– Как и все остальное, о чем ты умолчал.
– Все… остальное? – Длинная пауза между словами.
– – Да, о твоем сыне. О твоем единственном сыне Юхане-безотцовщине, так сказать, о Юхане Педерсене, которого зовут Джокер. О твоем сыне от женщины по имени Хильдур Педерсен, о твоем сыне, за которым ты следил, пока он рос, и которому помогал все эти годы на расстоянии, только на расстоянии. Почему ты мне не рассказал об этом, Люсне?
– Я… Я… Я не понимаю, какое это имеет отношение. В конце концов, каждый человек может иметь какие-то свои секреты, разве не так?
– Да, если этим он не покрывает убийцу.
– Убийцу? Но это же смешно, Веум. Ты же не думаешь, что Юхан… что он как-то замешан.
– Нет, Люсне. Я не думаю. Я знаю, что это не он. Но дело идет об убийстве и, чем больше деталей будет скрыто, тем труднее установить истину, если вообще существует истина, в отличие от…
– Веум… – У него, видимо, пересохло в горле. – У меня есть деньги, Веум. Я могу заплатить. Если ты только оставишь мое имя в стороне, так, чтобы никто не узнал про Юхана. Я могу…
– А что трагичного в том, что у тебя есть ребенок, рожденный вне брака, тем более в наше время, Люсне?
– Не в этом дело. Но люди хотят все знать, люди скажут, будто я его бросил, будто я виноват в том, что он стал таким, какой он есть.
– Люди скажут… И они, наверное, будут правы, – сказал я.
– Послушай, я не знаю, кто платит тебе гонорары за то, что ты все это раскапываешь, но я думаю, что не Венке. Я готов заплатить свою часть твоего гонорара, Веум, за то, что ты помогаешь ей, если только ты…
Я смотрел в потолок. Там еще не догадались пробить дырку, чтобы через нее бросать золотые монеты мне прямо на голову. Со всех сторон мне обещают деньги, но по какой-то причине эти деньги так и не доходят до моего почтового ящика. Может, что-то не в порядке на почте?
– Мой гонорар уже выплачен, Люсне. У тебя больше нет никаких секретов, которые тебе хотелось бы мне доверить, прежде чем я повешу трубку?
– У меня… нет. Нет, но…
– Тогда всего хорошего. Может, встретимся когда-нибудь на соревнованиях ветеранов. Потренируйся сегодня, Люсне, но не пересекай мои дорожки, хорошо?
– Я…
Но я не стал слушать. Я повесил трубку.
Мне нужно было кое-кому позвонить, сделать очень важный звонок.
Белые пятна на небе расплывались и ширились. Может, и проглянет ясное голубое небо перед тем, как совсем стемнеет.
Я позвонил в рекламное бюро «Паллас» и попросил к телефону Сольвейг Мангер.
– Минутку, – бесстрастно прозвучало в ответ.
Я ждал, глядя на часы. Под треснутым стеклом двигались стрелки. Шел третий час. Солнце двумя снопами пробило где-то далеко у горизонта серо-белое облачное покрывало.
В трубке зазвучал ее голос. Голос был слегка испуганный, словно ее не слишком баловали хорошими новостями в последнее время.
– Алло! Говорит Сольвейг Мангер.
– Добрый день. Моя фамилия Веум. Варьг Веум. Я частный сыщик, и я…
– Если это шутка, – прервала она меня, – то…
– Нет, нет, фру Мангер. Это вовсе не шутка. Я очень сожалею, если вам так показалось.
– Извините, но я стала очень нервной в последнее время. Я… я никогда раньше не говорила с настоящим сыщиком.
– Это понятно, – ответил я. – Редко кому приходится, пока сыщик не позвонит сам. Видите ли, было бы преувеличением сказать, что я знал Юнаса, но мы довольно близко сошлись в последний вечер накануне его… И он рассказал мне о вас, рассказал так… В общем, я подумал, что вам, может быть, интересно будет услышать кое-что из того, что он мне рассказал. Возможно, и вы в свою очередь сможете рассказать мне что-нибудь о нем. Я пытаюсь выяснить, как все это произошло и что Же, собственно, произошло.
– Что произошло? А я думала, что этим занимается полиция. Я… минуточку. – Ее прервали. Я слышал, как она говорила кому-то: «Нет, не сейчас. Чуть-чуть подождите, минут пять. Хорошо. И будьте любезны, прикройте дверь». Потом она снова заговорила со мной.
– Да-да? Алло!
– Алло!
– На чем мы остановились? Я… да, вы хотели поговорить со мной.
– Да, очень. Если вам не трудно. Я очень ценил Юнаса, хотя и не слишком хорошо его знал. Я…
– Уточним, Веум, – прервала она, – Веум? Я правильно вас называю?
– Да.
– Мой муж теперь, конечно, все знает о Юнасе и обо мне. Полиция была настолько любезна, что рассказала ему об этом. Видимо, это было необходимо. – Она так глубоко вздохнула, что можно было услышать на Вогене. – Так что если вы думаете о деньгах, то с меня взять нечего. Я не хочу вас обижать, но…
Теперь был мой черед прервать ее. И я как можно мягче сказал:
– У людей очень неправильное представление о частных сыщиках. Насмотрелись плохих американских фильмов. Нас представляют либо эдакими широкоплечими темноволосыми самцами с бутылкой виски в одном кармане и с красивой блондинкой в другом, либо коротышками-уродцами, зачесывающими волосы с одной стороны на другую, чтобы прикрыть свою блестящую плешь, и непременно с пятнами от яичного желтка на галстуке, – уродцами, которые только и делают, что вымогают деньги у неверных жен. А на самом деле, – я огляделся, – на самом деле мы обычные люди, сидим в своих крошечных конторах с кучей неоплаченных счетов, что, впрочем, нас не обескураживает, а на стене у нас висит календарь, но не хватает мужества сорвать февральский листок и заменить его на мартовский. Мы похожи на инкассаторов. – Я перевел дыхание и спросил: – Когда мы могли бы встретиться?
– Скажите мне, – задумчиво спросила она, – вы всегда так разговариваете?
– Только когда трезв.
– Я не думаю, что у нас много…
– Не придавайте значения тому, что я говорю, и не пугайтесь. Я часто не могу себя остановить – ничего не могу с собой поделать. И если говорю с глазу на глаз с женщиной моложе шестидесяти, я бываю похож на флиртующего тринадцатилетнего подростка: безопасен, как муха без лапок.
– В конце Эврегатан за церковью святой Марии есть маленькая кондитерская.
– Да. Точно. Я знаю где.
– Мы могли бы там встретиться в полчетвертого или около того?
– Прекрасно. Я буду ждать.
– Но я должна вернуться домой в половине пятого. Мой муж…
Она больше ничего не сказала, но я понял, что в настоящее время не следует испытывать границы терпения ее мужа.
– Хорошо, это подойдет. До свидания.
– До свидания.
Я положил трубку и выдохнул. Я все-таки это сделал.
Я поднялся, решительно обогнул стол и подошел к календарю, поднял руку, но передумал. Нет, не сейчас. Не сейчас.
Я запер контору и спустился вниз, в похоронное бюро хороших обедов. Медленно и обстоятельно я ел какое-то блюдо – так едят свою последнюю трапезу приговоренные к смертной казни. Но даже смертный приговор не сделал бы это блюдо вкусней.
43
Бергенское объединение паромов, работающих на электроэнергии, все еще продолжает свое существование благодаря государственным субсидиям и водит паромы через залив Воген от Новой церкви до Брадбенкена. Сокращенно оно обозначается буквами Б.О.П., и мы, мальчишками, совершая частые поездки через залив, чтобы попасть в спортивный зал «Викинг», называли паром Бопкой.
На Бопке мы переправлялись и потом, когда ходили на танцы в «Викинг». Танцы кончались поздно, и паром уже не ходил. Тем, кому не надо было провожать девушку домой «куда-то на Сандвикен» (почему-то девушки, которых мы провожали, всегда жили на Сандвикене, короче говоря, нам всегда приходилось идти в противоположном направлении от дома), пешком огибали залив по суше, чтобы попасть домой.
С тех пор паром изменился. Вместо старого деревянного бело-коричнево-черного стал курсировать зелено-оранжевый, сделанный из пластика. Волны подбрасывали его сильнее, и звук его мотора был совершенно иной.
Я пошел по Гогатен, купил в киоске газету, спустился к парому, чтобы переправиться через залив и попасть в Дрегген.
Мне вдруг ясно вспомнились годы, проведенные в Нурднесе, вспомнились ощущения всех времен года. Я шел и думал об этом. Я не уверен, что трамвай ходил прямо сюда, но хорошо помню, что мой отец – кондуктор трамвая, – возвращаясь домой, сходил с автобуса на Хаугевейен, в самом ее конце. На голове у него всегда была аккуратно надета шапочка, а через плечо перекинута сумка. Летом лицо его было покрасневшим, а зимой оно приобретало сероватый оттенок. Лицо тяжеловатое, круглое, с обвисшими щеками. Губы крепко сжаты, сжаты и челюсти, будто он всегда сидел за рулем трамвая, который вот-вот должен был или остановиться, или отойти. Обычно он спускался по ступенькам лестницы, ведущей с Хаугевейен, а я бежал ему навстречу и кричал: «Эй!» И он трепал меня по волосам, и глядел своими проницательными глазами, и спрашивал, хорошо ли я вел себя сегодня.
С работы он возвращался домой к своим книгам и газетам. А минут через пятнадцать из переулка выходила мать и кричала мне: «Варьг! Пора обедать!» И даже сейчас, когда я закрываю глаза, я вижу ее бледное лицо, мягко очерченное, как и вся ее фигура, ее рот, который скорее подошел бы для лица, более молодого и красивого, ее глаза, теплее и темнее, чем у отца, и слышу ее голос, звавший меня домой.
Наши обеды: клетчатая клеенка, соленая треска в один день недели, жареная рыба на следующий, потом рыбные тефтели и рыбное рагу на другой день, потом жесткие мясные котлеты сменялись солониной. Десерт подавался раз в неделю, по воскресеньям. Это обычно было желе с синтетическим привкусом и ванильным соусом, который почему-то всегда был теплым.
Отец сидел по одну сторону стола, мать – по другую, а я посредине, напротив окна. Окно было как бы четвертой персоной – живой и осязаемой, – потому что за окном были времена года: все заливающее солнце, стремительный дождь, хлопьями падающий снег или ажурный иней. Это было давно, целую вечность тому назад.
Мать и отец уже умерли. И я давным-давно не сидел за этим столом, где мы обычно обедали втроем. И от Нурднеса тех времен, можно сказать, ничего не осталось.