Игра достигла предельного возбуждения. Шедший перед Давидом мальчик только что кувыркнулся через нижнюю трубу ограждения у портновской мастерской, и теперь была очередь Давида. Он взялся за трубу, лег на нее животом, как это делали остальные, и начал медленно и осторожно вокруг нее переворачиваться. В тот миг хаоса, когда крыши домов и небо оказались внизу, а люди задвигались на головах по воздуху, перед глазами вдруг мелькнуло, кружась вместе с пространством, перевернутое лицо мужчины. Под полями котелка — жирные щеки, две черные дырки — ноздри, и над всем этим — ноги. "Смешно, — подумал он, снова касаясь подошвами мостовой, — кверху ногами. Смешно..."
Он случайно взглянул вслед удаляющейся фигуре.
Теперь тот шел нормально, вверх головой, как все. Но... Широкие плечи, серое пальто. Этот котелок. Он боялся признаться себе, что узнал его. Нет! Нет! Не он! Но он шел, как... Руки в карманах. Это был! Это был!..
— Эй, сюда! — нетерпеливо позвал Сидней.
Но, не обращая внимания на окрик, Давид все смотрел и смотрел. Человек повернулся, чтобы перейти улицу, и открылся его профиль.
Это он! Это Лютер! Он шел к ним домой.
— На что ты там уставился? — кричал Сидней. — Не хочешь играть?
Давид занял свое место в строю, но через минуту забыл об этом и с ужасом смотрел на свой дом. Лютер уже дошел до дверей, вошел, исчез.
А тут еще эта игра. Ох! Эта игра! Нет! Нет! Следуй за ведущим! Играй!
— Ну, давай! — сказал Сидней. — Твой черед.
Давид посмотрел на него, не видя:
— А чего вы делали?
— Ааа! Прыгай с этих ступенек.
Давид взобрался, спрыгнул, неуклюже приземлившись, и побежал за остальными.
Он знал! Он знал! Вот почему он пришел! Эта игра! Он будет с ней играть сейчас. Как Анни. В шкафу!..
— Эй, ты, не будешь больше играть, хватит с меня!
Давид виновато вздрогнул и увидел, что остальные снова ждут его.
— Не давай ему играть, Сид, — все смотрели на Давида.
— Он даже не шел за нами.
— Ты что, пьяный? Ничего не делаешь, как надо!
— Проваливай отсюда!
Внезапный крик и топот бегущих ног отвлекли их. Они обернулись посмотреть, кто это.
— Эй, иди играть!
Это был Иоси. Он приближался к ним. Давид попытался незаметно уйти, но Иоси уже заметил его.
— Эй! — завопил он радостно. — Ну и порку ты получил!
— Кто получил? — спросил Сидней.
— Он! — Иоси указал на Давида. — Ух, Сидней, если б ты видел. Бух! Его бил отец. Бах! А он лежал и вопил.
Все засмеялись.
— Ой! Йой! — Иоси скакал вокруг ко всеобщей радости. — "Пожалуйста, папочка, пусти! Ох, пусти!" Бах! И он ему еще и еще. Прямо по заднице!
— За что он тебя? — они окружили Давида.
— Он его бил за то, что он дал мне ногой прямо в нос, — ликовал Иоси, — вот сюда, и кровь текла.
— И ты ему дал сдачи?
— И не думал, — проворчал Иоси, ожидая дальнейших поощрений.
— Дай ему, Иоси! — подняли они крик.
— Ну, Иоси, дай ему разок!
Увидев, что Давид отступает, Иоси сжал кулаки.
— Иди сюда, я буду с тобой драться.
— Иди, иди, ты, трус! — насмехались они.
— Я не хочу драться, — захныкал он, ища путь для бегства. Но дороги не было.
Он был окружен.
— Не отпускай его, Иоси! Дай ему два, четыре, шесть, девять!
Воодушевляемый мальчишками, Иоси начал наносить удары по плечам Давида. Его кулаки попадали на синяки от ударов вешалкой, и те вспыхивали болью. У Давида слезы навернулись на глаза. Он сжался.
— Он плачет! — веселились они.
— Глянь, плачет!
— Плачь, бэби, плачь, бэби, соси у мамки титьку! завел один из них. — Плачь, бэби, плачь, бэби, соси у мамки титьку, — подхватили остальные.
Слезы текли по лицу Давида. Он протолкался сквозь толпу. Они пропустили его и пошли за ним повторяя:
— Плачь, бэби, плачь, бэби, соси у мамки титьку!
Он побежал. Они, улюлюкая, бросились за ним.
Кто-то схватил его за ремень и пытался остановить. Они снова окружили его. Они прыгали и кричали.
И внезапно его охватила слепая ярость. За что они преследуют его? Почему? Когда ему некуда убежать! Даже к маме! Он не позволит им! Он их ненавидит! Он закричал, оторвался от парня, тащившего его за ремень, и ударил его. Каждая дрожащая клетка участвовала в этом ударе. Тот покачнулся и, изогнувшись, упал на землю. Первой ударилась его голова. Глухой далекий гул, как взрыв глубоко под землей. Его руки безвольно раскинулись, глаза были закрыты, он лежал без движения. С криком ужаса остальные уставились на него выпученными глазами. Давид задрожал от страха и бросился к своему дому.
В дверях он бросил последний судорожный взгляд через плечо. Привлеченный криками детей, портной выбежал из своего магазина и склонился над лежащим на земле мальчиком. Остальные подпрыгивали вокруг и кричали:
— Вон он! В том доме! Это он сделал!
Портной угрожающе махал кулаком:
— Дикарь! — кричал он. — Я тебе дам! Подожди! Позову полицейского!
Давид вбежал в коридор. Полицейского! У него потемнело в глазах от ужаса. Что он наделал! Что он наделал! Полицейский идет. Спрятаться! Спрятаться! Наверху. Нет! Нет! Там он. Эта игра. Он донесет. Где? Где угодно. Он нырнул под перила и — под лестницу. Нет! Они будут здесь искать! Он выбежал оттуда. Где? Наверх. Нет! Испуганный, дрожащий, он дико озирался вокруг... Дверь... Нет! Нет! Не там! Нет!.. Нужно... Нет! Нет!.. Полицейский... Выбежать... Нет, схватят... Страх, мысль о бегстве, бунт и покорность проносились в его сознании резкими лихорадочными порывами. Нужно! Нужно! Нужно! Наконец, он заставил себя подойти к двери подвала и открыть ее. Темнота, слепая, бездонная, чудовищная. "Мама! — простонал он. — Мама!" Он опустил ногу в ночь, нащупывая ступеньку, нашел ее и закрыл за собой дверь. Еще шаг. Он прижался к стене. Третий шаг. Невидимые нити паутины прилипли к его губе. Он с отвращением откачнулся, выплюнул эти вялые нити. Не надо дальше. Нет! Не надо. Он так дрожал, что едва стоял на ногах. Еще шаг, и он упадет. Не в силах бороться со слабостью, он сел.
Вокруг него была темнота, безысходная ночь. Ни один луч не пронизывал ее, ни одна частичка света не плавала в ней. Из непроницаемой темноты к его ноздрям поднимался запах гниения. Здесь не было тишины, были слышны постукивания и поскрипывания, вздохи и шепоты, скрытные и злые. Темнота была ужасна. Там жили крысы и привидения, уродливые рожи, ужасные бесформенные вещи.
12
Он заскрипел зубами. Единственное непреодолимое желание, как наваждение, овладело им. Ему хотелось, чтобы Лютер спустился, хотелось, чтобы Лютер оставил его мать. Но на лестнице, за дверью подвала, было тихо, как и прежде. Ни шагов, ни голоса не раздавалось в тишине. Но слух Давида обострился. Он услышал звуки, которых не слышал раньше. Но теперь не вверху, а внизу. Помимо своего желания он прислушался к темноте. Она двигалась, двигалась везде, на тысяче ног. Затаившаяся ужасная темнота поднималась по лестнице погреба, поднималась к нему. Он чувствовал ее отвратительные щупальцы, корчащиеся вокруг него. Ближе. Вонючее тепло ее дыхания. Ближе. Его зубы начали стучать. Ледяной ужас прошелся по его спине, как палец по расческе.
— Бежать! Бежать!
Плача, он взобрался по ступенькам, нащупал дверную ручку и вырвался на свет.
Прочь отсюда! Убежать! Пока никто не пришел.
Вниз по ступенькам и бежать.
...Нет! Там школа, тот дом! В другую сторону!..
На углу он свернул направо, к незнакомым улицам.
...Свет! Свет на улицах! Теперь можно видеть. Можно смотреть... Там человек... Не полицейский... Никто не гонится... Теперь можно идти...
Острый морозный воздух оживил его, проник сквозь одежду, освежил кожу. Быстрый и яркий свет на углах и верхних этажах успокаивал его. Вещи обретали четкость и устойчивость. С каждым вздохом частичка ужаса покидала его грудь. Он перестал бежать и пошел, тяжело дыша.
...Можно даже остановиться... Никто не догоняет теперь... Могу стоять, могу идти. ...Следующий дом...
Он повернул за угол и пошел по улице, очень похожей на его собственную. Кирпичные и деревянные дома, только нет магазинов.
...Хочу на другую улицу... Могу дойти до следующей...
На следующем углу он остановился с радостным выкриком. Телеграфные столбы! Почему он никогда здесь не был раньше? По обе стороны от него они шли вдоль улицы, и провода уходили с их крестовин прямо в небо. Улица была широкая, с замерзшей канавой. В конце ее дома редели и открывалось поле. Столбы забирались на холм вдалеке, прямо в облака. Давид засмеялся, его глаза радовались пестроте, легкие наполнились пьянящим воздухом.
...Они идут один за другим... Один за другим... Могу идти за ними...
Он похлопал рукой по крепкой деревянной колонне, потрогал темные сучки, торчащие в ее терпеливом теле, и вновь засмеялся.
...Следующий... Догнать его!.. Хэлло, мистер Столб... Гуд бай, мистер Столб. Я могу идти быстрее... Хэлло, второй мистер Столб... Гуд бай, второй мистер Столб. ...Могу побить вас... Они оставались позади. ...Четыре... Пять... Шесть... приближались, проплывали мимо в тишине, как высокие мачты. Семь... Восемь... Девять... Десять...
Он перестал считать их. И с ними удалялось в прошлое все, чего он боялся, что ненавидел и от чего бежал: Лютер, Анни, подвал, мальчик на земле. Он еще помнил о них, да, но теперь они стали маленькими картинками в его голове, которые не вплетались в его мысли, не затрагивали его, а оставались далекими и безобидными — нечто, слышанное о ком-то другом. Он чувствовал, что они исчезнут из его памяти, как только он достигнет вершины этого холма, на который взбирались столбы. Он торопился вперед, иногда подпрыгивая от радости, помахивая рукой медлительным столбам, что-то шепча и посмеиваясь. Он чувствовал себя странно усталым.
Дома еще стояли, но уже появлялись между ними пустые участки. По обе стороны улицы расплывчатые пятна вчерашнего снега лежали на мягкой земле. Кривые деревца цеплялись за землю корнями, как когтями. У дверей курятника, за старым покосившимся домом, топтался петух. Тротуар давно кончился. Плиты под ногами были потрескавшиеся и обломанные, но даже их становилось все меньше. Резкий ветер дул на открытых участках, поднимая облака пыли, казавшейся золотой в лучах заходящего солнца. Становилось холодно и одиноко. Пустота зимнего предзакатного часа. Съежившаяся, ждущая ночи земля.