– Ты, Егорыч, мне зубы не заговаривай! Мало ли кто из нас старше? Думаешь, седой – так с тебя и спроса нет? Ты мужик – это да. Но вслушайся: ты – мужчина! – Татарин многозначительно поднял указательный палец. – Отец семейства. Надежда и опора. Разве ж полагается настоящему мужчине женщину бить? Протрезвел, так и глаза прячешь!
Муторно Егорычу, нехорошо, противно. Встал, навис над маленьким сухоньким участковым, дыхнул перегаром, спросил:
– Равиль, ты дверь видишь? Порог видишь? Вот за порогом – твой социум. Там мне мозги полощи, на совесть дави, примеры приводи. А здесь – мой дом, ясно тебе? Я здесь хозяин, а ты – гость.
Снежана за печкой загремела посудой, совсем засмущалась. Яна у окошка замерла, легла подбородком на руки, смотрит за птицами, что на столбах бывшей линии электропередачи расселись.
А Равилю хоть бы что. Перед ним на столе – бутафория, непонятно что. Пластмассовые трубки, изолента, порошки разноцветные в прозрачных коробках.
– Егорыч, ты мне порог не показывай. Сор в избе не спрячешь. По-хорошему прошу: прекращай рукоприкладство. Постыдись.
Тут Егорыча и прорвало:
– Мне – стыдиться? В моем доме? Кого? Тебя? Ты кем себя возомнил, участковый Шарипов? От твоей власти под Колпаком одни лампасы остались, понял? Совсем заигрался, Шериф надувной!
И неосторожно протянул руку к воротнику участкового. Даже и понять не успел, как оказался на полу, в локоть будто шуруп-саморез ввернули, в глазах темно, а от пыли в носу чихать хочется.
Равиль подержал Егорыча для порядку, а потом отпустил.
– Угостил бы чайком, хозяин.
Маленький, щуплый, да сила не в мускулах. В голосе, что ли? Во взгляде?
– Еще раз Снежану с фингалом увижу – разговорами не отделаешься, учти.
Егорыч молча поставил перед участковым дымящуюся кружку.
– Ты пойми, Егорыч, – вдруг тихо сказал Равиль. – Не в лампасах дело. Ты задумывался, сколько людей под Колпаком жить осталось? Не так уж и мало. А власть ушла. Всякая. А где нет власти – там анархия, произвол, жестокость. Но я-то пока здесь. И мне никто смены не присылал. Стало быть, я пока при исполнении. Так что не обижайся.
6Укроп
На Белом Рынке Шерифа уважали, но не любили. Скорее, мирились с его существованием.
Равиль вышагивал по вотчине Водопьяна спокойно и уверенно. Отвечал скупым кивком на приветствия. Не реагировал на разговорчики за спиной.
– Видел, как пузо выпятил? Купленный с потрохами, а гонору как у короля!..
– Такой же мент, какой циркач был! Ни два, ни полтора. Слышал, как он с лонжи навернулся?.. Да уж лет пятнадцать как…
– Сам чокнутый, и Шайтан его такой же! Где это видано, чтобы…
– Стволы у него – будьте-нате! Одноразовые, зато безотказные. Недаром Шерифом назвали – после того, как троих мародеров под Хотеевкой уложил. Ты не смотри, что как вобла сушеная…
Равиля не интересовал пустопорожний треп. Он давно перестал переживать по поводу того, что о нем говорят люди.
Белый Рынок – вот что волновало Шерифа по-настоящему. Раскинувшийся в пыли на перекрестке двух дорог областного значения, обросший сараюшками, палатками, павильончиками, подмятый спорыми ребятами Водопьяна Белый Рынок давно превратился в ворота Подколпачья во внешний мир. И ворота открывались в обе стороны.
Ушлые ходоки, протаскивающие через дыру в границе контрафакт и контрабанду, превращались здесь в достопочтенных торговцев. Искатели приключений околачивались в поиске проводников в третий круг. Заезжие торговцы, способные хотя бы какое-то время терпеть гнет Колпака, с успехом сбывали очень и очень специфические товары, предназначенные исключительно для Подколпачья.
Все это укладывалось в странную, но очевидную схему мира, возникшую после Той Ночи. Шерифа заботили закон и порядок на вверенной ему территории. Воришек на рынке почти не встречалось – как и во всем Подколпачье в целом. Почти – и Шериф бдил. Насилие и обман в любых проявлениях – это он старался пресекать. А соваться в дела Водопьяна – для этого Равиль был недостаточно глуп. В конце концов, он участковый, а не ОБЭП.
И Шериф проходил по Рынку, олицетворяя давно исчезнувшее из Подколпачья государство. Торговцы ностальгически засматривались на его сизую форму, мятую фуражку без кокарды, кожаный ремень, стянутый на поясе деревянной пряжкой. Шериф нес бессменное дежурство, и кому-то от этого становилось спокойнее.
Многое удавалось узнать о людях по их средствам передвижения. Вот простые крестьяне – привезли на тачках скромный урожай. Вот ходок-одиночка – у киоска прислонен грузовой самокат. Самоделка – деревянная рама, пластиковые колеса, раз прокатишься – все печенки отобьешь. Вот серьезная телега – такую ходоки-артельщики волокут вчетвером, а то и вшестером. Того стоит – на телеге можно и тонну груза увезти. А вот экипаж поинтереснее – ходка. Сверху лыжи, снизу колеса. И упряжь. И дремлют в тени под навесом ездовые псы, отмахиваясь лапами и хвостами от надоедливых мух. Где же еще могут понадобиться лыжи, как не в третьем круге, где то засуха, то буран, то вообще что угодно. Мало кому бывает нужно туда – соответственно и цена высока. У хозяина этих псин можно поинтересоваться насчет пляшущих камней. Милицейская форма их не смутит – криминала здесь нет.
Равиль краем глаза зацепил крестьянина, толкающего перед собой пустую тачку. Лицо налито кровью, зубы стиснуты, взгляд уперт под ноги. Странный товарищ. И явно нездешний.
Равиль даже замедлил шаг, чтобы рассмотреть незнакомца повнимательнее. Забинтованная кисть явно болит – вон как поджимает пальцы. Остановился, читает вывески. Куда пойдет? В «Бытовую Химию и Дешевое Топливо». Не заглянуть ли туда же?
Но в этот момент Шерифа окликнули.
– Равиль Каюмович! Равиль Каюмович! Ну это же я, Маргарита!
Дебелая продавщица зелени протянула ему навстречу унизанные деревянными перстнями пальцы. В тени фиолетовых век, за безвкусным агрессивным макияжем – человек, не лучше и не хуже других. Когда-то Шериф спас ее от спятившего мужа. Очень давно, задолго до Той Ночи. А она до сих пор имя-отчество помнит. Бывает же.
Маргарита заговорила сбивчиво и путано:
– Вас ждала, весь день, весь день! Кому ни скажу – на смех, а я же не чтобы так! В Привольном – знаете Привольное? – теперь уж и нет его, только дома брошенные, так у меня там невестка… да что вы все оглядываетесь? Вот попробуйте укроп – это же чудо, что за укроп! Вернулась вчера, переночевала – и бегом из-под Колпака! В Карачарск, говорит, хоть пешком, хоть ползком. Я, конечно, не все поняла, но она про Атамана говорила! Равиль Каюмович, может такое быть? Это ж небылицы! Но это ж невестка!
– Да ну что вы, Маргарита, панику поднимаете? – не слишком уверенно сказал Равиль. – Атаман – миф. Ходит в третьем круге черт с рогами, всех из Подколпачья гонит…
– И с ним – двенадцать приспешников, одной кровью с Атаманом повязаны, своей воли лишены, но силой наделены нечеловеческой… – охотно подхватила Маргарита, выпучив глаза. – Равиль Каюмович… А невестка моя – она ж оттуда… Из третьего круга аккурат…
Щелкнуло что-то в голове, собралось в картинку. Шериф, так и не дослушав зеленщицу, бросился опрометью к павильону бытовой химии. В душном сумраке налетел на прилавок, напугав молоденькую продавщицу.
– Угорь здесь? – выпалил Равиль.
– Спит он, – неохотно ответила девушка. – Позвать?
– Зина, кто сейчас был? Что брал?
– Да что случилось-то, Равиль Каюмович? Приходил тут один… Отшельник, что ли? Масла взял, водки взял…
– И все? – уфф, отлегло от сердца…
– Не все, – сказала Зина. – Еще бензина и пороху.
7Грифель
Воняло гарью и паленым мясом. Евсей прокашлялся, сплюнул медь и закричал:
– Как? Как так вышло, братцы? Как близнецов проглядели? – Голос был слаб и едва перекрывал гудение горящей хаты. – Кто в разведке был?
– Игнат был, – хмуро ответил Григорий.
Евсей машинально глянул на горящую избу, что стояла на отшибе. Виноватый Игнат лежал в ней на широком столе, а рядом Андрей, которого насадили на вилы первым. Там же, кто на лавке, кто на полу, лежали Демьян и его старший, Сашка.
– Евсей, – начал было Григорий.
Евсей дернулся:
– Ну что ты смотришь на меня? Что смотришь? Туда вон посмотри! – Он схватил Григория за грудки и встряхнул. Но тут же словно обессилел, опустил руки. – Каких ребят потеряли, каких ребят! И это за раз!
– Они нас ждали, Евсей. – Григорий дышал глубоко, чтобы не сорваться. – Ты же сам видел – сразу за вилы похватались, без разговоров. Упредил кто-то…
– Да пошел ты! – Махнул рукой Евсей и зашагал к телегам.
У повозок сгрудились уцелевшие бойцы. Гаврила и Егор слушали бубнящего что-то Юрка, Петр в сторонке деловито перетягивал бинтом предплечье. На земле, привалившись головой к заднему колесу телеги, лежал парнишка лет восемнадцати. Он прижимал к животу набухшую красным тряпку и едва слышно постанывал. Евсей вгляделся в бледное лицо и вдруг понял, что не может вспомнить, как зовут этого пацана. Он вспомнил, что привел его Гаврила, что в ту ночь было душно, а к утру пошел дождь. Что парень забавно окает и любит песню о Тереке и казаках, но вот его имя словно выпало, стерлось из памяти.
– Перевязать бы надо, – тихо сказал Евсей
– Кого? – удивился Петр. – Стаса? Бинтов жаль.
Евсей присел на корточки, склонился над парнем:
– Ну-ка, Станислав Гаврилович, дай-ка глянем, что у тебя там, – нежно, как младенцу, развел парню руки и приподнял тряпку. На заляпанной бурым коже, чуть левее желудка, зияло крохотное отверстие, миллиметров шесть в диаметре. Крови было немного.
Внутрь пошла, подумалось Евсею, все.
Он сглотнул медную кислятину, и уши вдруг отложило, словно из них вынули затычки.
– Да помилует нас всемогущий Бог и, простив грехи наши, приведет нас к жизни вечной, – наконец-то сложилось бормотание Юрка в связную речь. – И отпущение грехов наших даруй нам, всемогущий и милостивый Господь. Аминь.