— Опускай! — прошептал кто-то, — оно точно над ней!
— Заткнись! — огрызнулся Куши.
Грузило опускалось, и его колебания постепенно уменьшались. Потом оно замерло над монеткой и метнулось к своей добыче.
— Легче, Куши! — закипели советы, — легче! Прилипла, ставлю миллион! Тише! Тише!
Выпучив глаза, Куши потянул за нитку с беспредельной осторожностью. Грузило вздрогнуло и поднялось. Монета, измазанная маслом, даже не шевельнулась. Послышались возгласы разочарования.
— Сейчас схватишь по носу, — прорычал покрасневший Куши.
— Ничего, подождите! — язвительно сплюнул Макси, — потом еще просить будете. Давай, Куши ты еще ее достанешь! Давай!
Теперь напряжение спало, и развязались языки.
— Видишь! Говорил тебе, что с этой железкой не выйдет! Надо было взять что-нибудь другое. Я б ее достал, если бы ты не шумел.
— Тебе вовек не достать, — объявил Ицци, — я могу Достать.
— Яйца ты достанешь!
— И я тебе не скажу, как, — добавил Ицци с ненавистью.
— Яйца ты достанешь, — повторил Куши.
— Да?
— Да!
Они замолчали, и Куши опять опустил грузило. Но оно снова поднялось без монеты. Он попробовал еще раз. Чем больше смазка касалась монеты, тем темнее она становилась, тем больше сливалась с фоном и тем труднее ее было разглядеть. Минуты шли. Пока Куши удил, остальные давали волю своему воображению. Они мечтали о кино и об орехах.
Монета стала почти невидимой, но Куши продолжал удить, отказываясь от предложений поплевать на нее, чтобы она стала чище. Увлеченный происходящим, Давид забыл о времени.
— Ты ее никогда не достанешь, — сказал Ицци.
— Ты что, калекой хочешь стать? — зловеще отозвался Куши. Было заметно, что долгое напряжение истощило его терпение.
— А ты не спеши меня жалеть, — пробормотал Ицци.
— Хочешь, чтобы я тебе показал? — грузило предупреждающе звякнуло об пол ямы.
— Ох, какой страшный!
— Я сейчас плюну тебе в глаз!
— Ты и кто еще?
— Я и я! — грузило метнулось вверх, и Куши вскочил на ноги.
(Послышался далекий стук подков).
— Хочешь, чтоб я тебе доказал? — хорохорился Куши.
— Да! — Ицци тоже поднялся.
Давид съежился. Он ненавидел драки. Почему они должны драться и все испортить? — Но прежде, чем они кинулись друг на друга, громкий, властный стук испугал их всех. Давид вскрикнул и вскочил. Повозка стояла перед ними, и отец в ослепительно белой на солнце безрукавке стучал по дереву рукоятью кнута.
— Иди сюда! — крикнул он на идиш.
Давид бросился к повозке.
— Я не знал, папа! Я думал, ты... ты еще не готов...
— Забирайся!
Давид услышал шепот за своей спиной. Торопясь, он неловко ухватился за первое попавшееся, на что смог бы опереться, — за спицы колеса. Его ноги, затекшие от стояния на коленях, не слушались и соскальзывали. Жесткая рука отца схватила его под мышки и резко втащила наверх.
— Идиот! — ругался отец. — Твое счастье, что я тебя нашел. А то б я тебе!..
Он дернул поводья: "Ну-у, Билли!" — повозка покатилась.
— Почему я до сих пор не проломил тебе голову, я не знаю!
Всхлипывая, Давид прижался к ящикам, гремящим за его спиной.
— Было бы у меня время!.. Посмей только еще раз ослушаться!
И, косо посмотрев на Давида злобным взглядом, он нагнулся вперед и хлестнул лошадь кнутом:
— Шевелись, Билли!
Лошадь пустилась тяжелым галопом. На Авеню С они повернули к северу. Оставив на секунду вожжи, отец повернулся, вытащил пустой ящик и поставил его рядом с Давидом.
— Садись! Только держись за края, а то еще вывалишься!
Они двигались быстро. Девятая улица осталась позади — Давиду казалось, что навсегда. Быстрая езда отвлекала отца. Давид с тоской смотрел на дома, проплывающие мимо. Он чувствовал себя странно — его почти лихорадило. Было ли это оттого, что он слишком долго глядел в темную яму, или страх перед отцом омрачал все, что он видел, — трудно было сказать. Но ему казалось, что его сознание разучилось схватывать реальные вещи. Дома, мостовые, люди на улице утратили свою обычную определенность и четкость. Что-то чужое и злобное примешивалось к знакомым звукам и картинам мира. Свет, который был раньше таким ослепительным, теперь как-то странно померк, словно затянулся невидимой пленкой. Легкие контуры двигались и внезапно меняли форму, подобно часовым стрелкам, напоминая быстрое мигание глаз. Это было странно. Такое случалось и раньше. Какая-то необъяснимая боль наполнила его грудь. Он вдруг понял, что не осознавал, как был счастлив совсем недавно, необъяснимо свободен и счастлив — май, июнь, июль. Теперь это кончилось.
Он посмотрел на отца. Слишком большой для этой повозки, он сутулился, придерживая ненатянутые вожжи в обветренной руке. В нем ничто никогда не менялось. Пусть мир хоть перевернется, хоть покроется льдом, — он останется таким же: крепкие сжатые губы, гордые тонкие ноздри, тяжелые веки.
Они повернули на восток. Асфальт остался позади. На улицах, мощенных камнем, подковы лошади звучали резко и гулко. Повозка раскачивалась и гремела. Улицы пустели, дома становились меньше и невзрачнее. Не было видно детей. Только кошки грелись на солнце перед растрескавшимися дверями. Они повернули за угол. Между неясными контурами огромных газовых резервуаров берег реки казался краем неба. Дымка над водой сливалась с воздухом. Лошадь остановилась.
— Подвинься! — сказал отец.
Давид подвинулся. Отец достал из задней части повозки два железных ящика и нагрузил их пирамидами молочных бутылок. Потом он выбрался из повозки и вытащил за собой ящики.
— На этот раз не забывайся, — сказал он, оглядывая окрестность, — сиди здесь, слышишь? — Его короткий кивок был полон грозного значения. Потом он повернулся и понес свою ношу по лужайке к покосившимся баракам. Под его ногами поскрипывали камушки. Тропинка повернула, огибая газовый резервуар, и позвякивание бутылок затихло.
3
Странная тишина... На фоне сонного жужжания города было слышно, как лошадь мягко жует и постукивает копытом. Запах сырости из канавы смешивался с запахом молока. Время медленно тянулось.
Из-за угла появились двое мужчин. После отрешенного молчания улицы и нарастающего внутреннего беспокойства скрип их подошв показался Давиду приятным. Один из них, казалось, собирался перейти улицу, но его попутчик дернул его за руку, что-то сказал, и они, отклонившись от своего пути, лениво направились к повозке. Пальто были наброшены на плечи, и они на ходу вытирали лица полами. У одного штаны были подвязаны бечевкой, а у второго были подтяжки, прикрепленные к брюкам булавками. На обоих были грязные, запятнанные полосатые рубашки с оторванными воротничками. Их лица напоминали персиковые косточки. Было что-то подозрительное в том, как они приближались к Давиду, но он надеялся, что они пройдут, не останавливаясь.
— Говорил тебе, здесь ребенок, — услышал он тихие слова одного, а затем громкое: "Привет, парень!" — человек улыбался радушно и широко, обнажая свои желтые короткие зубы, круглые, как кукурузные зерна.
— Что скажешь?
— Жарко, правда? — улыбнулся второй. Слюна набегала на его выступающие вперед верхние зубы и блестела, а он лениво всасывал ее, когда она, собравшись
капли, падала обратно в рот.
Не отвечая, Давид нерешительно смотрел на них.
— Это телега твоего старика? — спросил первый, и его палец соскользнул с усиков, чтобы потеребить прыщик на подбородке. — А он сам пошел с товаром, да? — Его яркие, добродушные глаза ощупали тропинку, по которой ушел отец. — Да?
— Да.
— Давно?
— Да.
— Ты хороший мальчик, да?
Второй моргнул и выставил лопаткой язык, чтобы поймать каплю слюны.
— Может, он хочет посмотреть газовый завод? Пошли, быстро!
— Еще бы! Могу заложить свою рубашку, он хочет. Ты когда-нибудь был на заводе?
— Нет! — ответил Давид с тревогой. Ему хотелось чтобы они ушли.
— Нет? Ну, мы тебе все покажем!
— Нет!
— Боишься? — Он нагнулся и заглянул в повозку.
— Скажешь тоже, боится, — фыркнул второй. Он встал так, чтобы видеть тропинку.
— Пошли! — уговаривал первый, — мы покажем тебе все огни — самые большие печи в Нью-Йорке. Там твой отец.
Он вдруг выбросил свою грязную руку с черными ногтями и схватил Давида за штаны. Но тот вырвался и отпрянул.
— Нет! — внезапный страх заставил его вцепиться в стенку фургона. — Нет! Я никуда не хочу идти! Оставьте меня!
— Становится жарко, Оги?
Второй закудахтал:
— Нет, Уолли. Давай возьмем и слиняем отсюда.
— Да, — сказал первый, все еще улыбаясь. — Ладно парень, покажем тебе в следующий раз. Я вижу, у твоего старика осталось немного молока. Приятного и холодного, да? Мы купим пару бутылок. Он нас знает, понимаешь?
— Что ты тянешь!
— Пару, не больше, — он сдвинул лед и спокойно вытащил две бутылки молока, — мы покупаем у него каждый день. Скажешь, Хеннеси взял. Он знает. — Он передал одну бутылку второму. — Мы исправно платим, — добавил он, уходя в ту сторону, откуда появился.
— Пока, парень! Как-нибудь покажем тебе завод.
Дрожа от страха, ошеломленный, Давид наблюдал, как они ускоряли шаги, пряча бутылки в пальто, и исчезли за углом.
Он задыхался. Они стащили бутылки! Он знает! Он знал это в тот момент, когда усатый потянулся за ними. Что скажет отец? — "Ты ушел от повозки?! Когда я тебе велел сидеть здесь!.." — "Папа, нет! Я не уходил! Я думал, ты их знаешь! Они так сказали" — "Ты покинул повозку?" — "Нет!" Ох! Он придет и увидит, что нет двух бутылок. — "Почему ты их не остановил? Почему не закричал?" — "Я кричал... Я думал... Они сказали..." Он возьмет кнут...
Послышался скрип подошв по гравию. Ужас! Давид открыл глаза. Маленький между огромными газовыми резервуарами, отец шел по тропинке, глядя себе под ноги, как всегда, он торопился, позвякивая пустыми бутылками. Громче, громче, ближе... Они, казалось, гремели у Давида в голове. С каждым шагом отца у него перехватывало дыхание. У повозки отец остановился и поднял мрачные глаза, чтобы взглянуть, куда поставить ящики. Их взгляды встретились. Первый ящик задержался в воздухе на мгновение перед тем, как грохнуться о дно повозки.