Губы матери задрожали от смеха, до она сдержалась.
— Я не хотела тебя обидеть, сестра моя. Я знаю, как ты настрадалась. Извини. Но ты уже на три зуба ближе к этим золотым ядрышкам, которыми ты так восхищаешься.
— Ближе? — тетка робко коснулась голой красной десны. — Порожней, ты хочешь сказать. Ты уверена, что он не воткнет новые зубы в дырки, что наделал?
— Нет, нет, — успокоила ее мать. — Он же говорил тебе. Они будут висеть, как ворота.
— О, у меня все горит во рту. Но я буду красивее, правда?
— Как же! — щеки отца растянулись в кислой улыбке...
После того, как раны на деснах затянулись, тетка начала посещать врача дважды в неделю. Сначала она горько жаловалась и ходила с величайшим нежеланием. Однако через две недели в ее настроении произошли разительные перемены. Теперь она с нетерпением ждала своих визитов к врачу и задерживалась там вдвое дольше. Больше не было жалоб и детальных описаний различных видов болей, наносимых разными инструментами. Обо всем этом, казалось, было забыто. Какое-то новое, прежде невиданное возбуждение овладело ею. Она стала подолгу разглядывать себя в зеркале и, стыдясь, оглядывалась, не наблюдают ли за ней. Она начала заботиться о своих волосах и блузке, выгибать свою короткую шею, улыбаться так, что были видны ее временные золотые коронки и душиться духами с сильным запахом. Что-то случилось. Во всяком случае, дважды в неделю Давида выгоняли из кухни, и она мылась в раковине. А ведь была уже на дворе осень. И еще — она купила пудру, которая хлопьями сыпалась с ее щек. Произошло что-то очень серьезное. Скоро ее визиты к дантисту участились до трех раз в неделю, а потом и до четырех.
Эта непонятная частота визитов, нетерпеливое ожидание их и вообще странное поведение Берты возбудили не только любопытство Давида и матери, но и молчаливое, никак не выражаемое вслух удивление отца. На осторожные расспросы матери тетка сначала отвечала, что над ее зубами ведется тонкая и таинственная работа, деликатная обработка и пригонка. Конечно, призналась она со смешком, если б она настаивала, ту же самую работу можно бы легко сделать и за два визита, вместо четырех, но она предпочитает ходить туда как можно больше. Там так приятно бывать, — объясняла она. Боли почти не было или было так мало, что о ней и не стоило упоминать. "Человек привыкает к страданиям", — философствовала она.
И, кроме того, приемная, где ждали пациенты, была такая уютная, и люди так хорошо говорили по-английски, что находиться среди них было и приятно, и полезно. К тому же жена доктора Гольдберга выходила в приемную поболтать с ними на "фантастически правильном английском" И, что особенно было приятно, миссис Гольдберг, разговаривая на превосходном английском, продолжала делать какую-нибудь работу по дому, нарезая лапшу или мешая тесто для кекса. Тетка как-нибудь покажет матери, как делать кекс. И, конечно, нужно было выглядеть прилично. Она, миссис Гольдберг, познакомила тетку с прекрасным человеком, хотя он и из России. Он делает ножные протезы для детей. Его имя, между прочим, Натан Стернович, и он такой веселый!
Некоторое время об этом ничего больше не говорилось. Однако в пятницу вечером тетка решила посвятить мать в свои тайны. Это был один из тех вечеров, когда кабинет дантиста был по случаю субботы закрыт, и тетка осталась дома. Она молчала до половины девятого, пока отец не ушел спать и из-за двери спальни не послышалось его ровное дыхание. На счастье Давида ему разрешалось по пятницам и субботам ложиться в девять и даже позже, так как на следующее утро не нужно было идти в школу. Он все слышал. Было это, когда мать показывала ему извилистые границы Австрии на карте учебника, который они еще не начали проходить в школе. Она со смехом сообщила ему, что Вельиш — такая маленькая точка, что они вряд ли увидят ее на карте, если даже вдобавок к свечам зажгут газовую горелку. Вдруг тетка прочистила горло и произнесла:
— Ну, Геня, твой муж уснул.
В ее тоне была такая настороженность и нервозность, что Давид и мать подняли головы. Тетка задумчиво теребила пальцами свою рыжую корону. Мать посмотрела на нее и на дверь спальни.
— Уснул. Ну и что?
— Я не пойду к дантисту завтра, — сказала тетка. — Уже давно туда не хожу. Не каждый раз, по крайней мере. Я хожу держать компанию.
— Что? — мать свела брови. — Что ты делаешь?
— Держу компанию. Пора бы тебе подучить себя английскому языку. Это значит, что у меня есть ухажер.
— Тогда слава Богу! — засмеялась мать. — Кто... А, я знаю! Этот Стернович!
— Да. Я тебе говорила о нем как-то. Но я не хочу, чтобы он знал, — она предупреждающе кивнула в сторону спальни. — Он был бы счастлив, если бы все развалилось. Поэтому я ничего не говорила.
— Ты слишком резка с ним, Берта. Он не желает тебе ничего плохого. Правда, не желает. У него такой характер. Так будет всегда.
— Хорошенький характер, — с ненавистью подхватила тетка, — в земле ему место...
— Ах, Берта! Ша!
— Да, давай не будем слишком много говорить. Он может услышать. И, кроме всего, он твой муж. Но ты ему не скажешь? Пока все не уладится. Обещаешь? Помни, я хорошо хранила твои секреты.
Эти слова всколыхнули в Давиде волну любопытства. Секреты? Его матери? Подняв голову, увидел яркие розы на ее щеках. Их глаза встретились Она молчала.
— Прости меня, — заторопилась Берта, — правда я не хотела... Я не хотела быть такой... такой грубой! Пусть у меня язык отвалится, если я хотела обидеть тебя!
Мать быстро глянула на дверь спальни и вдруг улыбнулась.
— Ничего, я не обиделась.
— Так ли? — все еще смущенно спросила тетка.
— Да, конечно!
— Но ты так покраснела. Я думала, что ты рассердилась, — ее голос снизился до шепота. — Это из-за Альберта?
— Нет, — спокойно ответила мать, — ничего подобного. Сын посмотрел мне в глаза.
— Ох! — успокоилась Берта. — Я думала, что... — и она строго посмотрела на Давида. — Ты слушаешь, жулик?
— Что? — его глаза рассеянно оторвались от книги, скользнули по теткиному лицу и опять опустились.
— Ах! — Берта отмахнулась от тревог сестры. — Он мечтает о Вельише, маленький дурачок.
— Я не уверена, — засмеялась мать. — Но о чем ты говорила? Кто он? Протезист?
— Да. Детский протезист. У него хорошая работа, и он много зарабатывает. Но... — она неистово зачесала голову, и фраза повисла в воздухе.
— Ну, что тебя беспокоит? Он некрасивый? Что?
— Ах! Ты веришь в любовь?
— Я? — улыбнулась мать. — Нет.
— Нет? Скажи это своей бабушке. Ты читала все немецкие романы в Австрии. Знаешь что? С тех пор как я здесь, я ни разу не видела, чтобы ты читал книгу.
— У кого есть время даже на газету?
— Ничего хорошего они тебе не дали, — продолжала тетка после недолгого раздумья. — Они сделали тебя странной и твои мысли странными. У тебя появились странные понятия, которых ты не должна иметь.
— Ты уже говорила мне, и отец говорил, много раз.
— Да, было бы лучше, если бы ты его слушалась. Они испортили тебя, понимаешь? Ты была самой мягкой из нас, но ты не была истинной еврейкой. Ты очень странная. У тебя не еврейский характер.
— А что это за характер?
— Ах! Понимаешь? Ты улыбаешься. Ты слишком спокойная, слишком благородная. Это плохо. Так не годится. Ты не обижайся на меня, но, может быть, ты забыла, какая у тебя была хандра и какие телячьи глаза. Ты выглядела так... — теткина челюсть отвалилась, и она свесила свой красный язык. — И так... — и ее зрачки закатились под веки, — всегда какой— то затуманенный взгляд. Ты не принимала ни одного из ухажеров, которых тебе приводили. А среди них были такие, к чьим ногам я бы упала не задумываясь, — она гордо вскинула голову, чтобы подчеркнуть свою собственную ценность и значимость подобного признания. — Немецкие романы! Это они наделали! И потом ты вышла за Альберта — при том выборе, какой у тебя был.
Мать смотрела на нее с выражением озадаченности и отчаяния.
— О чем мы говорили? Обо мне, о тебе или о немецких романах?
— Я боюсь.
— Чего? Что ты сделала?
— Ничего. Ты думаешь, я дура? Пусть он только посмеет! Но почему с тех пор, как ты вышла замуж, каждая из наших сестер обзаводится семейкой, которую я бы пожелала иметь самым худшим своим врагам?
— Я не знаю, — выдохнула мать с ноткой безысходности. — Но ты все-таки скажешь, в чем дело?
— Что, у меня нет права бояться? — она вытерла ладони о бедра, пощупала, сухи ли они и снова вытерла их о свои растрепанные волосы. — Как тут не бояться, когда чувствуешь себя, как бычок, которого ведут на бойню.
— Не говори глупости, Берта.
— Весь наш род проклятый, говорю тебе. Порочное семя.
— Ах! Кто он? Расскажи мне о нем.
— Мне стыдно.
— Тогда не будем об этом говорить.
— Нет. Даже если ты не хочешь, я тебе скажу. Натан Стернович — вдовец. Вот так. Ты довольна?
— Господи, и это все! — успокоилась мать. — И поэтому ты изводишь себя и меня? "Вдовец" Я думала он — я знаю что — без рук и без ног!
— Избави Бог! Так ты думаешь, это не стыдно, не скандал, если я выйду замуж за вдовца? Я еще не старая дева...
— Чепуха!
— Но он старше меня на тринадцать лет. Тридцать восемь! И у него уже двое детей. Это скандал! — простонала она. — Это скандал!
— Ты дурочка, и вот это — скандал, — сказала мать с коротким смешком. — Ты его любишь?
— Горе мне, нет! И он меня тоже не любит, так что не спрашивай меня.
— А что же?
— О, мы нравимся друг другу. Мы много смеемся, когда мы вместе. Мы много разговариваем. Но всякий ведь может понравиться тому, кто ему нравится. Он мне нравится. Но он не верит в любовь. Он говорит, что любовь — это ущипнуть здесь и ущипнуть здесь, — она показала на свою большую грудь и на бедра, — и больше ничего. И если это все, что может быть, то я тоже не верю в любовь. Но я еще не уверена.
— Это, действительно, не намного больше, — верхняя губа матери дрогнула в улыбке, — если захотеть так смотреть на это дело.