л! А у Менди все еще бинт на шее...
— Сказал "Кого Мне послать?" — слова ребе тонули в густеющем шуме. — "Кто пойдет для Нас?"
— Ици-пици! Сыграем, лупоглазый?
— Никак не спросишь (глаза Давида рассеянно смотрели на страницу), взбесится... Может — потом, когда я буду читать. Где это было? Страница шестьдесят восемь. Я скажу: "На странице шестьдесят восемь, в той голубой книге, которая новая, где Мендель читал, вы сказали, что человек видел Бога. И свет"...
— Сколько? У меня больше. У меня тоже был прыщ на голове.
— А ты был, когда сверкала молния?
— Мы были. Под дождем.
— "Пойди и скажи этому народу", то есть этим падшим людям...
— Да, и получишь по заду! Нечет! Мне попал на голову песок, и сделался большой прыщ. Я видел вспышку, когда мы входили.
— Где он Его увидел? Бога? Не говорит. Может, он сам не знает? Надо спросить... Страница шестьдесят восемь. Где? Я тоже где-то... Когда я... Когда я... На далекой улице... Хэлло, господин Столб, гудбай, господин Столб. Хи! Чудно!
— Что никогда не будут здоровыми, никогда не будут чистыми.
— Где-то Исайя видел Его. Он сидел на стуле. У Него есть стулья, и Он может сидеть. Хи! Сидеть — пердеть! Шшш! Прости, Бог, я не хотел этого! Прости, Бог, это кто-то другой сказал! Пожалуйста...
— "Надолго ли? — спросил Исайя. — Надолго ли, Боже"...
— И почему ангел это сделал? Почему он хотел сжечь рот Исайи углем? Он сказал: "Ты чистый". Но от угля остается сажа и пепел. Как же тогда чистый? Как он мог? Уголь наверняка не был чистым. Не мыл же он его. Так что...
— Мой отец еще задаст твоему отцу...
— И почему клещами? Уголь был горячий, вот почему. Но он — ангел. Значит, ангел боялся обжечься? Чудно...
Игра стала общей. Волна голосов, казалось, раскачивала хедер.
— И ни единого дерева... — ребе склонялся все ниже и ниже к столу, тогда как голос его поднимался все выше и выше по крутой лестнице раздражения, — не останется в этой земле! — он выпрямился, завершая крещендо ревом.
— Нуу! — Его рев прижал к земле дрожащие стебли голосов. — Теперь моя очередь!
Свирепо улыбаясь, он встал с плетью в руке и приблизился к замолчавшим перепуганным ученикам на скамейках. — Вот! — Плетка свистнула и опустилась на чье-то тело. — Вот тебе!
— Ай!
— И тебе!
— Ой! Что я сделал?
— Это за твой змеиный язык!
— Пустите! Ой!
— И тебе, чтобы у тебя задница горела!
— Ай! Ой!
— И тебе за твою улыбочку! И тебе за твое ржание! И тебе за твои пререкания! На! Держи! Хватай! Пляши!
Никто не избежал ударов, даже Давид. Устав, наконец, ребе остановился, задыхаясь. Глаза его горели. Комната наполнилась стонами, охами и тихими проклятиями.
— Ша!
Даже эти звуки прервались.
— Теперь возьмите книжки. Уткнитесь в них! Четыре вопроса. Ну! Начинайте.
— Так! — сказал ребе, когда они кончили. — Есть здесь хоть одна голова, которая помнит, что было вчера? Кто может сказать это на идиш? Ну!
Поднялось несколько неуверенных рук.
Но все полностью! — предупредил он, — не кусочки, а все, и без заикания. А то получите... — он щелкнул плеткой, — лапшу!
Напуганные добровольцы убрали руки.
— Что? Никто? — его взгляд метался по комнате. — Эх, вы! — саркастически отмахнулся он от старших учеников. — Пора бы вам совершить подвиг! Ни один! — Он горько покачал головой. — Чтоб у вас зубы повыпадали! Никто больше не хочет быть евреем. Горе вам! Даже гои знают о своей грязи больше, чем вы знаете о святости. Горе! Горе! — Он укоризненно посмотрел на Давида. — И ты? И у тебя голова набита соломой, как у остальных? Говори!
— Я знаю, — несмело признался Давид, боясь навлечь на себя ненависть остальных.
— То-то же! Ну! У тебя что, кость в языке? Начинай. Я жду!
— "Один козлик, один козлик... — осторожно начал Давид, — один козлик, которого купил отец за два зуза. Один козлик, один козлик... И пришла кошка, и съела козлика, которого купил отец за два зуза. Один козлик, один козлик... И пришла собака, и укусила кошку, что съела козлика, которого купил отец за два зуза. Один козлик, один козлик"...
У Давида появилось чувство, что все в хедере насторожились, чтобы наброситься на него, пропусти он хоть одну ступеньку в этой длинной лестнице вины и расплаты. Осторожно добрался он до вола и до резника, и до Ангела Смерти.
"И тогда Пресвятой, благословен Он..."
"(Ха! Последний Потом никого. Я не знал раньше. Но иногда после Него еще — мама. Хи!) Непрошенные, сторонние мысли вкрались в короткую паузу между словами. На секунду он запнулся. (Нет! Нет! Не останавливаться!) ".
— "Благословен Он, — торопливо повторил Давид, — зарезал Ангела Смерти, что зарезал резника, что зарезал вола, что выпил воду, что потушила огонь, что сжег палку, что побила собаку, что укусила кошку, что съела козлика, которого купил отец за два зуза. Один козлик, один козлик"...
Одним духом читал Давид до конца, боясь что ребе разозлился на него за запинку посредине. Но ребе улыбался:
— Так! — он похлопал в свои большие ладони, — вот кого я назову своим дитем. Вот это — память! Вот это — ум! Может быть, ты еще станешь великим рабби, кто знает!
Удовлетворенно поглаживая свою черную бороду, он несколько мгновений смотрел на Давида, потом вдруг сунул руку в карман и вытащил потасканный черный кошелек.
Рокот невероятного удивления поднялся над скамейками.
Щелкнув металлической застежкой, ребе позвенел монетами внутри и вытащил медяк.
— Вот! За то, что у тебя настоящая еврейская голова. Держи!
Давид машинально поднял руку и зажал пенни в кулаке. Остальные сидели безмолвно, с открытыми ртами.
— А теперь читай, — приказал ребе. — А вы, идиоты, берегитесь. Если я только услышу, как вы моргаете, я разорву вас не на кусочки, а на кусочки кусочков!
Немного ослепленный неожиданной удачей, Давид последовал за ребе к столу и уселся на скамейку. Пока тот тщательно скручивал цыгарку, Давид смотрел в окно. Дождь кончился, хотя на дворе все еще было темно. Он почувствовал, как странное спокойствие объяло улицу за окном. За спиной Давида вспыхнул первый шепот. Ребе зажег цыгарку, закрыл книгу, по которой читал Мендель, и отодвинул ее в сторону.
...Можно спросить сейчас. Он дал мне пенни. Об Исайе и угле. Где? Страница шестьдесят восемь...
Струйки дыма вились над столом. Ребе потянулся за потрепанной книгой и взял со стола указку.
— Ребе!
— Ну? — он листал страницы.
— Когда Мендель читал об этом... этом человеке, который, вы сказали, который...
Ему не довелось кончить. Дважды метнулся по двору фиолетовый свет, как будто кто-то качнул над крышами фонарь. Потом стало темно, грохнул гром и покатился, словно бочка по лестнице погреба.
— Шма Исраэль! — ребе пригнул голову и ухватился за руку Давида, — горе мне!
— Ой! — взвизгнул Давид и хихикнул, когда рука ребе разжалась.
За спиной Давида затараторили резкие, возбужденные голоса.
— Видел! Бух! Во дает! Говорю тебе, что раньше тоже полыхало!
— Ша! — к ребе вернулось самообладание, — молния перед Пасхой! Будет теплое лето, — он повернулся к Давиду. — Почему ты закричал и почему ты засмеялся?
— Вы меня схватили, — объяснил Давид осторожно, — и потом...
— Что потом?
— И потом вы пригнулись, как мы, когда вы бросаете указку, — и я подумал...
— Пред Богом, — прервал его ребе, — никто не может стоять прямо.
...Пред Богом...
— Но что ты подумал?
— Раньше я думал, что это кровать. Наверху. Но это не кровать.
— Кровать! Не кровать! — Глаза ребе расширились. — То, что я дал тебе пенни, не значит, что из меня можно делать дурака. — Он подтолкнул книгу. — Читай, уже поздно.
...Нет, сейчас нельзя спросить...
Давид начал читать, и мысль утонула в монотонности звуков.
После недолгого чтения ребе отпустил его, и Давид соскользнул со скамейки и пошел туда, где сидели остальные, чтобы взять свою стопку книг. Шломо, державший книги Давида на коленях, поднялся с готовностью при его приближении и протянул их навстречу.
— Они хотели забрать, но я их держал, — сообщил он. — А что ты купишь?
— Ничего.
— Ну-у, — сказал он с горячностью, — я знаю где есть леденцы — восемь за цент.
— Я ничего не хочу покупать.
— Ты вонючий гад!
Остальные загудели:
— Говорили тебе, что ничего не получишь за то, что держишь книги. Вот, теперь видишь. Покажи хоть пенни. Мы пойдем с тобой. Это нам никто не запретит!
Они метнулись к своим местам. Давид взял книги под мышку и направился к двери.
4
Воздух посвежел, и мгла сменилась тусклым светом. Ветер стал холоднее. Он морщил лужи на мостовой и раскачивал бельевые веревки. Откуда-то еще срывались иногда большие капли, но на стенах и заборах уже показались сухие пятна. Все еще сжимая пальцами пенни в кармане, Давид поднялся по темным намокшим ступеням, прошел по теплому коридору и вышел на улицу. Тротуары и канавы подсохли и снова стали серыми, а ручейки утончались на глазах. На западе вокруг солнца серебряным хаосом громоздились облака, и их отсвет в неровной каменной раме улицы был белесоват и мрачен.
...Покажу ей пенни, когда приду домой. И она скажет папе. А что он скажет? Он, конечно, не поверит. Он скажет — я нашел монетку. Но я могу повторить ему все, с начала до конца: "Один козлик, один козлик"... и ему придется...
Он остановился и посмотрел задумчиво на множество игрушек, луженых фанфар, масок, содовых бутылок и сигаретных реклам.
...Нет. Сначала надо ей показать: "Смотри, что у меня есть". Потом можно купить. Что? Конфеты? Нет. Может, лучше подождать до завтра и получить еще пенни. И тогда — ух! Пойду к тетке Берте в кондитерскую. Когда я там был? Давно, с мамой. Слишком далеко. И девчонки, Эстер и Полли. Ненавижу их. Как они дерутся, тьфу! Как они едят суп! Папа убил бы меня, если бы я так ел. Но дядя Натан только ворчит, а тетка ворчит на него. Помнишь дядю Натана и его мать? Уксус... И свет, когда раввин сказал. Свет! Хи! И Исайя и этот ангельский уголь. На его губах. Не забыть бы. Синяя книга — такая большая. На странице шестьдесят восемь. Может, в следующий раз спрошу. Может, мама знает...