Стернович смотрел то на одного, то на другого застенчивыми, испуганными глазами.
— Ай, Берта, — попытался он разрядить обстановку, — ты ужасна! Что ты так бесишься из-за ванны. Что такое ванна!
— Ванна есть ванна, — надулась она. — Ну и умница у меня жених!
Стернович сощурился, заморгал и не смел ни на кого смотреть. С трудом налаженное спокойствие было полностью нарушено, и все опять были настороже. И не было надежды, что натянутость ослабеет, потому что ужин был почти кончен, и отвлечься больше было нечем. Мать произнесла несколько неопределенных фраз, но они остались без ответа. В напряженной тишине тетка Берта, которая была близка к слезам, бормотала:
— Завидует мне во всем... Его ненависть... его кислое молчание... Дай ему Бог черную судьбу.
Давид сжался от страха, не смея думать о том, что может произойти. Наконец, Стернович, предварительно несколько раз кашлянув, выставил вперед подбородок и улыбнулся с принужденной и застенчивой сердечностью.
— Я вот что скажу, Берта, — сказал он, — давай пойдем прогуляемся. Что может быть лучше после такого прекрасного ужина? И по пути мы можем зайти в один или два магазина.
— Куда угодно, — вызывающе откликнулась она, — лишь бы уйти отсюда!
Они оба поднялись довольно стремительно, и тетка, наклонив голову вперед, поспешила в гостиную за пальто, бросив Стерновича в кухне одного. Он озирался по сторонам, бормотал что-то по поводу ужина и тоскливо смотрел на дверь, за которой скрылась Берта. Через несколько минут она вернулась, и они оделись. Прилаживая шляпу на своих волосах, тетка подняла глаза к ее полям и затем перевела их на стену, туда, где висела картина.
Давид вздрогнул. Вот оно что! Теперь он вспомнил. Вот он о чем думал. А потом, на лестнице, забыл! Чудно...
Тетка приблизилась, вглядываясь.
— Посмотри, Натан, — поманила она его, — какая прекрасная пшеница растет в садике моей сестры. Никогда раньше этого не видела. — Она вопрошающе повернулась к матери.
— А я все думала, когда же ее заметят, — засмеялась мать, — должно быть в спешке повесила ее слишком высоко.
— Симпатично, — тетка посмотрелась в карманное зеркальце, — ты что, открываешь музей?
— Нет. Это просто причуда. Я думала, она стоит своих десяти центов. Пустячная цена.
— Ну, мы должны идти, — решительно сказала тетка. — Я вернусь поздно, сестра.
Попрощались. Тетка и отец обменялись ненавидящими взглядами. Приглашение матери навещать их Стернович принял без особого пыла. Он протиснулся в дверь вслед за теткой, и они ушли.
Наступило молчание. Отец, прислонившись к стене, сурово смотрел в потолок. Мать сосредоточенно собирала посуду. Давиду хотелось, чтобы они заговорили. Молчание делало отца еще более суровым. Но оно продолжалось, и Давид не смел двигаться, по крайней мере, пока отец не заговорит и не разрядит напряжение. Ему оставалось только смотреть на новую картину.
Он удивлялся, почему она преследовала его весь день, туманно возникая в сознании. Странно. Как будто кто-то идет за тобой по другую сторону стены. И никак не мог вспомнить, что это было. Чудно. И потом оказалось, что это было не что-нибудь особенное, а картинка с зеленой пшеницей и голубыми цветочками. Может быть, оттого, что мать была так счастлива, когда искала гвоздь? Она смеялась, когда вешала картину. Может быть, поэтому. Он не знал, почему она смеялась. И она сказала, что он тоже видел настоящую пшеницу давно, в Европе. Но, сказала она, он не может этого помнить. А, может, он пытался вспомнить настоящие цветы, вместо тех, что на картине. Но как? Если... Нет. Чудно. Все путается, путается...
Отец вдруг потянулся, и ботинки и ножки стула резко заскрипели по линолеуму. Сейчас его злость прорвется! Давид смотрел на отца в надежде, что напряжение ослабнет, но и опасаясь последствий.
— Вульгарная шлюха! — сказал он, — сука! Как могли вы обе родиться от одной матери? Она со своим грязным ртом, со своими ванными, со своими манерами. Миллион ванн не очистят ее. Она — и ванные! Я долго сдерживался. Но я еще вышвырну ее из дома. Кто просил ее приезжать сюда?
Мать повесила тряпку и не спеша отвернулась, как бы не желая брать на себя труд успокаивать его и не ставя преград на пути его гнева.
— Тычет мне в спину насчет моих заработков. Хвалится своим счастьем и дворцами, в которых будет жить. Делает из меня дурака перед посторонним. Как будто я бездельничаю, как будто не потею за свой хлеб так же честно и много, как другие. Но я отплачу ей, не бойся! Я никому не позволю так ко мне относиться. Сейчас возьму и выброшу все ее вещи в коридор!
— Она скоро сама уйдет, Альберт. Потерпи еще немного.
— Терпеть эту осу!
— Понимаешь, она боится. Она думала, что ты повредишь ее шансам на замужество.
— Я? Я бы скорее повредил ее саму. И ее этот грязный, шлепающий язык. Даже когда она им не двигает, у меня кожа зудится. Словно она бросает на меня паразитов. Врежу ее шансам! Я хочу избавиться от нее!
— Она тоже не хочет здесь задерживаться больше, чем необходимо.
— Да, пусть лучше не задерживается. А он! Он безобидный. Я склонен был пожалеть его. Бедный идиот, он не знает, что получит. Она, наверное, еще не показала ему свое настоящее нутро. Но теперь я презираю его. Слабак! После того, что он видел и слышал, хотеть жениться на ней, на этом мерзком рте! Отдать своих детей в эти руки. Он не заслуживает ничего, кроме презрения.
— Пусть он сам об этом заботится. Он достаточно взрослый и видел и пережил достаточно, чтобы знать, чего он хочет. Может быть, он научится справляться с нею, как знать.
— Справиться с нею! Только кнутом! Пусть лучше начнет копать себе могилу. Но это меня не касается, — он дико затряс головой, как бы злясь на себя за эти мысли о теткином будущем, — пусть выходит замуж, за кого хочет, и пусть кто хочет женится на ней. Пусть слушает басни этого дурака о слепоте и уксусе всю свою жизнь. Но если она думает, что может сладить со мной, потому что у нее есть мужчина, пусть будет поосторожней. Она шутит со смертью!
— Ты просто не думай о ней, Альберт. Пожалуйста! Пусть идет себе своей дорогой. Тебе она мешать не будет. Я знаю. Она не будет его приводить сюда больше, чем нужно. Они уже говорят о кольцах.
— Пока она здесь, пусть придержит свой язык, а то я ее выставлю, — он втянул воздух ноздрями и мрачно уставился на противоположную стену. Его взгляд упал на картину:
— В какой куче ты это нашла?
— Это? У разносчика на Авеню С. Я подумала, что это не более, как десятицентовая трата, и я купила ее, Тебе не нравится?
Он пожал плечами.
— Может и понравилась бы, если б ты ее купила по другому поводу. Но сегодня... Но почему ты купила картину с пшеницей?
— Зелень, — сказала она мягко, — австрийская земля. А что бы ты выбрал?
— Что-нибудь живое, — он потянулся за газетой, — стадо на водопое, я видел в магазинах. Или призовой бык с блестящими боками и с черным огнем в глазах.
— Это не трудно. Я уверена, что смогу что-нибудь для тебя найти.
— Я уж лучше сам поищу, — сказал он. И, раскрыв газету, склонился над ней. — Я, наверное, лучше в этом разбираюсь.
Она смиренно повела бровями и взглянула на Давида с легкой, красноречивой улыбкой, как бы деля с ним радость, что отец успокоился и опасность миновала. Потом она вернулась к посуде.
9
В воскресенье — это был ясный воскресный день перед самыми выборами — отец встал из-за стола после завтрака и отбыл из дому, пробормотав что-то насчет предвыборного собрания. Тетка ворчала по поводу его внезапного интереса к политическим кандидатам и с желчью в голосе назвала истинную причину его ухода: Натан (как они теперь звали Стерновича) должен был навестить ее, и отец ушел, чтобы избежать встречи. Этот поступок, — добавила она язвительно, — очень великодушен, хотя отец не желал того, и она весьма благодарна ему, поскольку она не видит причин навязывать бедному Стерновичу его угрюмое присутствие. Таким образом, заключила она, ликуя, отец, стремясь оскорбить ее, оказал ей услугу. Но теперь, когда он это сделал, она от всей души желала, чтобы он, куда б он там ни пошел, сломал себе ногу. На возмущенный возглас матери тетка снисходительно возразила, что, если б он не был единственной опорой семьи, она бы молилась, чтоб он сломал себе обе ноги. Вот! И она пустилась в свои обычные расспросы, почему мать вышла замуж за такого малахольного.
— Он когда-нибудь услышит тебя, сестра, и тебе это дорого обойдется, — предупредила мать.
— Могу даже головой платить, — ответила тетка вызывающе, — пусть знает, что я о нем думаю.
— Он знает. Думаешь, у него мало было времени, чтоб выяснить это? И сказать по чести, я так устала разнимать вас! Пусть уж Альберт поступает так, как ему вздумается, но ты — ты могла бы иногда подумать и обо мне. Пусть в доме будет мир. Ты выходишь замуж и долго здесь не задержишься. Зачем же эти последние дни превращать в ад?
— Только не для меня! — тетка гордо вскинула свою рыжую голову, — он больше не ударит меня о стену! Я выцарапаю ему глаза!
Мать пожала плечами:
— Зачем искушать его?
— Ах, я прямо заболею от твоей мягкости. Насыплю ему яду в кофе, вот я что сделаю.
Тревожный взгляд матери упал на Давида, смотревшего на тетку со страхом и восторгом. Тетка тоже заметила взгляд Давида и добавила громогласно:
— И сделаю! Пусть слышит меня! Я не боюсь!
— Но, Берта, я боюсь! Ты не должна говорить такие вещи при... ах! — она запнулась. — Хватит, Берта, — и, повернувшись к Давиду: — Ты пойдешь гулять, мой хороший?
— Сейчас, мама, — ответил он. Но слишком уж он был восхищен теткиной смелостью, чтобы сразу же уйти.
Тетка произнесла несколько фраз по-польски. К удивлению Давида, эти непонятные слова задели мать. Она вскинулась и непривычно резко крикнула:
— Это ерунда, Берта!
— А! Теперь ты сердишься? — Прядки рыжих волос соскользнули на теткин сморщенный нос.