– Ну да, пожалуй, вы правы, Илья, – выслушав всю историю и минуту подумав, заявила Софи.
– В чем прав? – удивился Илья.
– В этой дыре не хватает развлечений.
Приняв решение, Софи никогда ничего не откладывала на потом. «Мало ли что может случиться? – рассуждала она. – Например, у меня будет провал в памяти и я все позабуду. Или придет в голову что-то еще. Или вообще расхочется. Или, к примеру, начнется война, революция и стихийное бедствие… И ничего не будет…»
Развлечения для Егорьевска Софи принялась организовывать на следующий день с утра и посвятила подготовительно-организационной работе приблизительно неделю. Единственным, кому удалось улизнуть от усилий Софи и не принять в этом участие, оказался инженер Измайлов, который, прознав про намерения Домогатской, просто переселился на прииски и перебирался с одного на другой, минуя Егорьевск. Все остальные были задействованы.
Софи не любила и не понимала музыки, но наличные музыкальные силы Егорьевска оказались к настоящему моменту таковы, что их просто невозможно было игнорировать. В результате Лисенок давала сольные концерты, Серж-Дмитрий приятным баритоном пел под аккомпанемент собственной жены, а Аглая быстренько собрала хор учеников младших классов училища, который с оглушительным успехом пел перед собравшимися родителями. Трое старших учеников Златовратского исполняли латинские гимны. В разных местах и разным (хотя и частично пересекающимся) составом, репетировали сразу три спектакля. Левонтий Макарович ставил «Антигону» и лелеял в душе надежду уговорить Веру Михайлову сыграть главную роль.
Петропавловский-Коронин с неожиданным в нем артистизмом и пафосом декламировал произведения Одоевцева и Некрасова. По вечерам метеоролог Штольц с «волшебным фонарем» нараспев рассказывал о модной естественнонаучной теории Великого оледенения. К нему собиралась молодежь и почему-то много крестьян-переселенцев, которые, сняв шапки, толпились у входа, глазели на картинки в «волшебном фонаре» и слушали «господские сказки», раскрыв рот. Надя Коронина читала открытые лекции по народной медицине. Они имели неожиданно большой успех среди женщин Мариинского поселка. Все желающие попросту не поместились в помещение конторы, Наде задавали множество вопросов и долго не отпускали. После Софи и Надя решили, что, по-видимому, умственное развитие мариинских работниц было инициировано до того нововведениями Веры Михайловой. Леокардия Власьевна публично рассказывала о гигиене и соблюдении правильного режима, но вопросы ей задавали преимущественно о правилах написания казенных писем и жалоб. В залах «Калифорнии» и «Луизианы» была открыта выставка пейзажей Сони Щукиной. В воскресенье в помещении собрания и во дворе вокруг него был организован благотворительный базар под патронажем Татьяны Потаповой. Кроме всего прочего, там продавались и имели большой успех механические игрушки Стеши Михайловой. Илья Самсонович обеспечивал бесплатный квас и булки для устроителей и покупателей базара. Аглая выставила декоративные поделки своих учеников. Скрывавшаяся на Выселках Фаня попросила Софи представить на базар ее вышитые салфетки. По удивительному совпадению три из пяти Фаниных салфеток приобрел владыка Андрей, который после службы явился благословить базар, как дело, безусловно, богоугодное. Машенька Опалинская, подумав, выставила на продажу бо́льшую часть своей коллекции тростей, оставив себе лишь три – самые удобные. Трости неожиданно быстро раскупили за приличные по егорьевским меркам деньги. Петр Иванович предложил для благотворительной продажи пятерых щенков из последнего помета Пешки-Большой, которые были моментально разобраны самоедскими охотниками. Собаки Гордеева-младшего выходили не слишком казисты статью, но на всю приишимскую тайгу славились умением самостоятельно работать по зверю. Вера Михайлова в приватной беседе сообщила Софи, что она всех этих дворянских штучек с базарами не понимает, но, не желая отставать от прочих, просто пожертвовала на благотворительность некую, весьма значительную сумму.
Вырученные во время базарной торговли средства пошли на покупку одежды и провизии для самых бедных приисковых семей, потерявших кормильца. Составлял списки и разносил благотворительные дары по домам Матвей Печинога, как всегда серьезный и доброжелательный. Его честность и пунктуальность никем не подвергались сомнению так же, как когда-то честность его отца – инженера Матвея Александровича.
Софи казалась всем довольной.
Когда ее бурная деятельность слегка утихла и вошла, так сказать, «в колею», в Егорьевск вернулся инженер Измайлов, и при первой же встрече весьма агрессивно предупредил Софи, что, как она не проси, он не будет организовывать рабочий кружок по изучению социал-демократической литературы, а также заниматься инженерным делом с одаренными егорьевскими подростками. Софи рассмеялась и оставила Андрея Андреевича в покое.
Музыкальные вечера и танцы в собрании стали уж превращаться в традицию. Софи неизменно присутствовала на них, пользуясь возможностью поговорить и что-то узнать. К самой музыке, как уже было сказано, она оставалась глубоко равнодушна. Впрочем, танцевать Софи умела и любила, но, кроме Дмитрия-Сержа, не находила себе достойных партнеров. По понятным причинам Опалинский не слишком часто приглашал ее, и вообще почти не танцевал. Наблюдая же, как Серж слушает игру Елизаветы-Лисенка, Софи уже несколько раз задавала себе вопрос, на который у нее пока не было ответа…
Машенька же, в свою очередь, заметила удивительное: среди полутора десятков романсов, которые она пела по просьбе собравшейся публики (навыки пения и игры, и удовольствие от гладких теплых клавиш под пальцами вернулись на удивление быстро), был один, который вызывал у безразличной к музыке Софи Домогатской сильную и всегда одну и ту же реакцию – стоило Машеньке его запеть, как Софи прекращала текущий разговор, напрягалась всем телом, и отворачивалась к окну или стене, словно пережидая сильную боль. Странность эту Марья Ивановна ничем объяснить не могла, но тем не менее она ее весьма занимала, так как об умении Софи прятать от людей все свои чувства Машенька помнила еще с юности. Что же такого вложено для нее в этот романс, – думала она. – что даже у Софи не хватает сил скрыть…
Вот и теперь Марья Ивановна не смогла удержаться и, исполнив «Я все еще его, безумная, люблю…» Жадовской и «Над душистою ветвью сирени…», сыграла вступление, внимательно наблюдая за реакцией Софи.
«… Не повторяй мне имя той,
Которой память – мука жизни,
Как на чужбине песнь отчизны
Изгнаннику земли родной…»
Но уж на середине куплета ее внимание отвлеклось от Софи совершенно, и голос чуть дрогнул. Рояль стоял сбоку от окон. Когда Машенька запела, все повернулись к ней, и на дверь никто не смотрел. Упомянутая же дверь между тем тихонько (явно, чтобы не мешать музицированию и пению) растворилась, и в темном проеме показались англичане. Все трое: мистер Сазонофф впереди, а за его плечами – длинные физиономии сэра Лири и мистера Барнеби с его воинственно торчащими бакенбардами.
Машенька хотела было прерваться ради важных гостей, но Сазонофф сделал какой-то едва заметный знак, который, тем не менее, истолковать неправильно было нельзя: «продолжайте, пожалуйста, я вас прошу!»
Марья Ивановна опустила глаза на клавиши и продолжила.
И неожиданно совершенно, чуть-чуть раньше, чем положено бы по мелодии, в ее пение вплелся низкий, хрипловатый голос:
«Иль нет! Сорви покров долой!..
Мне легче горя своеволье,
Чем ложное хладнокровье,
Чем мой обманчивый покой…»
Присутствовавшие на вечере начали было изумленно оборачиваться. Длинные физиономии англичан тоже выражали удивление – видимо, они до сих пор не подозревали в Майкле Сазонофф способностей к исполнению русских романсов…
Но все это произошло не до конца. Потому что еще на середине куплета посреди залы, с шумом уронив стул, вскочила Софи Домогатская, обернулась и, прижав стиснутые кулаки к груди, смотрела на мистера Сазонофф страшными, черными, невероятной для живого человека величины глазами.
Потом вскрикнула: «Михаил, ты?!!» – и повалилась замертво.
Сазонофф шагнул вперед, но разумеется, не успел. Зато Измайлов, который сидел рядом с Софи, проявил как всегда неожиданную для его мешковатой фигуры проворность, вскочил и сумел подхватить падающую женщину. В зале произошло общее смятение. Все собравшиеся интуитивно или по факту знали, что Софи Домогатская просто так в обмороки не падает. Что же произошло?! Вася Полушкин, срывая задвижки, распахнул окна. Надя Коронина, перекрикивая общий гвалт, пыталась добиться исполнения каких-то своих медицинских предписаний.
Переступая через все это, как через волнующуюся воду глубокой лужи, к Софи прошел Майкл Сазонофф, принял ее от Измайлова и поднял на руки.
Они сразу же сделались отдельной фигурой, а все остальные – просто фоном для того, что происходило между ними двоими.
Софи все еще была без сознания, а Сазонофф (или кто он там?!), склонившись, быстро и исступленно целовал ее закрытые глаза, заострившийся нос и шептал всего одно слово, которое, тем не менее, объясняло почти все:
– Сонька! Сонька! Сонька!
Марья Ивановна видела их не глазами даже, а виском и ухом – потому что смотрела на свои пальцы, лежащие на клавишах. Из-под пальцев испарялась, исчезая в горячей духоте, музыка – уже никем не слышимая, никому не нужная. Машенька с усилием втянула воздух, едва удерживаясь от крика, который, конечно, тоже был бы никем не услышан и нелеп. Что делать? Уйти отсюда? Трость далеко… пока будешь тянуться, кто-то заметит, поглядит, поймет…
Господи, да какая мне разница, старательно шевеля губами, беззвучно проговорила она. Кому там глядеть? Кому я нужна? Уйти поскорее, пока не завопила в голос! От собственной злобы ей стало страшно. Обернулась, беспомощно поискала глазами мужа. Он стоял в противоположном углу залы, смотрел, как и все – на этих двоих.