— Строила ему глазки... Шнурки, ленточки... Я бы сказала, в возрасте... Потом... Он пошел за ней... Ждала среди деревьев...
Дрожа от раздражения и отчаяния, он решил отказаться от борьбы. Не было смысла ждать и прятаться. Он ничего не услышит. Но когда он поднимался, нетерпеливый голос тетки прервал речь матери.
— Кто была эта женщина? Говори. Ты знаешь? Мне интересно.
— Она? Я как раз к этому подхожу. — Мать, наконец, говорила на идиш, и он понимал каждое слово. — Когда я сказала ему, что произошло, что они все знают и что я готова идти за ним на край света, от ответил: "Что за безумие! Как я могу на тебе жениться? С чем мы уйдем? Куда?" Он был прав. Конечно, он был прав!
— Может быть, он и был прав, — неистово выплюнула тетка, — но чтоб его холера взяла!
Давид, обрадованный, сел. Они забыли о нем. Забыли! Он прижался к стене и молился, чтобы мать продолжала говорить на идиш. И она говорила.
— "Куда хочешь", — я сказала. Мне стыдно говорить тебе, Берта, но это правда. Я сказала, что пойду за ним в чем была.
— Ну и дура ты была!
— Да. Он сказал то же самое. "Любовная связь — это одно дело, а женитьба — другое. Разве это не понятно?" Я не понимала. "Я уже обручен", — он сказал.
— Она! — воскликнула тетка. — Та женщина, о которой ты говорила?
— Да.
— И ты не плюнула ему в лицо?
— Нет. Я стояла, как скованная морозом. "Ты любишь ее?" — я спросила. "Ба! — сказал он, — разве я могу? Ты же видела ее. Она богатая. У нее есть приданое. Ее отец дорожный инженер, лучший в Австрии. Он обеспечит остальное. А я беден, как темнота. Все, на что я мог бы надеяться, — это быть нищим органистом в деревенской церкви. И я отказываюсь. Ты понимаешь? Ты бы сама не желала мне такой участи. Но слушай, — сказал он и попытался обнять меня, — мы можем продолжать. Через некоторое время после этой проклятой женитьбы мы можем опять быть вместе. Быть тем же самым друг для друга. Никто не должен знать!" Я оттолкнула его. "Все это так много значит для тебя? — спросил он, — из-за того, что я должен жениться, ты вырвешь из своего сердца любовь ко мне?"
— Не знаю почему, не могу объяснить, но вдруг мне захотелось смеяться. Как будто все смеялось во мне. Увидев мою безумную улыбку, он, должно быть, подумал, что я соглашаюсь. Он схватил мою руку и сказал: "Посмотри на меня, Геня! Прости меня! Посмотри, какой я бедный. У меня даже нет приличной одежды для свадьбы. Геня, я отплачу тебе, достань мне костюм, если ты любишь меня. В лавке твоего отца. Еще немного, и мы всегда будем вместе!"
— Как назвать это словами, этот глоток смерти! Мне казалось, что небеса и воздух наполнились смехом, но странным, черным смехом. Прости мне Господь! И я услышала слова. Странные слова о розах. Я бежала. Я бежала с цветами! Как дитя. "Прощай, прощай!" — Сумасшествие, говорю тебе, Берта, настоящее сумасшествие.
Он оставил меня там. Наконец, я пришла домой. Мать ждала меня на пороге.
— Отец хочет видеть тебя в лавке, — сказала она.
— Я знала, зачем, и я, ни слова не говоря, пошла к лавке. Она шла за мной. Мы вошли вместе, и она закрыла дверь. Никого из вас не было там. Это хранилось в тайне от вас. Отец стоял перед прилавком. — "Ну, моя кроткая Геня, — сказал он, — ты знаешь, как горько он мог говорить, — желчь — приятный напиток? Какой у нее вкус? После нее чмокают губами?" Я не отвечала. Я могла только плакать. "Плачь! Вот так! — он как будто сошел с ума. — Плачь! Ах! — он погладил свой живот, словно съел что-то вкусное. — Ах! Так моему сердцу легче!" "Не мучь меня, отец, — сказала я, — я и так настрадалась" "Ха, — сказал он, — ты страдаешь? Несчастное, жалкое малое дитя!" Я молчала. Пусть говорит, что хочет. "Ты называешь это страданием, — кричал он, — почему? Потому что он держал тебя, как подстилку, и теперь бросает тебя?" — Так он говорил!
Она замолчала с тяжелым вздохом.
— Я знаю, — сказала тетка, — чтоб у него тоже отвалился язык.
— Так он говорил. Его слова впивались в мою грудь, как винты. Я не могла выдержать такой пытки. Я пробовала пробежать мимо него к двери, но он поймал меня и ударил по щеке.
Она говорила, пересиливая себя, низким, глухим голосом.
— А потом вдруг все утратило всякий смысл. Мне стало как-то все безразлично. Не могу сказать отчего, но боль прошла. Я почувствовала себя мельче мельчайших созданий, ползающих по земле. О, ничтожная, пустая! Его слова падали в пустоту.
"И куда ты теперь пойдешь? — кричал он. — У него другая. А тебя он оттолкнул, да? У него другая, богатая. Ты — лживая сука!" А мать кричала: "Тебя услышат на улице, Беньямин, тебя услышат!" И он отвечал: "Пусть слышат, я не могу не рыдать, когда огонь сжигает мое сердце". Потом он сорвал свою черную ермолку и швырнул мне в лицо. Он топал ногами, как ребенок в истерике. Ах! Это было ужасно. Наконец, мама заплакала: "Прошу тебя, Беньямин, ты переоцениваешь свои силы. У тебя будет удар. Хватит! Остановись, ради Бога!" И он остановился. Он упал вдруг на стул, закрыл лицо руками и начал раскачиваться вперед и назад. "Увы! Увы! — стонал он, — где-то, как— то я согрешил. Где-то, как-то я обидел Его. Его! Вот Он и посылает мне такие муки!" Ты же знаешь отца!
— Я знаю его! — сказала тетка многозначительно.
— "Видишь, что ты натворила, дочь моя, — сказала мама, — у тебя железное сердце? У тебя нет жалости к еврейскому сердцу? Ты не жалеешь отца?" Я плакала, что еще я могла делать? "Она не только себя погубила, — причитал отец. — Пусть она существует, пусть умрет! Но меня! Меня! И моих бедных юных дочерей, и тех, что еще родятся. Кто возьмет их? Кто возьмет их, если об этом узнают?" — И он был прав. Все вы навсегда могли остаться у него на руках. И он желал себе смерти. — "Ша, — сказала мама, — никто ничего не скажет, никто не узнает". — "Узнают! Узнают, я говорю! Такую грязь не спрячешь. И кто знает, кто знает, завтра другой гой придется ей по душе. Она уже связалась с гоями. Что теперь остановит ее!" — И он опять начал кричать.
— А ты еще его защищала, — упрекнула тетка.
— Я тоже была не совсем безгрешна.
— Продолжай.
— "Если ты выгонишь ее, все узнают. Это будет проклятьем для всех твоих дочерей". — "Я? Я навлеку на них проклятье? Она! Бесстыжая!" — И он плюнул в меня. — "Но ты должен простить ее", — умоляла мама. — "Никогда! Никогда! Она нечистая!" Потом мама подвела меня к нему и достала из кармана фото Людвига, которое было в корзине. Она вложила его мне в руку и сказала: "Подними глаза, Беньямин, смотри, она рвет это на клочки. Она никогда больше не согрешит. Только посмотри на нее". Он поднял глаза, и я порвала фото — раз, и еще раз и кинулась ему в ноги.
— И он тебя простил?
— О, да! Он сказал: "Пусть Бог простит тебя. Если ты когда-нибудь выйдешь за еврея, это будет Его знак" Как видишь, я вышла за еврея. Через несколько месяцев я встретила Альберта.
— Ага, — сказала тетка, — вот как все это получилось. — А эта свинья. — он подходил к тебе потом?
— Нет. Я, конечно, часто видела его издалека. А один раз близко. За несколько дней до их отъезда в Вену. Они там поженились.
— Ради этого ехать в Вену? Ого. А деревенская церковь, чтоб она сгорела, не подходила этому новому аристократу?
— Нет, я думаю, что причина была не в этом. У ее брата было в Вене какое-то доходное дело. Так говорили слуги, которые приходили в нашу лавку.
— Он говорил с тобой?
— Когда?
— Ты говоришь, что видела его близко.
— О, нет, мы не говорили. Он меня не видел. Однажды я стояла на дороге и увидела коляску. У нее было два желтых колеса. На таких богатые ездили в ту пору. Даже до того, как стало видно, кто правит, я знала, что это был брат его невесты. Он часто ездил на ней туда, где строили новую дорогу. Я спряталась в пшеничном поле. Но на этот раз то был не ее брат, а сам Людвиг, и она рядом с ним. Они промчались. Я чувствовала себя пустой, как колокол, пока я не увидела васильки под ногами. Они подбодрили меня. Тогда я видела его в последний раз.
"Васильки" Теперь Давид понял. Как те, на картине. И пшеница. Нужно посмотреть на них потом.
— Ну вот, я рассказала тебе, — сказала мать, — и теперь я не знаю, рада ли я, что сделала это, или нет...
— Ну, ну, — проворчала тетка, — я обещала тебе, что никому об этом не скажу. Да и кому здесь говорить? Девушкам на фабрике? Ну, может быть, Натану. Но он будет молчать. Чего ты так боишься? Что Альберт будет ревновать, если узнает?
— Не знаю. Я никогда не испытывала его. К тому же непохоже, чтобы он хотел знать об этом, поэтому я немного боюсь твоей резкости. Ну, ладно! — сказала вдруг она, — давай говорить о живом.
— Да! — с готовностью согласилась тетка, — скоро мой Натанчик придет. Много пудры осыпалось с моего носа?
Мать засмеялась:
— Нет! На это понадобится много времени.
— Когда я потею, пудра стекает с носа. Поэтому нужно, чтобы на носу ее было больше. Знаешь, Натану очень нравится, как ты печешь.
— О, рада слышать.
— Жалко, что у нас нет шнапса.
— Шнапс? Зачем шнапс? Он пьет чай.
— Да, — засмеялась тетка, — и, слава Богу, он мягкий человек и еврей. У меня никогда не будет таких трагедий. Но кто может знать.
Давид вздрогнул. Они задвигались по кухне, а он все еще сидел у двери. Они увидят его. Они не должны знать, что он все слышал. Он бесшумно поднялся на ноги и прокрался к окну. Нужно притвориться, что он все время смотрел на улицу и ничего не слышал. Теперь он все знал. Ну и что? Что изменилось? Нечего было бояться. Ей кто-то нравился. Гой. Органист. А ее отцу он не нравился. И его отцу, наверно, тоже. Она не хочет, чтобы он знал. Ха-ха! Он знает больше, чем его отец. И она вышла за еврея.
Но как же оправдать свое присутствие в этой комнате? Он выглянул в окно. На улице было холодно. Прохожие торопливо шли, держа руки в карманах и пригибаясь навстречу ветру. Прошел негр. Можно спросить, почему у него изо рта идет белый пар, когда он черный. Нет! Они будут смеяться. Но о чем-то надо спросить, а не то — они догадаются.