– Не изволите ли испробовать, чтоб наверное прицениться? – предложил Типан.
– Душа, говоришь, воспаряет? – в тон Ереме прищурилась Софи, невольно вспоминая питерских оккультистов. – Тогда все просто: алкагест!
– Изрядно, – пожевав губами, согласился Типан. – А что ж это значит-то?
– Кто из вас грамотный есть?
– Я грамотный, – гордо сказал Ерема.
Софи достала из кармана блокнот, вырвала лист, сунула Ереме вместе с карандашом.
– Пиши. Объяснение для благородных и богатых. То есть, называется – реклама. Я бы сама тебе написала, да мой почерк чужие плохо читают. Готов? Значит, так: «Алкагест – универсальный растворитель в алхимии, но в мистицизме – высшее «Я», соединение с которым превращает материю (свинец) в золото, и возвращает все составные вещи – такие как человеческое тело и его атрибуты – к их первоначальной сущности».
Ерема, прилежно шевеля толстыми губами, царапал карандашом.
– Ну, я просто упал, – признался Типан. – Алкагест! Возвращает к первоначальной сущности!
Вера хрипловато захохотала.
– Идет коза дворами,
Трясет коза рогами.
Кто не засыпает –
Того коза бодает…
Грушенька умолкла и, зажмурившись, длинно и сладко зевнула. Сквозь ресницы посмотрела на Людочку. Спит? Глазки вроде закрыты и дышит ровно. А шевельнешься – и опять захнычет. Господи, да на что ж мне такая обуза… главное – за что?!
Она уже искренне считала, что – не за что. Прежняя, петербургская жизнь уплыла в призрачные дали. Нынешняя тоже была призрачна: бесконечные дрова, бадьи с ледяной водой, терпкий дух кедровых шишек, волчьи следы у калитки, мужнины – грязные, в снежных разводах – по свежевыстиранной дорожке… Ничего, ничего, шептала она, затаскивая в печь тяжелые чугуны, – потерплю еще немножко, и будет. Осталось недолго…
Почему – недолго, она не знала и не задумывалась. Ясно было одно: скоро что-то произойдет! Эта собачья жизнь кончится. Начнется новая. Или вообще ничего не начнется – и ладно, и то лучше, чем сейчас.
Осторожно разогнувшись, она шагнула назад. Спит! И в этот миг, как нарочно (а, может, и впрямь нарочно? Стоит и подгадывает!) стукнула дверь в сенях.
– Грушенька!
Она стремительно и бесшумно вылетела в сени, зашипела, яростно глядя на мужа:
– Заткнись!.. – и осеклась, разглядев выражение его лица.
Оно было таким, как когда-то в Петербурге!
Ну, ладно: почти таким. Слишком острое и смуглое, и волосы висят по обе стороны длинного носа. Но – живое! Глаза лихорадочно блестят, и рвется поскорее рассказать ей что-то.
Ох, неужто… Она тут же представила: воля! Вот они едут в поезде – домой, в Петербург, Людочка, не переставая, хнычет, а в Петербурге рыхлая барыня – его мать – смотрит сквозь нее, недоуменно поджимая губы: как же это ее мальчика угораздило связаться с эдакой? И не догадался в Сибири оставить?.. Грушенька помотала головой, отгоняя морок.
– Скоро домой, милая, – выдохнул Гриша, улыбаясь неуверенно (отвык!), – скоро, вот увидишь…
– Тише, разбудишь ребенка, – пробормотала она машинально. – Убавили срок, да? Ради тезоименитства?
– Куда там. Это другое… Пойдем, я все объясню. Все, во всех подробностях… Господи, как она рискует! Да все они – из-за меня… Чем я заслужил? Ничем!
Он продолжал бормотать, непонятно, к кому обращаясь – все громче, Людочка, разумеется, проснулась и заплакала.
– …Ты представляешь, она сама сюда приедет! Нам придется разделиться… Но это ничего, это не страшно. Если Софи будет здесь, значит, ничего уже не страшно…
Он начал ходить по комнате – от окна к печке, потом назад. Людочка, уже и думать забыв о сне, следила за ним круглыми глазами. Грушенька тоже смотрела на него, прислонившись к косяку.
Софи, значит. Дошло, значит, письмо. Ну, правда, можно ли было в ней сомневаться! Ведь любимый братец… Вот, небось, обрадовалась бы, если б мы с Людочкой куда-нибудь исчезли и только его одного пришлось бы вытаскивать.
– Не хочу, – сказала Грушенька. Громко, чтобы Гриша обратил внимание. – Не хочу, чтобы твоя Софи меня спасала.
Он не услышал.
Глава 27В которой Софи дает вечер в собрании, узнает историю давней любви, и «изгоняет людей из их оболочек»
– Поговори, прошу тебя, с Каденькой, – Надя быстро отвела глаза. – О чем найдешь или захочешь. А потом скажешь мне, как тебе показалось. Свежему человеку всегда заметней. Тем более ты ее прежде знала, такой случай… Только без всяких, по-честному… мне наверняка знать надо…
– Господи, Надя! – сочувственно вздохнула Софи. – Мне так трудно поверить, представить… Каденька, и безумна… Может быть…
– Вот я и прошу тебя взглянуть! – отрезала Надя.
– Хорошо, хорошо, конечно. Я все сделаю, как ты хочешь… Вот прямо сегодня вечером, когда все в собрании будут… А что же Левонтий Макарович? Как он Каденьку видит? Или все из латыни цитирует?
– Папа не меняется никогда. Ноги в тазике, голова – в Риме. Если б не Айшет и Аглая, забывал бы и поесть, и попить, и на службу сходить. Последние вот только недели чего-то ему Машенька Опалинская голову заморочила. Талдычит что-то про каких-то англичан… Мне все недосуг у Аглаи подробнее выспросить…
– Я знаю про англичан, – заметила Софи. – Они осенью здесь, в Егорьевске, были, обещались вернуться, и собираются тут и на Алтае то ли новые прииски открывать, то ли старые скупать. Капитал вкладывать. Вера моя этим делом весьма интересуется, да и Машенька, видать, тоже… Только причем тут Левонтий Макарович, этого я тебе сказать не могу…
– Да и Бог с ними со всеми. Папу нормальным, наверное, со стороны тоже назвать трудно, но он всегда таким был. А Каденька – другое дело. Там – процесс…
– Я понимаю, – кивнула Софи. – Сделаю все, как ты сказала.
Напитки и закуски были доставлены из «Луизианы» загодя. Аннушка-Зайчонок и калмычка Хайме распоряжались слугами и столами. Илья Самсонович, по настоянию Софи, был приглашенным гостем. Отмытое и прибранное к приходу гостей помещение собрания ежилось и как будто бы вспоминало былые, славные времена. Недавно оштукатуренные стены дышали влагой. Памятный Софи рояль смотрелся гордым и сиротливым французским клошаром. Елизавета-Лисенок, проходя мимо, каждый раз незаметно касалась его ладонью, как будто бы гладила. Софи показалось, что дай ей волю, она прицепит рояль на веревочку и заберет с собой так же, как старый следователь Кусмауль подобрал у водопойки немолодого такса.
Машенька Опалинская, подбородком опершись на трость, сидела в углу на стуле и уж давно беседовала с инженером Измайловым. Вера Михайлова кидала на них заинтересованные и нетерпеливые взгляды. Наверное, ей не терпелось предложить Андрею Андреевичу работу на своих приисках.
Саму Веру развлекал светской беседой Левонтий Макарович. Софи слышались трескучие латинские цитаты, на которые Вера периодически, чуть наклонив голову, уверенно отвечала на латыни же. Каждый раз после этого Левонтий Макарович на пару мгновений замирал в немом восхищении и буквально пожирал Веру глазами. В этом промежутке Вера облегченно вздыхала, перебрасывалась короткими многозначительными фразами с Иваном Притыковым или наблюдала за Машенькой и инженером. За самой Верой и Левонтием Макаровичем наблюдала прислуживающая у столов киргизка Айшет, и ее бездонные узкие глаза были похожи на щели в преисподнюю.
Вечер выдался на удивление теплым. Даже не накинув пальто, Софи с удовольствием вышла из жарко натопленного помещения на крыльцо. Каденька, все такая же худая, только много более высохшая, чем помнилась Софи, куталась в шаль. Горизонт не был чистым, и звезды, восходя одна за другой, рассыпали за собой по небу жемчужные следы. Откуда-то слышалось мелодичное журчание талой воды.
– Скажите, Каденька, как вы жили эти годы? Я часто вспоминала вас…
– Я – жила? Конечно! – Каденька говорила в своей прежней, рубленной манере. По ее высокой, худой шее ходил туда-сюда совершенно мужской кадык. Казалось, что каждым его движением она откалывает от колоды слова-полешки. – Кто хочешь отчается. Я – нет. Десять лет общественного безмолвия. С 1884 по 1894 год. Теперь опять начался подъем. Уже не остановить. Как поезд. К приезду цесаревича крестили в православие бурят. Всех – Николаями. Они – буддисты. Мы писали протест. Печатали в Петербурге. Даже у Мещерского в «Гражданине». «Жалобы, якобы писанные безграмотными инородцами, составлены яростными, точными словами, хорошим литературным языком, – следовательно, писали политические ссыльные». А кто ж еще? В этой варварской и раболепствующей России полностью самопроявившиеся, душевно свободные люди попросту обречены. И не в том смысле, что они не могут делать дела и быть успешными. Это – пожалуйста. Они не могут быть счастливыми, только это не позволено им…Ты знаешь по себе…
– Каденька, вы несчастны?
– Нет, отчего же. Я просто сгорела дотла. Пепел…
– Но почему? Что же… сожгло вас? Неужели несправедливое социальное устройство Российской империи?
– Нет, конечно! – Леокардия Власьевна улыбнулась и на мгновение ее странно мумифицировавшееся лицо стало почти красивым. – Это – всегда замена. Я искала везде. Бомбисты, петиции… Ты помнишь мою амбулаторию? У Нади, вот у нее действительно оказался талант, я же – лишь старалась себя занять…
– Отчего же так?
– Я любила Ивана, – просто сказала Каденька. – Всегда, сколько себя помню. Он хотел жениться на Марии, а я увидела его девчонкой и полюбила сразу и на всю жизнь. Я всегда знала, что ему нужна не такая жена, как моя старшая сестра. Ему нужна была я. Я смогла бы разделить с ним все. Но он не захотел ждать, пока я вырасту… Мария же вообще не могла быть женой, матерью. Она была призвана на землю для чего-то другого. И быстро ушла…
– А что же Иван Парфенович? – Софи не скрывала своего потрясения. Такого оборота давно знакомой истории она никак не ожидала.
– Я дразнила его, бесила, чем только могла. Все делала наперекор. Он все терпел ради памяти сестры. Не ради меня. Потом, однажды… спустя много лет я поняла, что он мог бы полюбить во мне не только сестру Марии, но и меня саму… Но было уже слишком поздно…