Его веки тяжелели.
...И в воде, она сказала. Яркий. Ярче, чем день. Ярче. Это Он...
Давид все смотрел и смотрел. Блеск был гипнотический. Он не мог оторвать глаз. Его дух растворялся, таял в этом блеске.
Потом он вздрогнул, стряхивая с себя сон. Прямо перед ним проплывал черный буксир. В дверях, выходящих на палубу, стоял человек в тельняшке. Он свистнул, улыбнулся, сплюнул и закричал: "Проснись, парень, пока не стал утопленником!"
Что это он видел? Он не мог сказать. Как будто он видел что-то из другого мира, мира, который нельзя вспомнить, если покинешь его. Он только знал, что этот мир был совершенным и ослепляющим.
7
Он еще долго сидел там. Доски причала стали казаться жесткими. Он поднялся. Надо идти домой.
Приближаясь к краю причала, он услышал голоса и посмотрел налево. Три парня со стороны Восьмой улицы карабкались на кучу мусора. Увидев Давида, они завопили, спрыгнули на землю и побежали к нему. Они были в кепках и в красных с зеленым поношенных, прорванных на локтях свитерах. Двое из них были чуть выше Давида, у них были голубые глаза и вздернутые носы. Третий был смуглым и выглядел старше. У него в руке был меч, сделанный из полоски цинка с прикрученным проволокой болтом. Одного взгляда на их жестокие, недоброжелательные лица было достаточно. Глаза Давида метнулись в поисках выхода. Но пути не было. Только в сторону реки. Прижатый, он стоял неподвижно, переводя испуганный взгляд с одного парня на другого.
— Что ты делал там? — спросил старший из них, скривив рот. Солнце блеснуло на лезвии меча, протянутого в сторону причала.
— Н-ничего. Я ничего не делал. Там лодки...
— Сколько тебе лет?
— Мне... мне уже восемь.
— Почему же ты не в школе тогда?
— Потому что, потому... — Что-то удержало его. — У моего брата корь.
— Он врет, Педди. Он вор.
— Придется отвести его к полицейскому.
Лучшего оборота дела Давид не мог бы и желать. Но
Педди мрачно отверг эту идею:
— Где ты живешь?
— Там, — он видел даже окна своей квартиры, — в том доме на Девятой улице. Моя мать сейчас придет за мной.
Педди, сощурившись, посмотрел туда, куда показал Давид.
— Это жидовский дом, Педди, — сказал другой со зловещей радостью.
— Да. Так ты еврей, а?
— Нет! — горячо запротестовал Давид, — я не еврей.
— В этом доме живут только жиды.
— Я венгр. Мои отец и мать венгры. Мы дворники.
— А почему ты показывал на верхний этаж?
— Потому что моя мать моет там полы.
— Говори по-венгерски, — потребовал другой.
— Абашишишабабабио томама вава.
— Деньги есть?
— Нет, ничего. Все осталось дома.
Он был бы рад отдать им свои два пенни, только бы отпустили.
— Сейчас проверим карманы.
— Вот. Я вам покажу, — он поспешно вывернул карманы.
— Ладно, — сказал Педди, — давайте, покажем ему чудо.
— Давай, давай, — поддержали остальные. — Хочешь увидеть чудо?
— Не. Не хочу. Пустите меня!
— Не хочешь? — разозлился Педди. Двое других рвались, как собаки с привязи
чугунного рта. Он отступил. Из открытых губ в темноту вырвалось пламя.
...Сила!..
Точно рука, протиснувшаяся сквозь твердые волокна земли, гигантская сила шквалом вырвалась наружу!
И свет, сорвавшийся с цепи, ужасный свет с ревом выплеснулся из чугунных губ. Пространство задрожало и заревело, и цинковый меч запрыгал и закорчился, как пленные под пытками, и начал таять, поглощаемый извержением.
Ослепленный и потрясенный этим взрывом жара и света, Давид отпрыгнул от огня. Секунду спустя он уже бешено несся в сторону Авеню Д.
8
Когда он оглянулся, свет исчез и рев стих. Педди и его друзья сбежали. На перекрестке несколько человек остановились и смотрели в сторону реки. Их глаза задержались на Давиде, когда он приближался к Авеню Д, но поскольку никто не пытался преградить ему дорогу, он повернул за угол и побежал к Девятой улице. Молочная повозка отца стояла у тротуара. Отец был дома. Он может догадаться, что что-то случилось. Лучше не подниматься. Он проскользнул мимо своего дома, метнулся через улицу и побежал дальше. Добежав до ворот хедера, он нырнул в это прибежище и оказался на пустом, залитом солнцем дворе. Дверь была закрыта. Было еще слишком рано. Дрожа всем телом, ослабев от страха, он озирался в поисках места, где бы смог отдохнуть. Широкие деревянные двери погреба мягко светились на солнце. Новый медный замок блестел на них: слишком часто ученики хлопали им, отправляясь в класс. Он дотащился до дверей, прижался к одной из створок спиной и закрыл глаза. Его дух погрузился в красное море под освещенными солнцем веками. Хотя дерево и солнце были теплыми, его зубы стучали, и он дрожал, точно дул ледяной ветер. Со стоном он повернулся боком и ощутил теплую жесткость замка под щекой. Глубокие, сотрясающие рыдания подкатились к его горлу. Горячие слезы пробились из-под закрытых век и покатились по щекам. Он плакал беззвучно.
Сколько времени прошло, он не знал. Но постепенно мучения его ослабли, кровь успокоилась, и рыдания стихли. Опустошенный и безразличный, он открыл глаза. Знакомые грубые стены домов, покосившиеся заборы, веревки, пестрое белье, свет солнца, голубое небо над головой — это было хорошо. Рыжая кошка осторожно спустилась по пожарной лестнице и прыгнула на забор. Теплая и ощутимая реальность. Из открытых окон доносились голоса, стук посуды, журчание воды в раковине, смех, перекрывающий громкие слова знакомой речи. Это было хорошо. Легкий ветер принес сильные и приятные запахи кухни. Где-то наверху мерно застучал топорик. Мясо или рыба, а может — горькие травы Пасхи. Занемевшее, безвольное тело расправлялось, наполнялось уверенностью.
..."Чоп. Чоп". Ровный, постоянный звук. Его мысли потекли в ритме этих ударов. Что-то в нем пело. Слова текли помимо его воли. Чоп. Чоп. Показал ему, показал. Если Он хочет. Показал ему, показал.
...В темноте, чоп, чоп. В реке показал ему, показал. Он покажется, если захочет. Или спрячется, если захочет. Покажется, если захочет, спрячется, если захочет... Он может разрушить своей рукой, если захочет. Может держать в своих руках, если захочет. Может держать, может разрушить...
...В темноте, в коридорах — Он. В темноте, в подвалах. В подвалах, что заперты. В подвалах, где уголь.
...Уголь!
Уголь!
Он выпрямился.
— Ребе! — его испуганный крик зазвенел над двором, — ребе! Там внизу уголь! Белый, в подвале!
Он дрожал и дико озирался вокруг. На многоцветных, окружавших его стенах ему привиделись горящие слова: "Там, внизу, уголь! Белый!" Он ошеломленно бросился к двери.
— Ребе! — дверь гремела, но не открывалась, — ребе!
Он должен войти. Он должен. Он забежал за угол хедера. Окно! Он вцепился в него. Незапертое, оно отворилось с легким скрипом. Он не стеснялся. О стеснении не могло быть и речи. Будто огромная рука толкала его вперед. Он подпрыгнул, повис на подоконнике и, извиваясь, влез.
Этот шкаф! Где все книги! Он бросился к шкафу, но не смог дотянуться. Он подтащил стул ребе, вскарабкался на него и распахнул дверцу. Голубая! Лихорадочно он порылся среди книг и нашел ее. Он спрыгнул на пол, уже переворачивая страницы. Это на странице шестьдесят восемь: сорок, семьдесят, шестьдесят девять, шестьдесят восемь! Наверху! Он скорчился на скамейке и начал читать. Но все значение растворилось в звуке. Непонятные строчки туманной догадкой гремели в его сердце, катились и заливали самые далекие берега его существа. Он видел кого-то, свободного, в безграничном пространстве, идущего по бесплотной дороге, которая поднималась, неся на себе деревья. Были ли это деревья или телеграфные столбы, покрытые ветками и листьями, нельзя было сказать, но они стояли там, поддерживаемые опорами в неумолимом свете. И их стволы светились, потому что свет внутри них был блистающим смехом...
...Постепенно он возвращался туда, где находился. Звук ключа, ищущего замочную скважину, доносился откуда-то сзади, из беспредельного пространства. Замок, открываясь, щелкнул неожиданно близко. Реальность обрушилась на него, как порыв ледяного ветра. Впопыхах он соскочил со скамейки и бросился к окну. Слишком поздно! Ребе в длинном черном пальто и котелке возник в проеме раскрытой двери. Сперва отшатнулся, испуганно вскрикнув, но узнав, кто это, гневно расширил глаза и выступил вперед со склоненной набок головой.
— Как ты сюда попал? — свирепо спросил он, — а?
Открытое окно попалось ему на глаза. Он гневно уставился на окно, не веря своим глазам.
— Ты забрался через окно?
— Книга! — пробормотал Давид, — книга! Я хотел...
— Ты забрался в мой хедер! — Казалось, что ребе не слышал ни единого звука. — Ты открыл окно? Ты забрался? Как ты смел?
— Нет! Нет!
— Ага! — он не обращал никакого внимания на возражения Давида. — Я понимаю...
И не успел Давид сдвинуться с места, как тяжелые руки ребе упали на него и потащили к плетке.
— Мерзавец! — ревел ребе, — ты забрался, чтобы стащить мои указки!
— Нет! Я их не трогал!
— Это ты крал их и раньше! — заглушил его ребе. — Хитрец! Я думал, что ты не такой! Сейчас ты получишь! — он протянул руку за плеткой.
— Нет! Я пришел за книгой! Синей книгой, в которой уголь! Человек и уголь!
Не ослабляя своей железной хватки, ребе опустил плетку.
— "Человек"! Уголь"! — Ты хочешь одурачить меня? — но неуверенность уже закралась в его голос. — Перестань орать!
И таща за собой Давида, он выдернул ящик стола, в котором хранились указки. Одного взгляда было достаточно. Он задвинул ящик обратно.
— Какой человек? Какой уголь?
— Здесь в книге! Человек, к которому притронулся ангел. Мендель читал. Исайя! — Имя неожиданно вернулось к нему: "Исайя!"
Ребе посмотрел на книгу, словно хотел испепелить ее взглядом, потом его глаза медленно поднялись к лицу Давида. В тишине его затрудненное, астматическое дыхание было громким, как храп.