— Я совсем, как мой отец! — воскликнула она вдруг. — От неприятностей у меня чешется голова! Сегодня ты можешь узнать, какую женщину не брать в жены.
Несколько раз Давид чуть было не спросил ее, придет ли Лютер обедать. Но что-то удержало его, и он так и не задал вопроса.
Чтобы отделаться от странного чувства, вызванного поведением матери, он решился было пойти гулять, даже рискуя встретить Анни и Иоси, но он почувствовал, как она будет раздражена, если он попросит ее подождать в коридоре. Она уже выглядела раздраженной, когда он неистово звал ее на лестнице после школы и встречи с ними в три часа. И пока она не выражала недовольства тем, что он оставался дома, он находил себе множество занятий: пугал сам себя страшными рожами перед трюмо, глядел в окно на улицу, чертил пальцем на замутненном дыханием стекле, ползал под кроватями, рисовал. Он битый час то привязывал себя к кровати куском веревки, то силился вырваться, а еще час сооружал странные приборы из своих безделушек.
Между тем он заметил, что нервозность матери растет. Казалось, она была не в состоянии ни отвлечься, ни докончить какое-нибудь дело, кроме тех, что были абсолютно необходимы. Она начала сшивать новое полотно, которое купила для наволочек, и кончила тем, что порвала материю и бросила ее в ящик. В газету она только тревожно заглянула и тут же уронила ее на колени. Потом она так долго смотрела на него, что беспокойство Давида стало невыносимым. Его глаза торопливо обегали комнату в поисках чего-нибудь, что отвлекло бы этот неподвижный взгляд.
— Мама! — он сделал усилие скрыть тревогу в голосе.
Ее веки дрогнули. Она, чья душа всегда была рядом с ним, сейчас, казалось, почти не замечала его.
— Что?
— Почему свет — этот свет в колпаке — остается внутри? В колпаке?
Она подняла глаза и прикусила губу:
— Это потому, что в мире есть великие умы.
— Но он гаснет, — он пытался удержать ее внимание, — гаснет, если ты просто подуешь.
— Да.
— А потом не горит, пока не зажжешь?
— Нет, — ее голос был глухим и безразличным, точно она говорила через силу, автоматически.
— Почему? — отчаянно настаивал он. — Почему не горит?
— Что не горит? Я не знаю, — она поднялась, вздрогнула, — пронизывает до костей. Всюду холодно? Или только там, где я сижу? Холодно? — она глядела на печку, потом подошла к ней и после долгой паузы, словно мысли ее были заторможены чем-то, взяла кочергу.
— Мне не холодно, — ответил Давид угрюмо.
Но она не слушала его. Ее взгляд скользнул от его лица к стене, и она замерла, как будто прислушиваясь к какому-то звуку в коридоре. Но было тихо. Она тряхнула головой. И все еще держа кочергу в одной руке, подняла другую к лампе, чтобы прибавить пламя в горелке.
— Ах, — она смущенно хлопнула себя рукой по боку. — Где моя голова? Что я делаю? — она присела перед печкой и резко воткнула кочергу в угли. — Ты когда-нибудь видел свою мать такой рассеянной? Такой потерянной? Боже милостивый, как кружатся мои мысли! Я иду сюда, но остаюсь там. Я иду туда, но остаюсь здесь. И нигде не могу найти себя, — она бросила совок угля в красную пасть печки. — Давид, дорогой, ты что-то говорил...? — в ее голосе были мольба и раскаяние. — Что ты говорил? Свет? Почему что?..
Обрадованный ее внезапным интересом, он жадно начал опять:
— Почему он горит?
— Газ? Газ горит.
— Почему?
— Газ зажигают спичкой. И... И потом.., — она отвлеклась так же, как отвлеклась секунду назад; странный, напряженный взгляд рождался в углах ее глаз, и ее лицо снова стало испуганным и настороженным. — ...И потом поворачивают... поворачивают... — она замолчала, — подожди минутку, я схожу в гостиную.
С него хватит. Он больше не будет с ней разговаривать. Даже, если она с ним заговорит, он не ответит. Он угрюмо опустился на свой стул и мрачно наблюдал, как она спешила по ступенькам в темноту... слышал, как открылось окно, мягко, осторожно... и снова закрылось... Она вернулась.
— Даже холодный воздух не приводит меня в чувство, — ее пальцы нервно барабанили по спинке стула, — ничто не помогает. Моя голова... О, прости меня, Давид, милый! Прости! Я не хотела уйти в середине разговора, — она подошла, нагнулась и поцеловала его, — ты прощаешь меня?
Он молча смотрел на нее.
— Обиделся? Я больше не буду. Я обещаю, — она попыталась изобразить на лице подобие улыбки и покачала головой. — Горит, ты сказал. Горит! Все горит! Да! Или почти. Керосин, уголь, дерево, свечи, бумага, почти все. И газ тоже, я думаю. И газ тоже, понимаешь? Его хранят в больших баллонах, знаешь? Некоторые высокие, как урны на улице, а некоторые короткие, как барабаны, только больше. Я в этом не разбираюсь
— Но, мама! — он не хотел дать ей снова замолчать. Она вернется к прежнему состоянию, если он ей позволит. — Мама! Вода не горит, если бросают спичку в лужу?
— Лузу? — переспросила она. — Что такое луза? В твоем идише половина английского теперь. Я тебя не понимаю.
— Лужа. Это вода... на улице... когда дождь.
— A-а, вода. Нет, слезы иногда... Нет! Ты прав, вода не горит.
— А когда светло — вот как сейчас — обязательно что-то горит?
— Думаю, что да. Когда я была девочкой, гои построили "алтарь" недалеко от деревни, потому что две крестьянки видели свет между деревьев, хотя ничего не горело.
— Что такое... как ты сказала? Алтер[8]? — теперь была его очередь удивляться. — Это значит "старик"?
— Нет! — она коротко засмеялась. — Алтарь — это широкий камень, вот такой высоты, — ее рука с повернутой вниз ладонью поспешно отмерила воздух на высоте груди, — у него плоский верх. Его поставили, потому что там была святая земля.
— Почему? Они видели свет, и ничего не горело? Поэтому была святая?
— Да. Им нравилось так говорить. Я думаю, это потому, что Моисей тоже видел дерево в огне, которое не горело. И там земля тоже была святая.
— А-а-а.
— Да. Когда ты пойдешь в хедер, ты узнаешь обо всем этом больше меня, — она остановилась и вдруг двинулась к буфету. — Я, пожалуй, накрою на стол... надо что-то делать.
— А что "святое"? — не сдавался Давид.
— Что? Свет, который видели крестьянки? А, чепуха! Мой отец говорил, что по правде дело было в том, что старая еврейка шла по дороге через лес. Откуда она шла, я не знаю...
Она опять замолчала. Три тарелки уже стояли на столе. Четвертая, все еще в ее руках, порхала взад и вперед, как будто невозможно было решить, ставить ее на стол или вернуть на свое место в буфет. Наконец, быстро вздохнув, мать поставила ее на стол перед стулом, на котором обычно сидел Лютер.
— Да, она, наверно, возвращалась домой. И пока она шла, стало темно. Это было в пятницу. Случилось так, что она несла с собой свечи, так говорил мой отец, хотя он никогда не говорил почему. Может быть, она предвидела, что задержится. Чего не сделает женщина, если она набожная.
Ее губы сжались, и она слегка покраснела, когда, раскладывая серебряные приборы, дошла до тарелки Лютера.
— Она предвидела. Скажем, она предвидела. И когда наступил вечер, она сошла с дороги, зажгла свечи и молилась над ними, как я молюсь по пятницам. Помолившись, она пошла дальше, а свечи оставила зажженными — еврей не касается горящих свечей после произнесения молитвы. Потом, ночью, пришли крестьянки, — она поставила чашку с блюдцем для Лютера, — они, наверное, были пьяные или полоумные. Они увидели свет в лесу — так говорил мой отец, — побежали в деревню и подняли всех. Они видели свет и видели, как он исчез, но, подойдя, ничего не нашли, ничего не услышали, только шум леса. Что им еще было нужно? Приехали знатные священники и освятили место.
Ее задумчивые глаза опять вспыхнули и метнулись к двери. Она снова прислушалась.
— А свечки не оставили новых свечек? — Давид старался вернуть ее внимание. — Как наши? Сначала капает вода, а потом получаются еще свечки.
Она нетерпеливо пожала плечами:
— Кого это интересовало? Земля стала святой. Люди придумали потом, что здесь видели ангелов. Вот и все. И зачем искать свечкины слезы. Этот алтарь принес деревне много пользы.
— Как?
— Темные люди приходили со всей Австрии. Приносили больных и калек. Просили помощи, молились за мертвых и за лучшую судьбу. Они и сейчас еще приходят. И... — она замолчала, почти потеряв нить, но продолжила с усилием. — А когда они приходят, им надо есть, покупать вещи, они должны где-то спать. Не беспокойся, эти маленькие свечи зажгли светлые дни для торговцев в Лагронове. Понимаешь?
— Да, мама.
— Они стали так много зарабатывать в Лагронове, что евреи в других деревнях тоже стали оставлять зажженные свечи то там, то здесь. Однако это успеха им не принесло.
— Но это был не настоящий, — напомнил он, — это был не настоящий свет. И... и постоянно ничего не горело. Но Моисей, он...
— Шша! — вдруг резко остановила она его.
Давид прислушался: быстрый скрип входной двери внизу. Медленный и тяжелый шаг, приглушенный ковром. Так обычно возвращался его отец.
Бледная мать чуть приоткрыла дверь и замерла, прижавшись к ней ухом. Но ни голосов, ни чьих— либо еще шагов не было слышно. Она закрыла дверь, отошла, вздохнула, но облегченно или тревожно — понять было нельзя.
Через несколько секунд он вошел, и по тому, как открылась дверь, Давид понял, что отец был раздражен. Он вошел один. Желваки на его потемневших щеках были напряжены и выступали, как распухшие, вздувшиеся узлы. Его глаза горели.
— Альберт, — мать улыбнулась.
Он не ответил; порывисто дыша, снял пальто, а вместе с ним, как всегда, и пиджак, скинул шляпу и все отдал ей.
— Я надеюсь, ты не приготовила слишком много на обед, — начал он резко, сдергивая галстук и воротничок. — Он не придет. Ты слышишь?
Она ушла в спальню Давида повесить пальто.
— Да, — отозвался ее голос прежде, чем она вернулась. — Я могу использовать то, что останется. Ничто не пропадет, особенно зимой — ничего не испортится.