— Где она, мама? — девочка стояла на тротуаре и кричала, подняв голову.
— Вон! Смотри! На красном доме!
— Где? Не вижу!
— Идиотка! Вон, на третьем этаже!
С открытым от удивления ртом девочка уставилась на дом напротив.
— Да! — взвизгнула она, — вижу! Вижу!
— Ну! Поймай ее. Беги! Беги!
Собралась небольшая толпа, дети и взрослые. Среди них металось лицо Куши.
— Эй, что случилось? Зуг, вус из?[21]
— Вон она! На том доме! — лепетала девочка и показывала пальцем.
— Кто?
— Канарейка! Мамина! — и, подчиняясь настойчивому зову матери, она побежала через улицу.
— Она вылетела из клетки! Я дам награду!
Не успела она вбежать в дом, как из ниши в его стене вылетела яркая желтая птичка. Она неуверенно по— порхала и метнулась через улицу на карниз соседнего дома. Немного посидела там и взлетела на крышу.
— Вон! Вижу! — толпа возбудилась. — Не может летать! Поймайте ее! Она даст награду!
— Моя крыша! — один из мальчиков сорвал с себя шапку и бросился к двери.
— Я поймаю ее шапкой!
— О-кей! — Куши рванулся за ним, — награда!
— О-кей! — последовал за ними третий.
— О-кей! — и четвертый исчез в дверях.
Через несколько секунд голова девочки с косичками показалась в окне.
— Улетела! — сообщили ей голоса из толпы. — На крышу через улицу!
— Мама, она улетела! — закричала девочка.
— Видела уже, — ответила мать, — теперь она умрет!
Головы матери и дочери скрылись. Люди в толпе
вертелись, осматривая небо. Птицы не было видно.
— Как же, поймают они ее! Как вчерашний день!..
Толпа медленно расходилась.
...Мама!
Давид очнулся.
...Я глупый осел! Быстрее!
Он взбежал на крыльцо, но в дверях замялся. Снова закололо в корнях волос на голове. Он не мог заставить себя войти в темноту. Там опять таились все старые страхи. Почему они вернулись? Разозленный до слез своей собственной трусостью, он стал ходить по крыльцу, то прислушиваясь к звукам в коридоре, то оглядывая улицу в поисках знакомого лица. Наконец, он услышал, как где-то наверху в доме хлопнули дверью. Он прыгнул в коридор и бешено помчался вверх по лестнице. Между первым и вторым этажом ему встретилась толстая женская фигура. Протиснувшись мимо нее, он бросился дальше, вслушиваясь в звук ее шагов. На четвертом этаже он кинулся на дверь. Она была заперта!
— Мама! — закричал он.
— Это ты, Давид? — послышался ее испуганный голос.
Какое облегчение!
— Да, мама, открой! — нога, которую он занес, чтобы от страха и ярости стукнуть в дверь, медленно опустилась на пол.
— Подожди! — сказала она торопливо. — Я открою через секунду.
Что она там делает? И, как бы в ответ, он услышал всплеск воды, за которым последовало торопливое шлепанье капель. Она мылась в раковине, а теперь она вылезает. Скрипнул стул, точно она встала на него, потом звук ее мягких подошв на полу.
— Еще секундочку, — просила она.
— Хорошо, — отозвался он.
Тишина. Шаги удалились, вернулись. Дверь открылась. И свет, который она выпустила, был как бы клином: туманная, мучительная дымка, замутнявшая его чувства, вздрогнула и расступилась, цвет и контур, звук и запах вернулись к вещам.
— Мама!
— Я не хотела держать тебя за дверью, — она была босая. Ее выцветший желтый халат, потемневший от воды, прилип к груди и бедрам. — Но я торопилась как только могла. — С блестящих темных волос вода все еще стекала на полотенце вокруг шеи. Обычная бледность и гладкость ее шеи и лица светилась сквозь капли воды. — Что ты так смотришь? — она улыбнулась, плотнее запахнула халат и закрыла дверь.
— Это не важно, что я ждал, — он улыбнулся вслед за ней. Он чувствовал, как его смятенье постепенно сменяется покоем.
— Но ты набросился на дверь с таким бешенством, — засмеялась она. И прижав мокрые волосы к груди, она нагнулась и поцеловала его. Теплая, слегка пахнущая мылом влажность ее тела, невыразимо сладкая.
— Я так рада, что ты вернулся.
...Где отец? Дверь спальни была открыта. Никто нс лежал на кровати. Никого. Какая радость!
— Ты вся мокрая! — захихикал он вдруг, — и пол тоже!
— Да. Надо вытереть, — она подхватила мокрые волосы полотенцем. — Половина воды на полу. Я прямо кубарем выскочила из раковины. Не знаю, почему я так боюсь за тебя? — Она погрузила руку в раковину и вытащила пробку. Вода зашипела и забурлила. На фоне окна вырисовывались туманные контуры ее тела. Сквозь желтый халат на бедре и колене просвечивало розовое.
— Ну что, много ты увидел, катаясь на повозке?
Он резко мотнул головой.
— Нет? — ее улыбка угасла. — Почему такой поникший вид?
— Я ненавижу! Ненавижу! — это было все, что он мог сказать, не расплакавшись.
— Почему? — она посмотрела на него с удивлением. — Что случилось?
— Ничего. — (Нельзя говорить. Нельзя!) — Не понравилось, и все.
— Робкое сердечко! Я знаю. Но завтра ты не поедешь. Даже если этот молочник не поправится, кто-нибудь другой поедет.
— Никогда?
— Что никогда? Не поедешь?
— Да.
— Да, никогда, — она села, завернув полотенце смешным тюрбаном на голове. — Иди сюда.
Он неуверенно улыбнулся и подошел к ней. — Ты смешная.
— Да? — она посадила его на колени. Было так приятно прижиматься к ее груди, что заглохли все обиды. — Тебе не нравится быть молочником?
— Нет.
— И даже помогать молочнику?
— Нет.
— А кем бы ты хотел быть?
— Не знаю.
Она засмеялась. Как приятен этот звук.
— Сегодня утром в мясной лавке одна женщина сказала, что ее сын хочет быть великим врачом. "Благословенна твоя жизнь", — подумала я. "А сколько лет твоему сыну", — спросил мясник. Она сказала: "Семь". И мясник промахнулся, разрубая большую кость. А ты кем хочешь? Тебе уже восемь, а ты еще не сказал мне. Но с повозкой ты больше не поедешь. Хочешь молока? Хочешь сдобные пирожки? — Она потерлась влажной бровью об его губы. — С изюмом?
— Олл райт! — закричал он, — только не сейчас.
Такая близость была слишком редкой, чтобы отпустить ее так скоро.
— О’рат, — повторила она за ним так забавно, что он засмеялся, — ну, дай мне встать.
— Нет!
— Но я должна одеться, — попросила она, — тут сквозняк.
Она поднялась, и он нехотя соскользнул с ее колен.
— Сначала я дам тебе пирожки и молоко.
Он наблюдал, как она достала из хлебницы пирожки медового цвета и налила в стакан молока.
...Повозка! Он! Ох!
Он содрогнулся.
...Забудь!
— Ты ешь, пока я буду одеваться, — сказала она. — Есть еще, если захочешь. — И, сняв полотенце с головы она ушла в спальню.
Он медленно жевал пирожок и с нетерпением смотрел на дверь спальни.
— Который час, Давид? — послышался ее голос сквозь шуршание одежд. Он посмотрел на часы на полке.
— Десять... Одиннадцать минут третьего.
— Третьего?
— Да.
— Он и после обеда не сможет поспать.
(Он!)
— Эта работа за двоих задерживает его. Как будто он и так недостаточно работает. Но он скоро будет дома.
(Скоро! Дома!)
Непрожеванный ком застрял у него во рту.
— Помнишь, как ты не мог сказать который час? — опять заговорила она после паузы. — Ты узнавал время по заводским свисткам. И собирал календарные листки. Где они сейчас?
(Он! Увижу его! Нет! Нет! Пойду вниз! Быстро пока он не пришел!)
Он проглотил то, что было во рту, сунул остаток пирожка в карман и шумными глотками допил молоко.
(Возьму еще. Она будет просить.)
Он сунул в карман второй пирожок.
— Я пойду вниз, мам.
— Что! — в ее голосе звучало удивление.
— Можно?
— Ты уже доел? — Она вышла из спальни. Ее платье, поднятое на растопыренных руках, опустилось, как облако, вокруг головы, соскользнуло по шее, подмышкам, нижней юбке. — Как это ты так быстро управился? — Ее лицо оживилось, она смотрела на стол.
— Я был голоден.
— А-а, — она подняла с шеи свои длинные волосы. — Ты еще никогда так быстро не ел. Вкусно?
— Да, — он уже пододвигался к двери.
— Ты прибегаешь и убегаешь, как будто тебя ждет извозчик. Но долго не гуляй.
— Хорошо.
Она расправила платье, нагнулась, поцеловала его.
— Не опаздывай к ужину.
— Да.
— И осторожнее на улице.
Он вышел и дверью закрыл себя в темноте коридора.
(Не боюсь. Чудно, забыл. Скорее...)
5
Спустившись на улицу, он перебежал на теневую сторону и пошел на запад, к Авеню С. Он внимательно приглядывался, чтобы заметить отца прежде, чем тот увидит его. Из хедера выбежал Ицци. Давид не хотел с ним разговаривать. Он еще помнил его насмешки по поводу кнута. Он прижался к какой-то витрине, но их глаза встретились. Ицци увидел его.
— Эй! — в его голосе была новая, дружеская нотка, — что скажешь? А где вся шайка?
— Я никого не видел, — осторожно ответил Давид.
— Пошли, найдем их, — Ицци схватил его за руку. — Где же может быть Куши?
— А ты его не нашел? — Давид разрешил себя увести.
— Как же! Найдешь его! А отец бил тебя кнутом?
— Нет! А он достал монетку?
— Нее! Это была не монетка. Я ему говорил. А он был сумасшедший, твой отец.
— Нет, он не был. (Почему Ицци так хочется переменить тему?) А что там было?
— Что? Монетка? Нет, я уже говорил.
— А-а!
— И ребе на тебя орал.
— Да, — с раздражением.
— Ты лучше верни ему указки, — посоветовал Ицци. — Он мне однажды дал по заднице, гад! И Срулю тоже — бах! Он сумасшедший. Ставлю миллион долларов — они на Авеню Д.
Они повернули за угол. На тротуаре сидели все они.
— Видишь? Говорил тебе, — и он бросился вперед, таща Давида за собой. — Эй, братва!
— Эй, Ицци! — ответили они хором.
— Дайте сесть настоящему парню, ну-ка!
— Пусть сядет! — И они начали толкаться, освобождая место рядом с Куши.