убивать не желал, напротив, в случае удачи – хотел его главным над всеми приисками сделать. Как самого понимающего и честнейшего во всей тайге человека… И обижать ни его, ни тем более вас не собирался…
– Однако, Матюша в могиле, Никанор – семь лет на каторге за убийство провел, а после и сам в землю лег… – задумчиво, без злобы сказала Вера.
Николаша поежился. Сам он отнюдь не был ни трусом, ни чистоплюем, но отчего-то вдруг показалось: с этим вот безучастно-задумчивым выражением лица Вера Артемьевна Михайлова может и петуху шею свернуть, а, если что-то пойдет не так, то и его, Николашу, собственноручно пристрелить и в тайге прикопать. Или распорядится кому…
– Но вы сейчас мне правду сказали… – вымолвила Вера, и мужчина ненадолго перевел дух. («Говорит так, будто и действительно правду от лжи отличить может. Кто ж она такая? Ведьма, что ли?»)
– Расскажи о деле, Николай, – качнулся вперед Василий.
Николаша рассказал, стараясь говорить кратко и вразумительно, и испытывая невольное удовольствие каждый раз, когда, задавая вопросы, к нему обращались его настоящим именем: Николаша, Николай, Николай Викентьевич. Потом поймал себя на том, что вдруг отчего-то не только говорит, но и думает о Викентии Савельевиче – «покойный папенька». Думает с искренней печалью и как бы даже со стыдом за то, что когда-то не слушал, не ценил, огорчал… А как же Владимир Павлович? Кровный отец, о котором столько было перемечтано, столько передумано в туманном детстве и юности… Да Бог с ним!.. Никуда от судьбы не денешься: именно Викентий Савельевич Полушкин дал приблудышу свое имя, вырастил на свои средства, и уму-разуму учил как умел… А Владимир-то Павлович в каком качестве признал – не только сказать, но и вспомнить-то стыдно…
– Так, значит, ваш кровный отец Мещерский как раз и есть тот, кто от государя концессию на Алтае получил? – уточнил незнакомец.
Николаша согласно кивнул, а потом мотнул подбородком в сторону брата:
– Вася, ты бы представил нас, что ли? Лицо мне ваше вроде бы знакомо, но припомнить…
– Я – Ванечка Притыков, Ивана Гордеева младший сын, – усмехнувшись, сам представился незнакомец. – Вы меня, должно быть, мальчонкой знали…
Николаша поежился. Интересно, станет ли этот выросший мальчонка корить его или даже мстить за отца?
Но Иван Притыков тему развивать не стал, вместо этого спросил еще:
– Стало быть, вы, Николай Викентьевич, с друзьями и те англичане, которые у нас в Егорьевске побывали, получаетесь конкуренты?
– Получается так, – Николаша развел руками. – А вы, Васька сказывал, уж вовсе наладились с британцами дело иметь?
– Ну про вас-то не слыхать было, – серьезно заметил Иван, и Николаша, как ни старался, не сумел ухватить в его тоне и словах насмешку (хотя она была очевидна по смыслу).
– А отец точно тебе и твоим друзьям концессию отдаст? – поинтересовался Василий. – Не выйдет ли так, что купят его англичане за бо́льшие деньги, а? Есть ли договор какой, бумаги, которые посмотреть можно?
– Да что ты городишь-то, Васька?! – возмутился Николаша, надеясь, что никто не заметит в его возмущении фальши. – Какие бумаги между отцом и сыном?! Ты представь: Викентий Савельевич тебе, Ваське, что-то из подрядов поручил и, прежде чем тебе по делам отъехать, ты от него подпись требуешь…
– Меня больше не Алтай волнует, а здешние дела, – вступила в разговор Вера. – Что ж тот индус, он-то, я не поняла, на чьей стороне играет? И откуда ему вообще про наши дела известно?
– Да никакой он не индус! – раздраженно возразил Николаша. – Поляк он, если по национальности желаете… А откуда он про нас знает – мне не говорит. Вроде бы бывал когда-то в наших местах…
Вот ведь чертова баба: сразу суть ухватила. Вопрос был, что называется, не в бровь, а в глаз. Хотел бы он сам знать, на чьей стороне играет Даса! И играет ли вообще? Может быть, у него в голове уже настолько все перемешалось, что он и не различает уже, что и на каком свете происходит… Да и карты эти, на которых крестиком клад помечен… Кто в отрочестве романов про острова с сокровищами не читал? Кто не мечтал найти сундук, полный золота и самоцветных камней? Да, если честно рассудить, то сам Николаша не слишком-то и верит в золото на Ишимских болотах… Хотя Васька вот отчего-то не сомневается, да и Ванечка Притыков вроде бы – тоже. Дураки, что ли? Не выросли еще из коротких штанишек? Готовы верить в сказки о карте и кладе? Да ради Бога! Алтайская концессия – вот верное и надежное дело. Пускай только поддержат Николашу в этом, помогут отвадить англичан, а остальное… остальное – как пожелает эта ужасная Вера… Отчего она так на него смотрит? Все вспоминает своего кошмарного, каменноликого инженера, Матвея Александровича Печиногу? Даже и вправду жалко, что убили его. Вот бы чудесная парочка вышла…
– А что ж вы с англичанами полагаете делать? – опять эта Вера, и опять – прямо по существу. – Они ведь теперь на Алтае, а после – сюда приедут. И здесь… Не сговорятся с нами, так с Гордеевыми-Опалинскими стакнуться. Опять убийц станете нанимать?
Ванечка Притыков ощутительно вздрогнул. Василий снова откачнулся от стены, выпрямился во весь свой удивительный рост.
– Зачем вы так, Вера Артемьевна? – мягко укорил Николаша. – Договорились же: старое не поминать. Что было, то минуло давно. Да и зачем англичан убивать, если концессия у нас в руках будет, да и насчет здешнего золота можно и до их приезда подсуетиться…
– Это как же? – заинтересовался Иван.
– Это уж вы мне подсказать должны… Аренда нужна или купить… Во всяком случае, ничего англичанам продавать нельзя… Есть ли тут в болотах еще золото или нет его, все равно сами добычу наладить сумеем, и все прибыли у нас останутся, в России… А Марья Ивановна, что ж, продать даже и за хорошую цену не захочет?
– До приезда англичан снега она никому прошлогоднего не продаст, – заметила Вера.
Иван и Василий молча кивнули.
– Надо думать, – заметил Николаша.
– Вот это правильно, – неожиданно добродушно согласилась Вера. – Такие дела с бухты-барахты не решаются. Нынче мы все с Николаем Викентьевичем заново познакомились… Или вас теперь лучше Николаем Владимировичем называть?
– Нет, нет, пусть будет Николай Викентьевич! – торопливо воскликнул Николаша. Вася взглянул на брата с удивлением, но ничего не сказал.
– Еще, стало быть, продолжим, – сказала Вера. – Вы ведь, Николай Викентьевич, насколько я поняла, афишировать свое появление в Егорьевске не намерены?
Николаша кивнул.
– Ни к чему это. Лет, конечно, много прошло, но мало ли кто заинтересоваться может. Так что я, с вашего позволения, инкогнито поживу…
– Разумеется, – согласилась Вера. – Если вам дома рискованно покажется, то можете меня известить: у нас с Алешей таежных захоронок около дюжины осталось. Водка и золото, понимаете ли… – усмехнулась она.
Николаша опять почувствовал себя школьником и испытал досаду на себя. «Да чего я эту бабу боюсь?! Что она мне сделает?!»
– Ладно, инкогнито… – проворчал Василий. – Коли тут закончили, так к матери поезжай. А то она прямо обмирает…
Тучи, тупо толкаясь друг о друга, ползли по небу, наваливались на кровли вокзала, их серые шапки клубились точно такими же завитушками, как на вокзальном фасаде, отделанном в русском пряничном стиле. Из туч лил дождь. Лил вот уж третий день, и в слегка лихорадочном свете фонарей, разгоняющем ранние сумерки, все казалось гладким и блестящим: стены и выгнутые коньки вокзала, перрон и длинный навес над ним, рельсы и шпалы, и черная морда паровоза. Паровоз, лязгая, сипя и пронзительно вскрикивая, все медленней тащил вдоль перрона вереницу вагонов, тоже – блестящих и гладких. Выдыхаемый им пар тут же наливался дождевой тяжестью и оседал вниз, распространяя по обе стороны поезда кислый угольный запах. Толпа встречающих, усталая и возбужденная – поезд на два с лишком часа опаздывал, – колыхала зонтами, высматривая в дождевых потоках и отблесках фонарей номера вагонов.
– Да вот же он, седьмой, – с напряженной гримасой пробормотала Надежда Левонтьевна Коронина, слегка приподнимаясь на цыпочки; они с Ипполитом Михайловичем стояли в отдалении от толпы, и мельканье зонтов и шляп отгораживало от них прибывающий поезд. – Остановился… Двери открываются… Вон – кондуктор…
И впрямь, внушительная фигура в черном русском кафтане уже воздвиглась у вагонных дверей, разом организовав бестолково мельтешащую толпу. Наденька уперлась взглядом в переливающийся, как леденец, значок на кондукторской шапке. До этой минуты она была совершенно уверена в том, что моментально узнает Софи Домогатскую, а та – ее. Но лица пассажиров, одно за другим проявлявшиеся в дверном проеме, оказались вдруг одинаково невнятны, стерты, как заигранные карты, непонятно даже – мужские или женские. Если за что и можно было зацепиться глазами, так только за этот леденцовы