поезд вылетает из тоннеля. Где именно происходили несчастные случаи, не упоминалось, но я сразу же решил, что ... да, на той самой станции. Я решил снова посетить заколдованное место. Опасный конец платформы отгорожен был грубо сваренной из ржавых стальных прутьев решеткой. Очевидно, сказывалась критика автора статьи в газете. Я не верил его объяснению трагических случаев, но... не чувствовалось и присутствия таинственных ядов, разлитых там и сям в городском воздухе, и толкающих порою людей на самые неожиданные поступки, от самоубийств до преступлений. Я ведь интересовался именно ими... Ждать, похоже, не имело смысла. Я побрел к другому концу платформы, рассчитав, что из головного вагона проще будет потом пересаживаться на другую линию, которая доставит меня к дому. Цифры на табло показывали первый час ночи. Кроме меня, на платформе дожидалось поезда еще человек десять. С краю, к которому я приблизился, стояло большое зеркало, чтобы машинисту было удобнее наблюдать за платформой. Подойдя к слегка выпуклой стеклянной поверхности, я мог видеть черное жерло тоннеля далеко у меня за спиной. Вглядываясь, я заметил там слабый свет, не похожий на победное желто-белое сияние глаз приближающегося состава. Возможно, сказывалось нервное напряжение, но свет этот как-то стал расти, если не в яркости и размерах, то в значении. Поезд все не шел. А я различал теперь берег моря, залитый лунным светом, тени острых скал; слышал шум волн - поначалу только плеск, только глухие удары, только шорох гальки, а затем услыхал и пение. Сладострастные женские голоса вплетались в угрюмое бормотание прибоя, близились, вздымались, как океанские валы, увенчанные кружевом пены, и если море мне пока ничем не грозило, то звуки пения захлестывали, накрывали меня с головой. Так, наверное, пели сирены во времена Гомера. Всматриваясь, я заметил певуний - это их груди белели в лучах луны среди камней островка в полусотне метров от берега. Я наклонился над обрывом, чтобы лучше видеть и... поскользнувшись, полетел в воду. Пришел в себя я от боли - я сломал о рельс ключицу. Сзади слышался отвратительный скрежет и лязг. На платформе кричали. Я с трудом повернулся и уставился в неподвижную морду поезда.
ИГРА ТЕНЕЙ
Песок холодил пальцы. Villa Pearl... в полированной медной табличке отражалось солнце. Закат красил акварелью белые стены. Кроны сосен темнели, наливались темнотой - ближе к дому с каждой минутой подступал лес. И недальнее кладбище, чисто прибранное, кукольное - днем, теперь грозило из-за дороги. А утром они там играли в войну... Дверь приоткрылась. - Саша, Лара, ужинать, - дребезжащий голос тетки разрушил чары. Саша выдернул из песка озябшие ноги и с облегчением побежал к крыльцу. ... Кто из них вспоминал о теснинах коммунальных коридоров, населенных наравне с живыми людьми - призраками, о дымном прифронтовом городе, госпиталях, забитых обмороженными и ранеными, над которыми школьники брали шефство. Голубым, белым, золотым - могло бы быть знамя поселка. Призраки тут не ночевали... Зимняя война обошла его стороной - он находился как раз между укрепленными полосами линии Маннергейма. Ни один дом не погиб, но хозяева ушли. Все. Трофейное жилье передали на баланс Балтфлота, а тот за символическую плату предоставил его семьям своих командиров. Электричество пока не горело - линию ремонтировали. Керосин доставляли из города, приходилось экономить. Сразу после ужина - пока совсем не стемнело - Саше мыли голову. Красноватый свет заката падал из узкого окна, уютные оранжевые отблески скользили из топки водогрея. Разморенного купанием Сашу насухо вытерли махровым полотенцем с буквами VP, вышитыми с краю, и уложили в постель. Уснул он почти сразу. Снилось ли ему тогда что-нибудь? Он не помнил. Это в городе сны населяли хищные звери, заговоренные враги, люди-лягушки... - Да проснись же, - сестра отчаянно трясла Сашу за плечо. - На... кладбище ... - голос ее срывался. - Что там?! - голос Саши тоже не отличался твердостью. - С... свечки... В маленькое окно над лестницей видна была смутно белевшая дорога. Саше пришлось долго всматриваться, чтобы различить за сосновой колоннадой слабый свет. Горело три свечи - не больше и не меньше. Саша перекрестился, как учила тетка. Днем-то он ни за что бы не стал этого делать. Лара дышала в шею. Свечки горели и вокруг тихо двигались тени, тянули к дому длинные руки. У Саши зазвенело в ушах, качнулся пол под ногами... ... Прошло не более получаса. Инвалид империалистической войны Антонов, чей-то дальний родственник (отцы, братья и мужья все были в городе и приезжали только на выходной), смело выполз на крыльцо. С грохотом ушли за дорогу два заряда картечи. Свечки будто задуло. Антонов поспешно перезарядил двустволку, выстрелил снова. Пробормотал для храбрости что-то матерное и уполз назад в дом. Весь остаток ночи не спали, сидели в темноте. Тени обступали со всех сторон, душили страхом, не давали опомниться. Опытный враг взял бы гарнизон сомнительной крепости без особого труда. Никто, однако, не покусился. Наутро среди могил не нашли ни свечей, ни обгорелых спичек - ничего. Но с этой ночи и до отъезда не переставали чувствовать себя теми, кем, в сущности, и были - чужими на чужой земле. И страх более не уходил. ... Полвека почти миновало, пока Саша, Александр Иванович Каптерев, не побывал в поселке снова. Что толкнуло его? Одиночество? (Какая кровожадная корова слизнула шершавым языком всех родных?) Или крушение привычного жизненного уклада? (Скрывшиеся за решетками, как тюрьмы, витрины магазинов?) Местность, где находился поселок, недавно перестала считаться погранзоной. Желтый дымный “Икарус” довез Каптерева от Зеленогорска. Стройный сосняк поредел - его теснили похожие на ободранных кошек ели. Выросло несколько пятиэтажек. Но финские дома почти все сохранились, только покосились и потемнели. Правда, Villa Pearl исчезла, однако кладбище он нашел - запущенное, заросшее, но уцелевшее. Около него стоял иностранный автобус. На бело-голубой эмали красовалась финская надпись. Среди могил копошились аккуратные старички. И Каптерев вдруг начал что-то понимать, о чем-то догадываться...
АЛЬФА И ОМЕГА
На кухне было светло - даже слишком. Лучи вечернего солнца били в незанавешенное окно. Уже третий час по всем доступным каналам радио и телевидения транслировали музыку. Не больно веселую, но и не грустную - по крайней мере, не траурную. В данный момент в радиоприемнике звенел оркестр балалаечников. И это в Нью-Йорке! Антипов ясно представлял себе этих дюжих светловолосых молодцов в алых вышитых косоворотках и синих шароварах. Крепкие белые руки уверенно бьют по струнам - вверх-вниз, вверх-вниз. И мелодия, на первый взгляд, такая однообразная, переходит незаметно, как и все в нашей жизни, из минора в мажор, из мажора в минор... Томился он из-за Кати. Кэт. Истинной американки в третьем поколении, дружбой с которой он очень гордился. Ужин (стал бы он ради себя одного так стараться) медленно остывал в микроволновой печи. Включить, что ли, пока суд да дело, телевизор? По контрасту с озаренной вечерним солнцем кухней, в комнате было темно. Кабельное телевидение не работало, по двум государственным программам, как и по радио, транслировали музыку. Антипов выключил дурацкий ящик (даром, что японский) и вернулся на кухню. Разбухшее солнце коснулось горизонта и освещение приобрело зловеще пурпурный оттенок. Даже рекламы не передают! Маловероятно, что очередной военный переворот настиг его в Америке. И все же... стоило ради этого лететь через океан... Он зажег огонь под чайником и снова перебрался в комнату. Поблескивали в сгущающихся сумерках столовые приборы. Чернела бутылка “Асти” - калифорнийского производства. Антипов откинул крышку бара, плеснул в стакан водки. Выпил. Внизу по стриту скользили алые габаритные огни автомобилей. Музыка на кухне внезапно смолкла. Стало слышно, как вздрагивают на ветру стекла. Антипов включил телевизор снова. Вскоре он увидел на экране что-то вроде летного поля. Пусто, голо. Пучки травы, лиловые лужи. Бледное небо с вытянутыми по ветру бледными облачками. Группа людей в плащах, фотоаппараты, бинокли. Знакомый всей стране комментатор Cи-Эн-Эн поднес ко рту черный кулак микрофона и зачастил (разумеется, по-английски): “Впервые в истории! Прямая трансляция. А-по-калипсис!” В глубине кадра промелькнул ангел с трубой. А вдали поднималась волна золота и крови.
ДОРОГАЯ СОНЕЧКА
Текст опубликован в г-те "Лениградский Университет", 28.12.1990. Резоны для помещения на сайт: (1) краткость, (2) принадлежность серии "Наваждения", (3)приоритетность по отношению к более поздним и значительно менее экономным "римейкам" Достоевкого разных авторов.
... Ты спрашивала меня о темном деле, в коем якобы замешан брат мой, Петр Петрович Лужин. Деле о кончине одного студента, или, вернее, бывшего студента, Родиона Романовича Раскольникова. Но ныне тучи, слава Богу, рассеялись. Когда брат мой женился, по доброте своей, на бесприданнице из провинции, Авдотье Романовне Раскольниковой, предпочтя недостаткам ее обстоятельств и положения достоинства ее характера, я счел за благо не стеснять молодых (до того мы с братом жили вместе) и снял квартиру на Петербургской стороне. Незадолго ранее брат Авдотьи Романовны скончался при не весьма ясных обстоятельствах. Доктор подозревал мышьяковое отравление. ... Покойник, будучи человеком неуравновешенным, с превеликой амбицией, яро выступал против брака Авдотьи Романовны и едва не преуспел в попытках расстроить свадьбу. Благодаря некоторым неосторожным поступкам моего брата (их легко совершит человек, уверенный в своем праве) и интригам заинтересованных лиц, следствие сдвинулось в его сторону. К счастью своему, и Авдотьи Романовны, он скоро был обелен ходом дела, так, что первоначальное подозрение неловкостью своей даже ускорило свадьбу. Я бы не стал входить в подробности, если бы от следователя, большого любителя психологии, не узнал, кто же был истинным виновником смерти Родиона Романовича. То оказалась одна старуха, дававшая под заклад деньги. Среди ее постоянных гостей был и Родион Романович. В голове старухи, возможно, под влиянием вырвавшихся у Раскольникова неосторожных слов, зародились черные подозрения. Ни много ни мало - будто Раскольников хочет ее убить и ограбить. У старухи скопилось много вещиц от Родиона Романовича. Народу к ней ходило много - не уследишь, как явится или подошлет кого. Старуха решила схитрить - пригласила Раскольникова выпить чаю - раз, другой, а в чашку подсыпала яду. Старуха не удержалась - рассказала о грехе сестре, дурочке Лизавете. А та тоже не сберегла тайны. Со временем об этом узнал следователь... Пусть ничто, Сонечка, не омрачает наше с тобой счастие. Прошлым же твоим я не интересуюсь - довольно с меня, старика, дня нынешнего и того, что ты, как говоришь, меня немножечко любишь...