Оуэном? У него же есть девушка. У него есть девушка.
Я кружу по комнате, размышляя, где мне стоит находиться в тот момент, когда он войдет, и тут мой взгляд падает на его приоткрытый блокнот, лежащий на столе. Он мне его никогда не показывал, но и не говорил никогда, что его нельзя читать. Я знаю, что не следует. Это бы означало пересечь черту, вторгнуться в его личное пространство и нарушить его доверие. Я медлю, стоя перед его блокнотом, пытаясь заставить себя отойти.
Но Оуэн ведь пишет о Розалине. Обо мне. Часть меня – да и вся я – должна узнать, какой он ее видит.
Отдаленные голоса Оуэна и Сэма доносятся из коридора, и не успеваю я отдать себе в этом отчет, как хватаю блокнот. Открытая страница исписана в основном неразборчивыми или зачеркнутыми обрывками предложений, но я могу разобрать несколько строчек среди них.
Это монолог Розалины, и она… как стихия. Яркая и честная, слова ее полны страсти и задевают за живое. Но она не трагическая фигура – Оуэн написал ее другой.
– Не знаю, как далеко мы с этим зайдем, но… – Я слышу его голос от двери. Я поворачиваюсь с блокнотом в руках, и его лицо застывает. Он в долю секунды пересекает комнату. – Это еще далеко от завершения. – Он выхватывает блокнот из моих рук, и голос его звучит жестко.
– Почему? То, что ты написал, очень хорошо, – протестую я. Это и правда хорошо. До сих пор те слова звенят в моих ушах – все то, что он написал о Розалине.
– Недостаточно хорошо. – Он закрывает обложку и засовывает блокнот в ящик стола. Небольшая перемена тона его голоса ослабляет мое сопротивление. Впервые я не пыталась его смутить.
– Как ты думаешь, когда мне можно будет это прочитать? – спрашиваю я аккуратнее.
Он не смотрит мне в глаза.
– Не знаю. Я пока не очень продвинулся.
– Тебе нужно больше информации о Розалине от эксперта? – Я хочу ему помочь. Он снова становится больше похожим на застенчивого Оуэна, которого я давно уже не видела. Такого, на которого больно смотреть.
Он слегка улыбается.
– Нет. Ты и так отлично помогла.
– Что тогда? Просто Розалина недостаточно вдохновляет? – Мне показалось, что он выписал Розалину достойно, но теперь не уверена, считает ли он так сам. – Не говори только, что я тебя не предупреждала, – продолжаю я, и голос звучит с нажимом внезапно для меня самой. – Есть причина, почему она ни разу не показывается на сцене.
– Нет. – Он мотает головой, в глазах его страсть, когда он наконец встречается со мной взглядом. – Единственная причина в том, что эта пьеса – о Ромео и Джульетте. Розалина могла бы быть главной героиней своей собственной истории. Только из-за того, что Ромео отказался от нее, не значит, что отказался бы другой. – Он машет рукой в сторону ящика. – Ты прочла, что я написал. Разве не очевидно, что я чувствую к ней?
В его голосе мощный поток эмоций, таких эмоций, которые вряд ли бы достигли этого накала только из-за того, что он защищает свою пьесу. Я опускаю глаза и чувствую, как по шее поднимается жар. Не желая с ним спорить и убеждать в том, что Розалина всего лишь такой же ненужный персонаж, как и на страницах у Шекспира, я бормочу:
– Похоже, ты знаешь точно, что хочешь написать.
– Может, и знаю. – Ответ Оуэна звучит несколько отстраненно, и когда я наконец осмеливаюсь поднять на него глаза, на лице у него то самое задумчивое, сосредоточенное выражение. То выражение, которое я теперь узнаю – именно с ним он впервые показался мне привлекательным. Я об этом с тех пор не задумывалась.
– Ты говорила, что нужно выучить тысячу строк, – вдруг говорит он, обрывая мои размышления, и отстраненность исчезает с его лица. Он прикусывает уголок губ (так нечестно!) и протягивает мне потертую копию «Ромео и Джульетты».
Я киваю и беру из его рук пьесу, стараясь не коснуться его пальцев. Раскрывая книгу, я нахожу нужную сцену. Мне не сразу удается прочитать слова, потому что они пляшут перед глазами. Дело не в том, что я не знаю эти строчки, а в том, что не могу выбросить из головы Розалину. Я должна стать Джульеттой. Хотя бы на час. «Пожалуйста, можно мне побыть ею хотя бы часок?»
Делаю глубокий вдох, затем выдох. Я позволяю своему телу расслабиться и поворачиваюсь к своему Ромео. Он прислонился к своему письменному столу, волосы падают на лоб, руки все еще в чернильных пятнах даже после того, как он вымыл посуду. Я протягиваю ему руку, и он смотрит на нее, не понимая.
– Полагаю, вам следует взять меня за руку, господин, – говорю я голосом Джульетты, насколько получается ее изобразить. Но он все еще звучит как мой собственный.
Пальцы Оуэна касаются моих, и все мое внимание устремляется к приятному теплу на ладони.
– Коль осквернил я грешною рукою… – начинает он.
– Погоди, что? – Я перебиваю его с резкостью, с которой никогда бы не заговорила Джульетта.
Он отпускает мою руку с неуверенным видом.
– Что? Я не с того места начал? Я думал, мы прогоняем сцену их знакомства.
– Нет. То есть да, ее, но где твой сценарий?
– Э-э, у тебя в руках, Меган. – Ухмылка скользит по его лицу.
– Хочешь сказать, что ты знаешь все реплики Ромео в этой сцене?
Он кивает, и я вижу, что он сдерживает смешок.
– Но ты же не Ромео! – говорю я, потому что впечатление создается такое, будто он об этом забыл.
– Нет. Не Ромео.
– Так тогда… Ты просто случайно запомнил всю сцену, хотя в ней нет брата Лоренцо?
– Сцену, пьесу, – говорит он, взмахивая рукой с таким видом, будто в этом нет ничего особенного.
– О боже, – стону я. – Что случилось с нехваткой времени на запоминание своих строчек?
Оуэн пожимает плечами.
– Я в итоге много раз ее прочитал и перечитал, пока писал свою пьесу, – ну и она нравится мне, честно говоря. А запомнил все как-то… По ходу дела.
Я изо всех сил стараюсь выглядеть равнодушной.
– Ты такой позер.
– Меган, не отлыниваешь ли ты от дела? – Теперь он даже не пытается скрывать смех.
– Уф, ладно. – Я снова протягиваю руку, зная, что окончательно утеряла возможность перевоплотиться сегодня в Джульетту.
Оуэн демонстративно прокашливается и берет мою руку.
– След грешного руки прикосновенья дозволь устам ты набожным моим изгладить поцелуем умиленья. – Он склоняется, губы его приближаются к моей руке, и вот он сейчас меня поцелует…
– Извиняюсь, но Ромео просто клоун. Поцелуй умиленья – надо же! – выпаливаю я по причине, неясной мне самой, а Оуэн моргает и выпрямляется. И мне хочется себя отпинать. «Это просто поцелуй руки. Это ничего не значит». Но я не могу объяснить, почему из-за этого нервничаю так, как давно не нервничала.
– Мне кажется, Шекспир заслуживает немного уважения по поэтической части, – говорит он, и в его легкой улыбке ни тени нервозности.
У меня мелькает мысль попросить его начать эту сцену заново, чтобы получить второй шанс на этот поцелуй. Но я этого не делаю. И снова хочу себя саму отпинать, когда продолжаю со следующей строчки:
– К руке вы слишком строги, пилигрим! – Я проговариваю остальные реплики, стараясь опереться на неуемный сарказм, который так легко овладевал мной на каждой репетиции. Но в этот раз не выходит, и я знаю причину. Дело в том, что я не хочу отвергать притязания Оуэна, даже если они всего лишь по сценарию.
Что меня как раз и нервирует. Если так пойдет дальше, то я и не стану его отвергать. Но я должна. Потому что в отсутствие Уилла, на которого можно отвлечься в случае сомнений, сейчас я вынуждена столкнуться лицом к лицу с тем, как сильно я желаю быть с Оуэном.
Настолько, что я понимаю, как меня сломает конец наших отношений, который неизбежен.
Не успеваю я подготовиться, как мы уже на строчке, где Оуэну полагается меня целовать. И в этот раз не в руку.
– Так и останься ж без движенья, – произносит он грудным голосом. Он говорит не в той манере, что Тайлер, но его речь не звучит напряженной или неуверенной, вопреки моим ожиданиям. Он звучит как Ромео, и я чувствую себя ближе, чем когда-либо, к образу Джульетты. Кажется, я могу просто закрыть глаза и отдаться течению.
Но я не закрываю глаза. Я смотрю на Оуэна. Хоть я знаю рациональной своей частью, что он точно не станет меня целовать только потому, что так написано в сценарии, но… Похоже, он все-таки склоняется ко мне.
– Хоть у Ромео и ужасные фразочки для знакомства с девушками, но надо отдать ему должное за то, что он сразу переходит к делу, – вдруг ляпаю я, ставя точку в ситуации с возможностью поцелуя. Я отхожу на другую сторону комнаты, не имея сценического обоснования для такого расстояния. Мы проговариваем строки, предшествующие их второму поцелую, с противоположных углов комнаты. Когда наступает момент поцелуя, я жду, что Оуэн встретится со мной глазами или что его голос дрогнет, ну хоть чего-то. Но ничего не происходит.
– Да вы большой искусник целоваться! – говорю я и выдыхаю с облегчением, ведь это последняя строчка, и я только хочу, чтобы поскорее закончилась эта бессмысленная, дурно написанная, совершенно не романтичная сцена.
– Что это значит – что Ромео хорошо целуется или плохо? – спрашивает Оуэн, явно не осознавая, что нам стоит перейти к другой сцене.
– Плохо, точно плохо, – говорю я. Он медленно идет к комоду и облокачивается на него, частично сокращая дистанцию между нами. – Джульетта имеет в виду, что его поцелуй – будто заученный, скучный, – сообщаю я ему.
Может, дело в его улыбке, а может, в том, как он любит эту пьесу – как он запомнил ее целиком и хочет разобрать ее по строчкам и понять, как они работают. Но я и сама невольно облокачиваюсь на комод, успокаиваясь.
Меня сломает, если я потеряю Оуэна потом. Это я понимаю. Но меня сломает и то, если никогда не побуду с ним.
– Тогда ладно, – говорит он задиристо. – Скажи мне, Меган, эксперт по поцелуям, что Джульетта бы посоветовала Ромео делать иначе?
Я притворяюсь, что размышляю, включаясь в игру.
– Это тонкий баланс. Слишком напряжешься или повторишься – и покажется, что ты равнодушен. Слишком много рвения – и ты торопишься. Ключ в сильной страсти с толикой творчества. Нужно, чтобы каждое касание губ казалось новым, будто не знаешь, что за ним может последовать…