— Хмм! Ну ладно, опусти его, — он резко кивнул в сторону ребенка, — не нужно все время носить его. Он достаточно большой, чтобы стоять на собственных ногах.
Она заколебалась и неохотно поставила ребенка на палубу. Испуганный, покачивающийся малыш укрылся за матерью и вцепился в ее юбку.
— Ну ладно, теперь все кончено, — она попыталась быть веселой, — теперь все позади. Правда, Альберт? Что бы я там ни натворила — теперь не имеет значения, правда?
— Представляю, что еще ждет меня! — он отвернулся от нее и угрюмо склонился над поручнем. — Прекрасно себе представляю!
Они замолчали. Коричневые тросы соскользнули с причальных тумб, и матросы на нижней палубе стали вытаскивать из воды эти намокшие стальные канаты. Лязгнул колокол. Судно дрогнуло. Чайки, плававшие перед его носом, испугались хриплого рева гудка и поднялись с зеленой воды с тонким скрипучим криком, а когда судно отвалило от каменного причала, плавно заскользили над ним на почти неподвижных, напоминающих кривые турецкие сабли, крыльях. Белый след, тянущийся за пароходом к Эллис Айленду, начал расти и слабеть, растворяясь в зелени воды. По одну сторону изгибался темный берег Джерси, обрамленный частоколом корабельных мачт; по другую сторону поднимались над бухтой, как рога, башни Бруклина. А перед ними, над ослепительной рябью воды, озаренной заходящим солнцем, возвышалась на своем пьедестале статуя Свободы. Круглый диск солнца закатился за нее, и для тех, кто смотрел с парохода, ее черты были скрыты тенью, ее объем исчез, масса казалась сплюснутой. На фоне светлого неба лучи ее венца были как иглы мрака, проткнувшие воздух. Тень превратила ее факел в плоский крест — почерневшую рукоятку сломанного меча.
Свобода.
Ребенок и мать в изумлении смотрели на огромную фигуру.
Пароход шел по большой дуге в сторону Манхеттена. Перед его носом проплывал Бруклин. Цепи и опоры мостов сплетались вдалеке в прозрачные и жесткие волны, застывшие над Ист Ривер. Западный ветер, покрывший бухту сгустками бриллиантов, доносил свежий, соленый запах моря и играл ленточками шляпы за спиной мальчика. Это привлекло внимание отца.
— Где ты отыскала эту корону?
Испуганная внезапностью вопроса, мать опустила глаза.
— Эту? Это прощальный подарок Марии. Старой няни. Она сама купила шляпу и пришила ленту. Правда, красиво?
— Красиво? Она еще спрашивает! — он говорил почти не шевеля худой челюстью. — Ты что, не видишь, как эти идиоты на корме уже пялят на нас зенки? Они смеются над нами! А что будет, когда мы сядем в поезд? Он выглядит в ней, как клоун. Из-за него все эти неприятности.
Резкий голос, гневный взгляд и рука, указывающая на него, напугали мальчика. Он не понимал, почему этот незнакомец так злится на него. Он прижался к матери и разревелся.
— Тихо! — прогремел голос над ним.
Съежившись, мальчик зарыдал еще громче.
— Ша, дорогой, — руки матери легли на его плечи.
— И это перед самым приездом! — прокричал взбешенный отец. — Он начинает это! Этот вой! Это что будет продолжаться до самого дома? Тихо! Ты слышишь?
— Это ты его пугаешь, Альберт, — возразила она
— Ах, так это я? Успокой его. И сними эту соломенную шестерню с его головы.
— Но здесь холодно, Альберт.
— Ты таки снимешь ее, когда я.., — прилив злобы не дал ему договорить, и когда жена отвернулась, его длинные пальцы сорвали шляпу с головы мальчика. В следующее мгновение она уже плыла по зеленой воде за бортом парохода. Мужчины на корме переглянулись с усмешкой. Старая торговка вскрикнула и затрясла головой.
— Альберт! — у женщины перехватило дыхание. — Как ты мог?
— Я мог! — выкрикнул он. — Надо было оставить ее там! — он лязгнул зубами и торопливо оглядел палубу.
Она подняла рыдающего ребенка и прижала к своей груди. Ее отсутствующий, ошеломленный взгляд блуждал между пышущим злобой лицом мужа и кормой корабля. Шляпа еще прыгала и кружилась на серебристо-зеленой дорожке за кормой, и концы ленточек скользили по воде. В глазах женщины показались слезы. Она быстро вытерла их, тряхнула головой, как бы отбрасывая воспоминания, и отвернулась от кормы. Перед ней маячили мрачные купола и квадраты стен города. Белый дым над зубчатыми крышами бледнел в свете заходящего солнца и таял в небе. Она прижалась лбом ко лбу ребенка и шепотом успокаивала его. Это была огромная, невероятная страна, земля свободы и неограниченных возможностей, Золотая Земля. Женщина опять попыталась улыбнуться.
— Альберт, — робко позвала она. — Альберт!
— Хмм?
— Геен вир войнен ду? Ин Нью-Йорк[1].
— Нейн. Бронзевиль! Их об дир шойн гешрибен.[2]
Она кивнула неуверенно, вздохнула...
Винты забились, упираясь в воду. "Питер Стьювезант" приближался к причалу. Но продолжал медленно, по инерции, плыть, словно не хотел останавливаться.
Книга 1. Подвал
1
Стоя перед кухонной раковиной и разглядывая яркие медные краны, блестевшие на недосягаемой высоте, и медленно набухающие, падающие капли, Давид опять почувствовал, что при создании этого мира никто не подумал о нем. Ему хотелось пить, но чугунные бедра раковины покоились на таких высоких ножках, что, как бы он ни тянулся, как бы ни прыгал, ему не достать было до крана. Откуда приходила вода, прячась в изгибах медных труб? Куда она шла, исчезая с бульканьем в отверстии раковины? Какой загадочный мир скрыт, вероятно, в стенах дома? Но ему хотелось пить.
— Мама! — позвал он, стараясь перекричать шварканье метлы в соседней комнате. — Мама, я хочу пить.
Невидимая метла остановилась и прислушалась.
— Сейчас иду, — ответила мать.
Стул взвизгнул своими колесиками, скрипнула детая створка окна. Шаги матери приближались. Стоя в дверях на верхней ступеньке (две ступеньки вели из кухни в комнату), мать с улыбкой смотрела на него. Она казалась огромной, как башня. Старое серое платье вздымалось от босых лодыжек к поясу, изгибалось на груди и широких плечах и открывало ее полную шею в рамке изношенных кружев. Ее лицо слегка раскраснелось от работы. У нее были мягкие, полные губы и темные волосы. Едва заметная тень на впалых щеках придавала ее лицу с большими карими глазами сдержанное, почти скорбное выражение.
— Я хочу пить, мама, — повторил он.
— Знаю, — ответила она, спускаясь по ступенькам, — я слышала. — И, искоса глянув на него, она подошла к раковине и повернула кран. С шумом потекла вода. Мать постояла у раковины, загадочно улыбаясь и пробуя пальцем бурную струю в ожидании холодной воды. Потом наполнила стакан и подала мальчику.
— Когда я стану большим? — недовольно спросил он, беря стакан обеими руками.
— Придет время, — ответила она с улыбкой.
Она редко широко улыбалась. Чаще просто глубокая складка обозначалась над ее верхней губой.
— Потерпи немножко.
Не сводя глаз с матери, он пил большими, неровными глотками. Потом он протянул ей стакан, удивляясь тому, что воды в нем почти не убавилось.
— Почему я не могу говорить с водой во рту?
— Никто не услышит тебя. Ты напился?
Он кивнул, удовлетворенно мурлыча.
— И это все? — спросила она, явно поддевая его.
— Да, — нерешительно ответил он, ища разгадку в ее взгляде.
— Я так и думала, — покачала она головой, изображая разочарование.
— Что?
Сейчас лето, — она показала на окно, — становится все жарче. Кого ты должен освежить своими ледяными губами?
— О! — он поднял улыбающееся лицо.
— Ты ничего не помнишь, — упрекнула она и с гортанным смехом подняла его на руки.
Погрузив пальцы в волосы матери, Давид поцеловал ее в бровь. Знакомое тепло и запах ее кожи и волос.
— Сюда! — со смехом показала она на свою щеку. — Но ты слишком медлил, и сладкий холод прошел. Губы для меня, — напомнила она, — всегда должны быть холодными, как вода, которую они пьют. — Она опустила его на пол.
— Когда-нибудь я наемся льду, — предупредил он, — тогда тебе понравится.
Она засмеялась. Но потом строго сказала:
— Ты пойдешь когда-нибудь на улицу? Утро уже совсем состарилось.
— Ай!
— Иди, иди. Хоть на немножко. Я должна подмести, ты же знаешь.
— Хочу сначала календарь, — надулся он, прибегая в трудную минуту к своей привилегии.
— Получай! Но все равно ты после этого пойдешь на улицу.
Он подтащил под календарь на стене стул, вскарабкался на него, оторвал вчерашний листок и стал перебирать пальцами другие, оставшиеся до следующего красного дня. Красные дни были воскресеньями. В эти дни отец бывал дома. Давид с ужасом следил, как они приближаются.
— Ну, получил свой листок, — сказала мать. — Слезай, — она протянула руки.
Но он не хотел.
— Покажи мне мой день рождения.
— Вот горе мое! — воскликнула она с нетерпеливым смехом. — Каждый день я тебе показываю.
— Покажи еще раз!
Она полистала календарь, подняла тонкую пачку листков.
— Июнь, — шептала она, — июль, двенадцатое... Вот! — нашла она.
— 12 июля 1911 года. Тебе исполнится шесть
Давид посмотрел на странные цифры.
— Еще много страниц, — сообщил он.
— Да.
— И это черный день.
— В календаре, — засмеялась она, — только в календаре. А теперь слезай!
Держась за ее руку, он спрыгнул со стула.
— Теперь я должен спрятать, — объяснил он.
— Еще и спрятать. Я сегодня, кажется, так и не закончу работы.
Слишком поглощенный своими делами, чтоб обращать внимание на ее жалобы, он открыл дверцу шкафа и вытащил коробку из-под ботинок, свою драгоценную шкатулку.
— Смотри, как много уже набралось, — указа он гордо на толстую пачку измятых листков в коробке.
— Замечательно! — она удивленно заглянула коробку. — Ты снимаешь листки с года, как с кочана капусты. Ты готов идти гулять?
— Да, — он без особого рвения спрятал коробку.